Эволюция понятия факта в философско-теоретическом осмыслении проблем познания и реальности

В современной философии факт трактуется как знание, достоверность которого доказана, или как предложение, фиксирующее эмпирическое знание. Но так было не всегда. Толковые словари довольно точно фиксируют значение слова «факт» в обыденном словоупотреблении, объявляя его синонимом слов «истина», «событие», «результат». Действительно, латинское «factum» переводится на русский язык либо как «сделать», либо как «сделанное», либо как «свершившееся». По всей видимости, это слово претерпело первую концептуализацию в римском праве, где оно использовалось для того, чтобы отделить намерения от их исполнения, т. е. содеянное от того, что ему предшествовало, с ним связано, его окружает, но остается в сфере решений, желаний, намерений, мотивов, обстоятельств. Другими словами, разделять то, за что приходится отвечать, и то, что с ним связано, что, может быть, явилось его причиной, но само по себе не влечет правовых последствий. Точно так же, как философы отличали акт от потенции, юристы констатировали при помощи этого слова наличие события или деяния в рассматриваемом ими прошлом.

Выражение «actioin factum civilis» обычно переводится как «действие сделано гражданином», но может быть переведено и как «сделанное сделано гражданином». В этом выражении, как и в других «формулах» римского права, содержащих интересующее нас слово, речь идет о чем-то уже свершившемся. В правоприменении, когда разговор заходит о нормах, имеет значение различение модальностей: что-то разрешено, что-то запрещено и т. д. Когда же нужна правовая квалификация события, вернее, деяния, то речь может идти только об уже произошедшем, уже свершившемся, уже свершенном. Факт в этом случае — всего лишь констатация того, что интересующее судью или дознавателя действие имело место. Ответ на вопрос относительно подсудимого или подозреваемого «сделал или не сделал?» совсем в духе парменидовско-шекспировского «быть или не быть», но только про «было или не было». Никакой эпистемологии, никаких теоретических сложностей, никакого рассуждения о познаваемости мира. Дознаватель не собирал факты при осмотре места происшествия — речь не шла о множестве фактов, их просто не было в таком количестве, потому что следы не назывались фактами. Следы выступали в совершенно ином качестве — в качестве «немых свидетелей», которые «участвовали» в разбирательстве наряду со свидетелями говорящими. Осмотр места происшествия был разновидностью процедуры сбора свидетелей, он являлся сбором неодушевленных свидетелей, т. е. свидетельств. А суд интересовал всего лишь один факт — было или не было.

Понятие факта из правоприменительной практики попадает в философские и научные дискуссии лишь спустя полтора тысячелетия. Разумеется, римское право оказало существенное влияние на диспуты средневековой Европы, как и афинская судебная практика, самым решительным образом повлиявшая на споры античных философов об истине. Все три этапа развития теологии, а вместе с ней и философии — апологетика, патристика, схоластика — имели самое непосредственное отношение к судебным (уголовным) разбирательствам той эпохи. Будучи гражданами Римского государства, а затем и подданными европейских феодалов, христиане вынуждены были отстаивать свои религиозные убеждения в суде. При этом они учились формулировать свои взгляды и аргументировать их в полном соответствии с бытовавшей на тот момент теорией и практикой доказывания. Но при этом ни у патристиков, ни у схоластиков мы не находим ни самого термина «factum», ни сложностей, которые позднее будут с ним связаны.

Новое время, наступление которого нередко связывают с научной революцией и распространением экспериментального метода Галилея, поставило перед философами задачу формирования новых критериев доказательства, не связанных ни с авторитетом, ни со спекулятивным мышлением. Тогда-то и понадобились приемы доказывания, сходные с теми, которые не просто практиковались в суде, но и были ориентированы на проверку гипотезы относительно единичного, конкретного, уникального события. Задачи схоластов по выведению частного из общих принципов или начал, которые постигаются при помощи умозрения, были решительно отвергнуты.

На смену схоластическим дедукциям пришли утверждения о наличии у всех вещей определенного рода какого-либо свойства, полученные путем индуктивного обобщения единичных данных. При этом доказательство единичных данных проводилось со всеми атрибутами судебного разбирательства, только улики добывались не на месте преступления, а в исследовательской лаборатории. Воспроизводимость аргументации всеми, кто находится в подобной лаборатории, публичность разбирательства, стремление при помощи процедур обеспечить объективность и многое другое в новоевропейской науке рождается из традиции судопроизводства. Заимствование идеи сопровождается заимствованием терминологии. Исследователя интересует факт, установление которого имеет значение.

