Горький и сибирские писатели 1920-1930-х гг. (В.В. Иванов, В.Я. Зазубрин, Л.Н. Сейфуллина)

После Гражданской войны роль сибирских писателей в литературном процессе оказалась гораздо значительнее, чем прежде. Имена писа-телей-сибиряков В.Я. Шишкова, Вс. Иванова, Л.Н. Сейфуллиной и др. выдвинулись на первый план. Иванов и Сейфуллина - первооткрыватели темы Гражданской войны в Сибири - воспринимались как надежда молодой советской литературы. Повести Вс. Иванова «Партизаны» и Л.Н. Сейфуллиной «Четыре главы» открывали первые номера первых «толстых» художественных журналов новой эпохи: «Красная новь» (1921. № 1) и «Сибирские огни» (1922. №1). Значимым было и само появление в Сибири такого литературного журнала, о чем дореволюционные сибирские литераторы лишь мечтали. В начале 1920-х гг. «Сибирские огни» стали центром литературной жизни Сибири. Л.Н. Сейфуллина была первым секретарем редакции. В.Я. Зазубрин, в 1923 г. переехавший в Новониколаевск (с 1926 г. - Новосибирск) по приглашению «Сибирских огней», пять лет был редактором журнала и определял его литературное и политическое лицо. В 1927 г. прошел первый съезд писателей Сибири, «душой которого, по всеобщему признанию, был В.Я. Зазубрин»^[1].

Итак, роль сибирской темы и писателей-сибиряков в литературе существенно усилилась. Революция изменила сложившуюся литературную иерархию: многие русские писатели не пережили эти страшные годы, другие оказались эмиграции. Однако дело было не только в этом.

Критик М. Слоним писал в эмигрантском журнале «Вольная Сибирь»: «И писатели сибиряки, и сибирские мотивы в русской литературе получили особенно большое распространение после революции. Быть может, одной из причин этого явления было неожиданно крупное участие Сибири в гражданской войне. Впервые эта огромная область выступила как самостоятельная единица, впервые увидала она у себя множество столичных и даже иностранных гостей - и званных и незваных, - на некоторый срок стала она предметом политических споров, дипломатических комбинаций и тревог, в ней видели ключ к изменению событий внутри России. <...> На территории Сибири происходило такое множество событий, гражданская война на ее земле неожиданно обернулась такой “азиатской рожей”, сквозь дым и кровь революции истинная самобытность края обрисовалась так отчетливо, что у писателей родилось нетерпеливое желание поскорее запечатлеть эти новые черты»¹.

Судьбы писателей Вс. Иванова, Л.Н. Сейфуллиной и В.Я. Зазубрина в 1920-1930-е гг. тесно переплелись. Сейфуллина считала Зазубрина своим другом и сохранила верность этой дружбе в самых тяжелых обстоятельствах. Приезжая в Ленинград в 1920-е гг., Зазубрин останавливался на квартире Сейфуллиной и ее мужа критика В.П. Правдухина, с которым его сближала, помимо литературных дел, страсть к охоте. К. Чуковский, не запомнивший фамилию Зазубрина, точно воспроизвел в дневнике отношение к нему Сейфуллиной: «Рассказывает, что приехал из Сибири Зарубин (“самый талантливый из теперешних русских писателей”)...»^{[2] [3]}. В речи на Первом съезде советских писателей она говорила, что Горький - и только он один - отыскивает молодые таланты, и, намекая на Зазубрина, развивала свою мысль: «А где же другие редакторы? Были редакторы, которые вывезли из Сибири большую литературу; насколько она хороша - судить не нам, но численно большая, известная литература. А где теперь новые писатели из провинции? Их не видно, потому что нет редакторов, которые любили бы свое дело»^[4]. Зазубрин и Иванов нередко встречались в 1930-е гг., в 1935 г. стали соседями по дачам в Переделкино.

Каждый из них был в эти годы связан с Горьким и многим обязан ему. Первым среди них- и по хронологии, и по степени близости к Горькому - следует считать Всеволода Иванова.

* * *

Тема «М. Горький и Вс. Иванов» нашла отражение во множестве литературоведческих работ^[5]. Это не удивительно: Всеволод Иванов стал одной из самых ярких фигур новой литературы, возникавшей после революций и Гражданской войны. Его вступление в литературу традиционно связывалось с именем Горького, которому он был многим обязан. Лишь в последние годы появляются исследования, раскрывающие, насколько богатым и разнообразным был «догорьковский», сибирский период творчества Иванова^[6]. Изучение этой части литературного наследия Вс. Иванова позволяет увидеть уже в ранних его произведениях полемическое отношение к ранним романтическим произведениям Горького. Можно предположить, что через самые разные этапы отношений с Горьким Иванов пронес два чувства: глубокое уважение и человеческую привязанность к Горькому, с одной стороны, и внутреннее несогласие по ряду важных вопросов - с другой.

Современники писателей вспоминали, что отношение Горького к Всеволоду Иванову было особым. Л. Сейфуллина писала: «Алексей Максимович очень любил Вс. Иванова. Кажется, он один не знал никогда горьковской внезапной, хотя бы и кратковременной опалы»¹. Горький любил Вс. Иванова за то, что он «совсем особенный», и не раз говорил об этом жене писателя Т.В. Ивановой^{[7] [8]}.

В воспоминаниях «Встречи с Максимом Горьким» Вс. Иванов описывал начало своего знакомства с ним - сюжет, характерный для отношений Горького с начинающими литераторами. В 1916 г., работая в Курганской типографии, он отправил рассказ «На Иртыше» в «Летопись» Горькому и «молчаливо стал ждать славы»^[9]. Вскоре пришел ответ, поразивший всю типографию: «Горький, сам Горький, писал мне в осторожных и нежных выражениях, что похоже на то, будто у меня есть талант, что рассказ “На Иртыше” ему понравился»^[10]. Во «Встречах с Максимом Горьким» подробно, с искренней благодарностью и присущим Иванову чувством юмора рассказывается о дальнейшем участии Горького в его писательской судьбе: о письме-вызове в Петроград после разгрома Колчака в Сибири, о моральной и материальной помощи, о напечатании рассказа «Партизаны» на первых страницах первого номера «Красной нови».

Начальный период личного общения Иванова с Горьким очень краткий: с февраля 1921 г., когда благодаря письму Горького ему удалось перебраться в Петроград, по октябрь того же года, когда Горький выехал за границу. Об этом периоде Иванов рассказал в воспоминаниях «Встречи с Максимом Горьким». В 1943 г. он писал в дневнике: «Я тогда почти не верил в возможность существования литературы, а писал больше для того, чтобы стать с другими наравне, в том числе и с Горьким»^[11].

К. А. Федин, вспоминая о знакомстве с Ивановым у Горького, писал, что страшные рассказы Вс. Иванова о Гражданской войне в Сибири подтверждали мысли Горького о жестокости русского человека, позднее изложенные им в брошюре «О русском крестьянстве» (1922): «...какую убедительную опору находят горьковские представления о российском человеке в рассказах этого подлинного свидетеля гражданской войны! Все подтверждается: страшен человек...»^[12].

На первых порах пребывания Вс. Иванова в Петрограде Горький был его главной опорой в чужом городе, в новой литературной среде. И хотя уже после войны он писал в дневнике, что приехал в темный пустой город, «в голод, в стужу», надеясь только на свои силы, почти не рассчитывая на помощь Горького¹, помощь эту он получил - от хлеба и сапог до публикации рассказа «Партизаны» в «Красной нови» и знакомства с «Серапионовыми братьями».

Первые рассказы, которые Иванов принес Горькому, тот оценил как «необработанные, небрежные». Иванов вспоминал, с каким отчаянием он воспринял эту оценку: «Я шел через Троицкий мост в свою комнату на Литейном и злобно говорил самому себе: “Ну и не надо. Ну и сдохну!” Слезы были у меня на глазах. Я пришел, лег на диван из розового дерева и решил тихо умереть»^{[13] [14]}.

Но уже 22 марта 1921 г. Вс. Иванов сообщал в письме Антону Сорокину, по-видимому, имея в виду то, как Горький представил его «Сера-пионовым братьям»: «Горький ко мне очень благоволит <...> Он рекламирует меня так, как рекламировали Вы когда-то меня - и на меня, в моем полушубке и заячьей шапке, смотрят здесь как на медведя, который вдруг заговорил человеческим языком»^[15]. 25 марта, получив благожелательный отклик Горького о рассказе «Партизаны» (письмо Горького датировано 24 марта^{[16] [17]}) Иванов писал А. Сорокину: «Горький очень скуп на похвалы. Очень. И похвалам его придают большой вес. Так и я» .

В 1920-е гг., после отъезда Горького за границу, отношения с Ивановым, как и с другими советскими писателями, приняли форму интенсивной переписки. Уже в 1922 г., 25 августа Горький отвечал на недошедшее до нас письмо Вс. Иванова^[18]. Небольшой фрагмент письма, касающийся его литературной работы, Вс. Иванов включил в книгу «Встречи с Максимом Горьким»^[19]. Полностью письмо впервые опубликовано в 2009 г.^[20]

Горький отвечал Вс. Иванову, по-видимому, писавшему о своей поездке в Москву и встрече с Л.Д. Троцким, у которого побывал вместе с Б. Пильняком: «Рад я, что Вы побывали в Москве, видели людей и правильно цените их, рад, что Троцкий будет писать о Вас. Конечно, он напишет как публицист, но - после Герцена - это лучший русский публицист. И вообще, и всячески талантлив, к тому же - благороден. Большой человек, хотя и “не моего романа герой”, ибо в его страстности - на мой взгляд - слишком много чувства мести, и я боюсь, что это чувство несколько искусственно раздуто у него. А все же - красавец»¹.