Дальнейшая судьба понятия факта связана с развитием понятия реальности, которое все более подменяло собой понятия мира, бытия, субстанции. При этом «факт» незаметно превращается в элемент реальности, замещая собой по смыслу понятия события, явления, вещи. Но при этом все попытки превратить слово «факт» в обычное понятие, дать ему дефиницию, чтобы затем включить его в концептуальное пространство теории познания или использовать при составлении перечня методологических рекомендаций, наталкиваются на систематические трудности. Поиски родового понятия, необходимого для формального определения, лишь усложняют его собственную онтологию.

Один из основоположников философии эмпиризма Дж. Локк, употребляя понятие факта, прямо указывает на свидетельские функции факта. «Если, наконец (когда вещь по своей природе нейтральна и зависит всецело от свидетельских показаний), невозможно предполагать, чтобы против факта имелись такие же беспристрастные свидетельства, как за него, что можно узнать путем исследования (например, жил ли семнадцать веков тому назад в Риме такой человек, как Юлий Цезарь), то в таких случаях, я думаю, ни один разумный человек не может отказать в своем согласии; оно, скорее, с необходимостью следует за такими вероятностями и присоединяется к ним»^[1]. И хотя в приведенном отрывке Локка на английском языке само слово «факт» не употребляется¹, в нем присутствует понятие факта и дается это понятие в юридическом значении, что и было подтверждено интуицией русского переводчика.

Тщательно анализируя роль оценки вероятности и достоверности, вытекающих из показаний тех или иных свидетелей, выступающих «за» и «против» признания рассматриваемого факта, Локк и в других местах употребляет данный термин в исходном, сугубо юридическом значении, отсылающем нас к поздней Античности и Средним векам. Но, как уже отмечалось выше, это значение нельзя обнаружить в трактатах теологов и философов, будь то Боэций, Ансельм или даже Оккам. Средневековые философы, разъясняя смысл Священного писания или же комментируя классические философские понятия, обходятся без данного термина. А вот Локк апеллирует к традициям, далеким от схоластического рассуждения. Он обращается к практикам судебных разбирательств и прений, черпая в них примеры различения достоверного и вероятного.

Но у Локка «факт» уже становится полноценным философским понятием, включенным в сложные концептуальные схемы. Так, критикуя сторонников рационалистической философии, он отделяет тех, кто принимает за принципы неочевидные и недостоверные положения, от тех, кто разделяет общепринятые гипотезы. Главное отличие вторых «от вышеупомянутых людей в том, что они признают факт и соглашаются в этом со своими противниками, расходятся же с ними только в обосновании фактов и в объяснении способа их действия»^{[2] [3]}.

Здесь уже слово «факт» присутствует и в исходном английском тексте. Но различается содержание факта (matters of fact) и объяснение содержания факта (explain the matters of fact)^[4]. И первое, и второе нуждаются в дополнительном пояснении. Слово «факт», изъятое из правоприменительной практики, уже не сводится к констатации того, что кто-то совершил вменяемое ему деяние. В локковском дискурсе речь идет о факте, содержание которого могут трактовать по-разному, не ставя при этом под сомнение его наличие.

В мире вещей многое значительно проще, но люди предпочли этому миру другой — теоретический. Этот мир получил название реальности: в нем вроде бы остаются вещи, но пребывают там они уже на совершенно иных условиях, их права существенно ограничены. Теперь уже вещи — это проявления единой реальности, они всего лишь ее функции, они не самоопределяются, но находятся в управлении извне. Очень хочется сохранить понятие факта, но уже надо «договариваться» с новым правообладателем — реальностью. То есть встраивать их в какую-либо онтологию картезианского типа, будь то реализм или идеализм, рационализм или эмпиризм.

И. Кант применяет понятие факта уже в совершенно ином контексте, связывая его с понятием опыта. При этом он прекрасно отдает себе отчет в различии юридической и философской традиций применения данного термина и его трактовки. «Юристы, — пишет И. Кант, — когда они говорят о правах и притязаниях, различают в судебном процессе вопрос о праве (quid juris) от вопроса о факте (quid facti) и, требуя доказательства того и другого, называют первое из них, а именно доказательство права или справедливости притязаний, дедукцией...»¹.

Но И. Канта интересует дедукция самих понятий, что углубляет присутствие теоретических конструкций в экспликации понятия факта. «Объяснение того, — пишет И. Кант, — каким образом понятия могут а priori относиться к предметам, я называю трансцендентальной дедукцией понятий и отличаю ее от эмпирической дедукции, указывающей, каким образом понятие приобретается благодаря опыту и размышлению о нем, а потому касается не правомерности, а лишь факта, благодаря которому мы усвоили понятие»^{[5] [6]}.