Вс. Иванов, вероятно, сообщал Горькому свое мнение о Демьяне Бедном, напечатавшем в «Правде» (1920. 20 июля) стихотворный «ан-тигорьковский» фельетон «Гнетучка»: «Д. Бедного Вы цените правильно: это скотина, заядлый буржуй, человечек двоедушный, но - не без способностей, которые он губит, если не погубил уже»^{[21] [22]}. Можно предположить, что в письме Иванова сообщалось и о реакции советской прессы на письмо Горького в защиту эсеров^{[23] [24]}, суд над которыми состоялся в июне-августе 1922 г. «Ругают меня, говорите? - отвечал Горький Иванову. - Ничего! Меня всегда ругали и впредь будут. Это не должно беспокоить кого-либо и ничуть не беспокоит меня» .

В июне 1923 г. Горький получил письмо В.Ф. Ходасевича с изложением рассказов Л. Лунца о советской России: «То, что он говорит о России - ужасно. Цензурные анекдоты убийственны. Критика стала сплошным доносом. Садофьев не позволил Всев. Иванову и другим уйти из «Кр. Газ.» (где был напечатан донос на Серапионов) - пригрозив Иванову, что в противном случае обнародует документы и фотографии, доказывающие “белое” прошлое Иванова. При этом вынул и показал ему <...> бумаги и фотографии. Серапионы, конечно, остались и пишут- из опасности подвести Иванова чуть не под расстрел»^[25]. 21 июня Горький с возмущением писал об этом факте ученому-филологу Ф.А. Брауну^[26].

Главная тема переписки с Горьким- литературное творчество Вс. Иванова. Писатель посылал Горькому свои новые книги, рассказывал о творческих планах^[27].

Из писем Горького разным корреспондентам очевидно, что он особо выделял Вс. Иванова из числа «Серапионовых братьев», отмечал самобытность его таланта, богатый жизненный материал, имеющийся в его распоряжении, обширный лексикон. Среди недостатков, которые, по мнению Горького, мешали развитию этого яркого незаурядного таланта, были не развитая способность к организации хаотического жизненного опыта и излишнее употребление «местных речений», областных слов, не знакомых большинству русских читателей и затрудняющих перевод на иностранные языки.

Горький советовал Иванову: «...не пишите года два-три больших вещей, вышкольте себя на маленьких рассказах, влагая в них сложные и крупные темы. <...> Вам надо себя сжать, укротить словоточивость. Вам легко сделать это, ибо Вы, как настоящий художник, мыслите образами, а образ тем более ярок и ощутим, чем меньше затрачено на него слов»¹.

В письме бельгийскому писателю Ф. Элленсу в марте 1923 г. Горький давал подробную характеристику литературной группе «Серапио-новы братья», в числе других он характеризовал и Вс. Иванова. «Я слежу за духовным ростом “Серапионов” с великими надеждами. <...> “Серапионовы братья” аполитичны, но они активны, влюблены в начало волевое, глубоко понимают культурное значение труда и заинтересованы просто человеком, каков он есть, вне сословий, партий, национальностей и верований. <...> Всеволод Иванов и Николай Никитин <...> перегружены впечатлениями хаотического бытия России и не совсем еще научились справляться со своим богатейшим материалом»^{[28] [29]}.

В некоторых оценках Горького чувствуется желание видеть в Иванове родственного по убеждениям и литературным вкусам писателя. Например, оценивая в статье «Группа “Серапионовы братья”» один из рассказов Иванова, Горький приписывает автору собственную концепцию нового человека, рожденного революцией: «О глубоком знании Всеволодом Ивановым психики русского примитивного человека говорит рассказ “Жаровня архангела Гавриила”. Герой рассказа - очень распространенный в России тип искателя незыблемой правды. Люди этого типа, не умея своей волею творить правду, часто всю жизнь свою посвящают мечтам о ней, бродяжничают в поисках ее, ждут чуда, и порою, не встретив в жизни этой правды, в сущности неясной им, становятся мизантропами, анархистами. Революция уничтожает человека, пассивно ожидающего счастья, заменяя его постепенно человеком, который пытается достичь счастливой жизни усилиями своей личной воли. И - повторяю - заслуга молодой русской литературы в том, что она правильно оценивает превалирующее значение воли, не утрачивая, однако, любви к мечте о реорганизации жизни в духе справедливости»^[30].

Герой рассказа «Жаровня архангела Гавриила» портной Кузьма действительно является русским «искателем правды», мечтает о чуде, надеется найти город Верный, погрузившийся в воды озера, скрывшийся от мук, град Китеж в знаменитой легенде. Завершается рассказ утратой героем этой веры («может, и самого-то города Вернова нету... для утешения своего люди придумали») и выводом автора: «...самое страшное - жить тому, кто подумает, что нет их - чудес, и поверит»^[31]. Заключительные слова рассказа мало соответствуют выводу Горького.

Стилистический «аспект» взаимоотношений писателей проанализирован Н.Д. Барановой. Исследователь пришла к обоснованному и подтвержденному анализом выводу, что «различные периоды становления художественной манеры Иванова - это одновременно этапы его творческих взаимоотношений с Горьким»¹. Горький переходит от упреков в «словоточивости» и советов не торопиться писать крупные вещи (письма 1923-1925 гг.) к высоким оценкам рассказов Иванова середины 1920-х гг. именно потому, что Иванов в этих рассказах раскрывает свои возможности в объективно-реалистической, изобразительной манере письма, к совершенствованию которой стремился Горький в своем творчестве.

Горький «не замечает» проблематики рассказов и оценивает только стилистическое мастерство Иванова. Крестьянская тема, которую критика подчеркивала в творчестве Иванова 1920-х гг., оставлена Горьким без внимания; речь о ней зашла лишь в его письме Иванову от 8 ноября 1927 г.^{[32] [33]}

Рассказы для Горького были важны не сами по себе, а как переход к большим эпическим формам, способ выработать определенные приемы письма: «В таком вот тоне, с таким мастерством Вам надобно написать какую-то большую - по объему - вещь - роман, повесть»^[34]. 13 октября 1927 г. он одобрил рассказ «Блаженный Ананий» и повторил свой совет писать большую вещь^[35].

По сути дела, Горький делился с Ивановым своим творческим опытом, советуя ему метод творческой работы, опробованный в процессе перехода от очерков и «Рассказов 1922-1924 годов» к «Делу Артамоновых» и «Жизни Клима Самгина». «Рассказы 1922-1924 годов» в письме В.Я. Зазубрину от 25 марта 1928 г. Горький охарактеризовал как «ряд поисков новой формы, иного тона для “Клима Самгина”, - работы очень трудной и ответственной»^[36]

«Горький готов был воспринимать стилевую манеру Иванова середины 1920-х гг. как завершение его художественных поисков и ждал дальнейшего развития таланта художника по этому пути», - писала Н.Д. Баранова^[37].

Когда Иванов «уклонялся» от этого стиля, оценки Горького становились неодобрительными. Так, 18 марта 1931 г. Горький писал Л. Леонову о «Повестях бригадира М.Н. Синицына»^[38]: «...не нравятся мне и тяжелые Всеволодовы повести. Читать их трудно, и очень мешает авторо-во “искание формы”. Чудак он, - его талант давно уже просит простого, твердого эпического слова»¹.

Все это подтверждает правильность и точность вывода Вс. Иванова, сделанного им в дневнике 29 марта 1943 г. как будто специально для будущих исследователей. Слова эти многократно цитировались во многих литературоведческих работах: «Обо мне Горький всегда думал неправильно. Он ждал от меня того реализма, которым сам был наполнен до последнего волоска. Но мой “реализм” был совсем другой, и это его, - не то чтобы злило, - а приводило в недоумение и он всячески направлял меня в русло своего реализма»^{[39] [40]}.

Однако только стилистическими противоречиями охарактеризовать содержание истории отношений Горького и Иванова нельзя. Совершено очевидно, что нельзя оставить без внимания вопросы литературной политики, развитие литературного процесса конца 1920-1930-х гг., в котором оба писателя сыграли значительную роль.

Переписка с Горьким в 1920-е гг. была очень важна для Иванова. Тем не менее в известных письмах другим адресатам можно встретить «непочтительные» высказывания в адрес литературного наставника. 2 декабря 1925 г. Иванов писал К.А. Федину: «Он тут в Москву дурацкие письма пишет. Фурманова в гении произвел. А ведь расхлебывать-то нам»^[41]. Месяцем раньше, 3 ноября, он комментировал очень лестные высказывания Горького о себе и о Федине так: «Любит ободрять старик. У меня этой бодрости хватило на один день, а затем опять скис»^{[42] [43]}.

Эти иронические замечания в адрес Горького объясняются, возможно, тем, что Горький не до конца осознавал трудности, с которыми ежедневно приходилось сталкиваться его корреспондентам-писателям в борьбе за выживание в литературе. Писать в полной мере откровенно Иванов, вероятно, не осмеливался. В письмах лишь намеки на атмосферу в Советской России, то полушутливые, то вполне серьезные: «Живут людишки скудно, тесно и грязно. Я к человеческому горю привык, но такое ненужно горе даже и меня пугает» (4 декабря 1924 г.); «Жизнь теперь необычайно сложная, очень лживая - и часто пустая <...> Пожаловаться некому. Да главное, никто некому не верит - даже Воронский» (30 ноября 1925 г.)^[41] и т.п.

Опасения его были не беспочвенны: целый ряд писем Горького и Иванова хранится в Архиве Горького не только в виде автографов, но и в виде перлюстрированных копий, переданных из архивов КГБ. Некоторые письма не доходили до адресатов вообще. Так, 25 сентября 1926 г. Иванов сообщал Горькому: «Вашего письма с извещением о получении моих книг не получал, лучше всего, думаю, посылать мне письма заказными, а то жадно письмами интересуются на почте, и я, кажется, не получил от Вас всего трех писем. Обидно»¹.