Здесь уже совершенно невозможно понять, что такое факт, без рассмотрения кантовской онтологии. Весь мир состоит из двух отдельных миров: мира чувственного и мира умопостигаемого. А далее все зависит от выбора системы, и кантовская система лишь одна из возможных. В одной системе мир чувственный, или мир опыта, каким-то образом зависит от пространства и времени, тогда как в мире умопостигаемом сами пространство и время выступают как его функции. В другой — все наоборот. Но понятие факта везде связано с миром чувственным, хотя есть и общие факты. Кант дает одно из первых определений понятия факта. «Любой факт есть предмет в явлении (чувств); напротив, то, что может быть представлено только чистым разумом, что должно быть причислено к идеям, адекватно которым не может быть дан в опыте ни один предмет... это вешь в себе»^[7].

Факты все более становятся элементами опыта, что будет закреплено и в позитивизме, и в неокантианстве. При этом попытки реифи-кации факта соседствуют с его идеализациями. Наряду с индивидуальными появляются универсальные или общие факты. Об этом пишут представители английского эмпиризма еще в XVII в. Так, призыв французского социолога Э. Дюркгейма рассматривать социальные факты как вещи означал уверенность в том, что в общественной жизни существуют регулярности и эти регулярности необходимо изучать как нечто внешнее нашим сознаниям и независимое от них. И сегодня юридические факты трактуются как нечто, связанное с нормами, т. е. с тем, что по своей природе является идеальным. Но понятием идеального оперируют не только идеалисты. Социологи и правоведы могут придерживаться вполне позитивистских взглядов, считая идеализации результатами обобщений фактического.

Л. И. Шестов приписывает Гегелю фразу: «Если моя теория не согласуется с фактами, то тем хуже для фактов»^[8]. Правда, он не указывает при этом источник, это позволяет предположить, что данную фразу мог сочинить любой из многочисленных недоброжелателей немецкого мыслителя. Но доля истины в этом утверждении, несомненно, есть: для гегелевской мысли вопрос о фактах не имел такого значения, какое он имел для средневековых схоластов или для современных позитивистов, не говоря уже о представителях частных наук, для которых понятие факта, без преувеличения, является сакральным. Согласно логике Гегеля в сфере фактического остаются следы идеи, следы ее воплощения, но по этим следам нельзя реконструировать идею сколь-нибудь полно. Со времен Платона идеалисты верили в то, что и прекрасные, и безобразные вещи указывают нам на идеи, потому что первые подобны им, а вторые с ними контрастируют.

Эпистемологический статус указания здесь явно невысок, такое указание способно лишь проинформировать о существовании идеи, но не способно привести к ней. Идеей овладевают иным путем, не указанным вещами или фактами. Вот почему здание советской процес-суалистики выстроено на весьма зыбком фундаменте — фундаменте гегелевской диалектики, которая даже в материалистической модификации оказывается не способной декларировать достижение абсолютной истины, снимает запреты на противоречие и превращает понятие факта в «развивающееся» и «неэксплицируемое».

Звездный час понятия факта наступает в философии позитивизма. О. Конт говорит о выведении одних фактов из других, что окончательно позволяет рассматривать факты как один из видов знания или же как его «тело». Да, согласно рассматриваемой концепции помимо фактов есть еще принципы и законы. «Именно в законах явлений действительно заключается наука, для которой факты в собственном смысле слова, как бы точны и многочисленны они ни были, являются всегда только необходимым сырым материалом... предвидение, необходимо вытекающее из постоянных отношений, открытых между явлениями, не позволит никогда смешивать реальную науку с той бесполезной эрудицией, которая механически накопляет факты, не стремясь выводить одни из других»¹. Общие факты, единичные факты, эмпирические факты и факты, полученные при помощи дедукции... Все наше подлинно научное знание — факты. А все, что не факты или не редуцируется из фактов, должно быть удалено из науки, из научного знания и квалифицировано как ненаучное, бессмысленное, теологическое или метафизическое. Так полагал О. Конт, но он всего лишь формулировал свою позицию. Спустя столетие уже в рамках неопозитивизма это пожелание Конта воспринимается как руководство к действию и возникает программа сведения научного знания к протокольным предложениям.