Творческие кризисы, пересмотры сделанного ранее, отказы от себя прежнего были свойственны Вс. Иванову, на протяжении 1920-1930-х гг. мучительно искавшему свой путь в литературе, свою тему, свой стиль. В переписке с Горьким отразились некоторые вехи извилистого пути его художнических поисков. «Очень хорошо, что Вы “решили писать проще”. Это- правильное решение» , - отвечал Горький 25 августа 1922 г. на недошедшее до нас письмо Вс. Иванова. 14 января 1923 г. Иванов вновь делился с Горьким подобными мыслями: «Пришел я к убеждению, что все, что я раньше написал - ерунда. Не так работать надо. И новым методом написал “Возвращение Будды”»^{[45] [46] [47]}. После недолгого увлечения авантюрным романом («Иприт» в соавторстве с В. Шкловским) 25 декабря 1925 г. Иванов писал Горькому о новом повороте в своем творчестве: «...покинул свое увлечение авантюрным романом и рассказом. <...> Я честно возвращаюсь к первым своим вещам»^[48].

«Вы превосходно поссорились с самим собою через два-три года»^[49], -да»^[49], - писал Горький Иванову 30 января 1927 г. об этом новом этапе его творчества, итогом которого стала книга «Тайное тайных».

21 июля 1930 г. Иванов в письме И.В. Сталину просил разрешить ему заграничную поездку к Горькому в Сорренто: «...После знаменитой истории с Б. Пильняком у советской общественности создалось к попутчикам некоторое настороженное внимание, и наряду с Евг. Замятиным и другими довольно часто упоминалось мое имя как упадочника и даже мистика. Заявления эти остаются на совести наших критиков, и вызваны они были книгой моей “Тайное тайных” и некоторыми рассказами, от стиля которых я сам теперь отказался...»^[51].

После недолгой славы, когда критики называли Вс. Иванова «новым Горьким»^[52] и сопоставляли темы и стиль писателей^[53], писатель столкнулся с непониманием, неприятием и враждебностью рапповской критики. Особенно очевидным это отношение к его творчеству стало после выхода в свет книги «Тайное тайных», вызвавший бурные дискуссии критиков «Перевала» и рапповцев. «...Я глядел на поносительные статьи и карикатуры неподвижными, растерянными глазами, - вспоминал позднее Вс. Иванов. - Я полон стремления показать человека наших дней <...> а оказывается, я просто-напросто - правый попутчик!.. Эта кличка ныне забыта и кажется нам странной и почти непонятной. Между тем, в те дни мы принимали ее с трепетом. Мы даже ждали иногда, когда же нас столкнут с поезда»¹.

Горький получал много писем от разных писателей с жалобами на литературную критику, но, находясь в Сорренто, вне кипящих страстей, он не мог в полной мере осознать, чем грозила писателю критическая кампания против него. Иванов, повторим, не мог писать Горькому обо всем откровенно.

С этим недопониманием, вероятно, и связан неприятный для обеих сторон инцидент в переписке писателей, к которому, помимо Горького и Иванова, оказался причастен редактор журнала «Красная новь» А.К. Воронский. «Красная новь» был основным журналом, в котором печатался Вс. Иванов в 1920-е гг., его литературное имя было прочно связано с этим журналом.

Осенью 1927 г. А.К. Воронский был отстранен от редактирования журнала «Красная новь». Вс. Иванову было предложено войти в состав обновленной редколлегии. Его согласие близкие Воронскому литераторы восприняли как предательство. «Некоторые писатели, - сообщала Л.Н. Сейфуллина 21 февраля 1928 г. К.Б. Радеку, - занялись упрочива-нием своей карьеры. Так, не имеющий ни должной компетентности, ни обязательного для редактора профессионального интереса к чужим произведениям Всеволод занял место Воронского в “Красной нови”. Ходит к высоким лицам с официальными докладами и хозяйственно устраивает бытие»^{[54] [55]}. Ему же Сейфуллина писала 6 ноября 1928 г.: «Я Всеволоду публично (в кабаке Лит<ературно>-худ<ожественного> кружка в Москве) при многих любопытных не подала руки за то, что он не защитил Ал<ександра> Конст<антиновича> <...> Я его <Вс. Иванова -Л.С.> любила, но теперь у меня к нему острая неприязнь. Презренный человечишко»^[56].

Откровенные высказывания Сейфуллиной помогают понять, почему Иванов не умолчал о своем решении и реакции на него А.К. Воронского в письме Горькому. Воронский тоже состоял в переписке с Горьким.

28 октября 1927 г., рассказав в письме Горькому о том, что Воронский не подал руки при встрече, Иванов объяснял причины своего решения: «Согласился я работать в “Красной нови” потому, что считаю все литературные споры сейчас - напостовщина и прочее - споры мелкие, кружковые <...> споры эти никак не влияют на развитие русской литературы <...> отход Воронского от “Красной нови” произошел не оттого, что он не напостовец или напостовец, а оттого, что он связан с оппозицией»¹. Таким образом, Иванов объясняет свой поступок нежеланием ввязываться в ненужные литературные дискуссии и тем более -быть так или иначе причастным к политической оппозиции.

Для понимания позиции Иванова необходимо учитывать и тот факт, что он не был близким другом Воронского. Их отношения были сугубо деловыми, что подтверждает уцелевшая часть переписки^{[57] [58]}. Иванов вел себя подчеркнуто независимо. Полагаем, Б. Фрезинский был недалек от истины, когда писал: «Вс. Иванов не поддержал сосланного Воронского не из-за трусости - он был человек храбрый; но всю жизнь он старался быть котом, который гуляет сам по себе, и авторитетов для него не существовало (только Горькому хранил верность всю жизнь)»^[59].

Резкое высказывание Горького о редакторе «Красной нови», на которое его спровоцировал Вс. Иванов («Выходка Воронского <...> рассмешила меня. <...> Очень жаль, что он, будучи весьма талантливым человеком, уже приобрел все недостатки “влиятельного критика” <...> нельзя вводить личные отношения в большое дело, в литературу»^[60]), стало известно в литературных кругах. Горький должен был улаживать инцидент в письме Воронскому от 4 декабря 1927 г.^[61]

Воронский писал Горькому 26 ноября 1927 г.: «Я перестал встречаться с Всеволодом. Не потому, что он пошел в “Красную новь”, а потому, что он допустил ряд поступков, с моей точки зрения недопустимых для писателя и человека. Я не хочу ввязывать Вас в это дело, но не делайте выводов, пока Вам неизвестна достаточно обстановка. Всеволод талантлив, но совершенно беспринципен, и это опасно и для него, и для литературы»^[62]. Какие «недопустимые» поступки Вс. Иванова имел в виду Воронский? В чем, с его точки зрения, проявилась беспринципность писателя, которая вынудила критика порвать с ним отношения? Если дело не в «Красной нови», то в чем? Не следует и нам торопиться с выводами и оценками, пока известны не все факты.

Очевидно одно: Иванов мог проигнорировать мнение кого угодно из литераторов, только не Горького, поэтому сюжет с Воронским появляется в переписке с Горьким. Иванову необходимо было во что бы то ни стало сохранить доброе отношение к себе Горького, не допустить того, чтобы его конфликт или разногласия с Воронским как-либо повредили этому отношению.

Возвращению Горького в СССР Вс. Иванов был очень рад. Еще 4 декабря 1924 г., сожалея, что Горький приедет, вероятно, не скоро, Иванов писал: «Нам живется тесно, а Вы человек просторный и легко-

2001. С. 211.

дышащий»¹. Приезд Горького совпал с переломом в его жизни - как литературно-общественной, так и личной. Положение Иванова, внешне благополучное, на самом деле по-прежнему было сложным и двойственным. Так, он являлся членом редколлегии журнала «Красная новь», тем не менее его роман «Кремль» в 1930 г. был отклонен журналом. Рубеж 1920-1930-х гг. - время самоопределения для писателя. Он не хотел, чтобы его столкнули с литературного поезда, и в сложившейся ситуации следал ставку на горьковскую линию литературной политики.

Конец 1920- начало 1930-х гг. открывает новый период их взаимоотношений, для которого характерны постоянные личные контакты и участие Вс. Иванова в многочисленных горьковских замыслах: в «Истории Гражданской войны», «Истории фабрик и заводов», альманахе «Год шестнадцатый» - и последующих, подготовке Первого съезда советских писателей и организации работы Союза советских писателей.

Этот период менее документирован именно потому, что многие вопросы решались в процессе непосредственного общения и совместной работы. И, как ни странно, этот период менее всего изучен исследователями творчества Вс. Иванова.

Выбранная им стратегия литературного поведения вызывала неоднозначные оценки современников. 13 марта 1931 г. В. Полонский записывал в дневнике: «Вс. Иванов в особой чести. Когда его ввели в редакцию “Красной нови” - он не знал, откуда такая благодать. Себя он сам считает писателем контрреволюционным. Когда он откровенничал с Во-ронским, он заявлял Воронскому: “Все вы попадете Бонапарту в лапы”. И вообще, его ставка была на Бонапарта. Но Бонапарт не приходил. А тем временем партия делалась все сильней. Ему пришлось перестраиваться. Но как? Изнутри он далеко не красный. Его “Тайное тайных” обнаружило в нем глубочайшую реакционную сердцевину. Стал “прикидываться”. Говорит “левые слова”, и этими левыми словами как бы покупает себе право писать “правые” вещи. Человек хитрости большой и лукавства»^{[63] [64]}.

Размышляя о собрании писателей в редакции «Литературной газеты» 2 марта 1931 г., на котором обсуждался доклад С. Буданцева «Бегство от долга», Полонский замечал: «Больше всех возражал Авербах, доклада не слышавший. Говорил остро, стоя, поставив ногу на стул, упрекал попутчиков в отсталости, - и справедливо упрекал. <...> Вс. Иванов хитро выступил, приветствовал ударническое движение, обругал Пильняка, вообще заявил себя левым из левых. Его похвалит Авербах. Этого-то Иванову и нужно. Это значит - он сможет напечатать еще рассказ вроде “Особняка”»^[65].

В связи с этим непросто разобраться, какие идеи Горького Иванов пусть недолго, но искренне разделял, а какие поддерживал публично поневоле.