В отличие от позитивистов, видевших в фактах исходный пункт познания, неокантианцы полагали факты, скорее, целью, нежели средством познавательных усилий ученых. Факты с необходимостью содержат в себе элементы теоретического знания, что, по мнению неокантианцев, следует из критики чистого (теоретического) разума. Факты зависят от способа их восприятия, метода познания, неявных онтологических допущений, теории, которая направляет исследовательский интерес. Но при этом само введение понятия факта ставит вопрос о том, насколько он закономерен или же, напротив, случаен, поскольку он получен эмпирически, а индивидуальному человеческому опыту противится любая неизбежность. Найденный следователем/исследователем набор фактов также может восприниматься и как случайный, и как необходимый. Один из основоположников неокантианства Г. Коген писал, что «действительное становится необходимым, поскольку оно мыслится не как единичный факт, но как специальный случай общего закона». «Общий закон, — продолжал он далее, — до такой степени определяет необходимое, как таковое, что необходимое само становится конкретным законом»^{[9] [10]}.

Но и у позитивистов возникли немалые проблемы с концептуализацией фактического, что заставило их перейти от понятия факта к понятию элемента опыта. Это произошло в позитивизме второй волны (эмпириокритицизм, эмпириомонизм, конвенциализм). Но понятие элемента опыта показывало его неразрывную связь со всеми остальными его элементами, а значит, и со всей опытной реальностью. Преодолевая одни трудности, позитивисты тут же сталкивались с другими, что было обусловлено теоретическим мышлением как таковым. Если для О. Конта факты все еще были достаточно просты, чтобы свести их к теоретическому обобщению и формулированию общих законов, то для «отрыва» фактов от реальности надо преобразовать всю теорию познания. Именно это и сделали Б. Рассел, Л. Витгенштейн и другие участники лингвистического поворота.

Б. Рассел называл свою философскую систему логическим атомизмом, понимая под атомами эмпирические факты. Но сам характер определения того, что такое факт, оказался довольно неожиданным, потому что английский философ отказывается давать соответствующее определение. Он называет трюизмом то, что «мир содержит факты, которые суть то, что они суть, независимо оттого, что мы предпочитаем о них думать, и что существуют также убеждения [ЬеИеГв], которые имеют отношение к фактам и которые посредством ссылки на факты являются либо истинными, либо ложными»¹. Далее он говорит, что подразумевает под фактом то, что позволяет нам считать пропозицию (высказывание, повествовательное предложение) истинной или ложной.

В том же ключе мыслил и Л. Витгенштейн в первый период своего творчества. Он попытался определить, что такое мир, состоящий из фактов:

«1. Мир есть все то, что имеет место.

• 1.1. Мир есть совокупность фактов, а не вещей.
• 1.11. Мир определен фактами и тем, что это все факты.
• 1.12. Потому что совокупность всех фактов определяет как все то, что имеет место, так и все то, что не имеет места.
• 1.13. Факты в логическом пространстве суть мир.
• 1.2. Мир распадается на факты»^{[11] [12]}.

Как видим, его афоризмы — настоящий гимн фактам и в некотором смысле — эпитафия. Лингвистический поворот из средства спасения фактов превратился в средство их устранения, удаления из концептуального пространства философов, которых более заинтересовали сами речевые действия, нежели их реификация. Мир как совокупность фактов уступил место миру как совокупности его описаний. Попытка подчинить описание фактов законам логики не удалась: оказалось, что описания фактов подчиняются законам языка, причем понятого не логически, а прагматически и социологически. Факты «перестали» быть чем-то субстанциальным, фактически они превратились в тексты, описывающие фрагменты действительности с различной степенью точности, корректности или ясности.

• [1] Локк Дж. Сочинения: в 3 т. Т. 2. М., 1985. С. 196.
• [2] См.: Locke J. An Essay Concerning Human Understanding. Book IV. P. 265. URL: http://www.earlymoderntexts.com/pdfs/lockel690book4.pdf.
• [3] Локк Дж. Указ. соч. С. 194.
• [4] См.: Locke J. Op. cit. P. 285.
• [5] Кант И. Критика чистого разума. М., 1994. С. 46.
• [6] Там же. С. 47.
• [7] Кант И. Метафизика нравов в двух частях // Кант И. Соч.: в 6 т. Т. 4. Ч. 2. М., 1965.С. 302.
• [8] Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности (опыт адогматического мышления). Париж, 1971.С. 13.
• [9] Конт О. Дух позитивной философии. СПб., 1910. С. 9.
• [10] Коген Г. Теория опыта Канта. М., 2012. С. 502.
• [11] Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск, 1999. С. 4.
• [12] Витгенштейн Л. Философские работы: в 2 ч. Ч. 2. Т. 1. М., 1994. С. 5.