Т.В. Иванова вспоминала: «Весной 1930 г. Всеволод отнес в “Красную новь” первую часть “Кремля” - роман был отвергнут. <...> Невзирая на то, что авторитет Горького был для Всеволода огромен, <...> Всеволод уже не давал ему читать все, что писал. <...> Я уговаривала Всеволода показать “Кремль” Горькому, Всеволод заупрямился- не захотел. Сказал: “Хватит ходить на поводу!”»¹. Жена писателя не могла объяснить этого противоречия: «Ведь в то самое время, когда Всеволод “таил” от Алексея Максимовича свои переживания, связанные с неприятием “Кремля” и “У”, он советовался с ним, что и в переписке их нашло отражение, по поводу пьесы “Двенадцать молодцев из табакерки”»^{[66] [67]}.

Стенограмма заседания редакции «Истории гражданской войны» от 9 декабря 1931 г. показывает, что существовало значительное разногласие во взглядах Горького и Иванова на роль писателей в осуществлении этого проекта. В начале этого заседания П.П. Крючков огласил точку зрения Горького. Она заключалась в том, что доля писателей в общей работе «сводится только к формальной шлифовке материала, к его популяризации и раскраске». Мысль о писателе как «иллюстраторе» тех или иных событий вызвала неодобрительную реплику Вс. Иванова: «Это не дело» (Горький, читая стенограмму, отметил эту фразу знаком вопроса на полях). Л. Сейфуллина, напротив, полностью разделяла горьковское понимание: «Писатель является подсобной силой, поскольку пишется не беллетристика». Она недоумевала по поводу сомнений Иванова: уж не славолюбие ли его одолевает? Ее поддержали Л.М. Леонов, К.Я. Горбунов, А.А. Фадеев. Иванов попытался разъяснить свою точку зрения: «Мне кажется, что писатель несколько здесь снижается. Я говорю не о беллетристике, а хочу сказать, что писатель может писать историю <...> Писатели не должны снижать своих качеств <...> У книги должно быть одно художественное лицо, и это лицо было бы хорошо индивидуализировать. Я говорю не о написании романа, а, например, об истории колчаковщины, об истории вообще»^[68]. Он был убежден, что писатель может писать историю. Его мнение поддержки не получило -ни на совещании, ни у читавшего стенограмму Горького.

Приведем другой пример. В качестве писателя, вовлеченного Горьким в работу над «Историей фабрик и заводов», Вс. Иванов в составе большой писательской бригады ездил на строительство Беломоро-Балтийского канала, который в рекордные сроки построили заключенные ГУЛАГа. Иванов принял участие в работе над коллективной книгой, главной идеей которой была идея «перековки» личности, перевоспитания социально чуждых и социально опасных «элементов» путем доблестного труда. Эта идея, тесно связанная с концепцией нового человека, была одной из главных, любимых тем публицистики Горького 1930-х гг. «Всеволода, как и Горького, - вспоминала Т.В. Иванова,-увлекала идея перековки, увлекала идея коллективного создания книг...»¹. Она утверждала в 1989 г., что он, как, например, и М.М. Зощенко искренне верил в это^{[69] [70]}. При этом в начале 1930-х гг. Вс. Иванов напряженно работал над романом «У», который (как и роман «Кремль») ему не удалось опубликовать и который он не давал читать Горькому. Главной сюжетной линией этого произведения становится «переделка» сомнительных личностей: мошенников, убийц, предателей, спекулянтов, проституток - в ударников труда. Интерпретируется эта идея времени (и идея Горького) в гротескно-сатирическом ключе. Таким образом, вопрос о том, почему Иванов не давал Горькому читать этот роман, отпадает сам собой. Дело не только в причудливой фантастике и стилистических экспериментах, к которым тяготел Иванов. Если он и разделял общую «веру», идею времени, то она сопровождалась сомнениями, неизбежно проявлявшимися в его художественном творчестве.

За всем этим, вероятно, кроется определенная, выбранная Вс. Ивановым стратегия литературного произведения: активно включаясь в литературный процесс, центральной фигурой которого, безусловно, в первой половине 1930-х гг. стал Горький, Иванов пытался оставить для себя некую зону внутренней свободы.

Среди фактов, о которых исследователи ранее умалчивали, было недолгое, но, по-видимому, интенсивное сотрудничество Иванова с Леопольдом Авербахом, которого Горький также привлек к своим многочисленным проектам. Горький настаивал на включении его в Оргкомитет Союза советских писателей, в редакцию «Истории фабрик и заводов»^[71], сделал соредактором альманаха «Год шестнадцатый». Авербах стал его деятельным помощником. Как и Всеволод Иванов.

Горький стремился проводить объединительную политику в литературе. Ему представлялось необходимым примирить пролетарских писателей и «попутчиков», убедить и тех и других учиться мастерству и не растрачивать творческую энергию на бесконечные склоки и взаимное ожесточение. Показательно название его статьи 1929 г. «О трате энергии» - в защиту Б. Пильняка. Недолгое сотрудничество Вс. Иванова с Авербахом - наглядный результат этой горьковской политики. В письмах Горькому начала 1930-х гг. Авербах отзывается о Всеволоде Иванове в самом дружеском тоне^[72]. Вс. Иванов, по свидетельству сына писателя Вяч.Вс. Иванова, продолжал видеться с Авербахом до самого его ареста: «...я помню его большой лысый лоб, который мог бы пригодиться мыслителю, у нас на даче, куда он приехал на званый обед летом 1936 года...»¹.

По свидетельству Вяч.Вс. Иванова, к постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» 1932 г. Горький отнесся «враждебно»^{[73] [74]}: «Постановление было принято за два дня до приезда Горького из Италии (25 апреля). Такое впечатление, что его хотели поставить перед свершившимся фактом. Горький пригласил моего отца приехать к нему домой. Он собрал совещание представителей интеллигенции. Во вступительном слове Горький предложил собравшимся выступить с протестом против постановления ЦК. Мой отец, входивший в число тех, кого рапповцы травили, не согласился. Последовала недовольная реплика Горького. Сильно окая, он процитировал Фета: “Ряд волшебных изменений Милого лица”»^[75].

В Архиве Горького хранятся два документа, позволяющие предположить, что в итоге этой встречи, быть может, под влиянием Горького, Вс. Иванов был вынужден так или иначе выразить свое отношение к постановлению. 27 апреля 1932 г. А. Селивановский (с ноября 1931 по май 1932 г. - редактор «Литературной газеты») писал Горькому: «Авербах просил переслать Вам копию отклика Вс. Иванова на постановление ЦК. Этот отклик - в числе других - предназначен для “Лит. газеты”»^[76]. Среди писем Вс. Иванова хранится эта копия с пометой Горького на обороте «РАПП»:

«Сказать по правде, мне, наверное, как и многим из так называемых попутчиков часто приходилось думать, что рапповцы, как литературные гегемоны, скорее замышляют против нас, чем заботятся о нашем росте и зачастую бывают больше ловкими, чем мудрыми, многозначительными, чем талантливыми. Многие обиды, которые они мне нанесли, казались мне незаслуженными, и так как всякая незаслуженная обида стремится к некоему психологическому расширению и обобщению, то естественно возрастали преграды, мешающие нашей дружбе и взаимному уважению.

Но теперь, хотя я отошел еще только на малое расстояние от нашего литературного прошлого, хотя перспектива моя и невелика, но я вряд ли ошибусь, если скажу, что рапповское движение многому нас научило, во многом воспитало нас и что «незаслуженные» обиды во многом были часто заслуженными (вряд ли я их захочу получить вторично, но что я их получал, это уж не так плохо). Неустанно и неуклонно рапповцы указывали нам на крепкие связи общественности и биологии, на классовую природу общества, раскрывали эту классовую борьбу на страницах наших книг, там, где мы ее, эту классовую борьбу, - сами не замечали, где, казалось нам, ходил «свободный» человек со свободной «душой». Они показывали нам и заставляли нас, - очень грубо зачастую, - помнить, что человек не одинок, что биологические нити причин поведения стоят малого, если к ним не приставлены классовые нити (эти классовые нити мы не упоминали часто не потому, что их не видели, а потому что они казались нам грубыми для художественного шитья, так же, как если б портной вздумал шить костюм корабельным тросом. Наша беда заключалась в том, что в этом тросе мы <не> умели еще видеть тех нитей, которые тоньше и крепче шёлковых). Мы защищались молчанием. Но это было не молчание страха, а задумчивости. Мы старались разобраться, научиться, мы многое прочли и многое поняли, мы истребили в себе гордость, которой страдают все начинающие (а зачастую так и не сумевшие начать) художники и тугие мыслители. И я полагаю, что мы многому научились и многое поняли (пропорционально количеству знаний, которое представляет ваша рука, и моих знаний, если б я, как горошина, лежал на вашей руке), но мы еще многому будем учиться и многое должны понять.

Решение ЦК есть и признание нашего роста и доверие к нашему росту, к нашему уму и нашей взаимной дружбе, к тому, что мы имеем достаточно сил для того, чтобы воспитываться самим и воспитывать новые рабочие кадры художников пролетариата, бороться за вторую пятилетку, за создание бесклассового общества, за то, чтобы уметь бестрепетно и спокойно, когда это понадобится, положить свою голову за дело рабочего класса, за дело Ленина и Сталина.

Всеволод ИВАНОВ»¹.

Документ производит двойственное впечатление: с одной стороны, писатель пытался смягчить жесткую оценку РАПП, выраженную в Постановлении Политбюро ЦК ВКП(б), и в этом поддержать Горького, считавшего, что «ликвидировать - слово жестокое»^{[77] [78]}. С другой стороны, как писатель, в числе других «попутчиков» пострадавший от рапповской критики, он не мог не приветствовать это решение.

Столь же двойственный характер носили его высказывания на встрече писателей и партийных руководителей в доме Горького 26 октября 1932 г. Когда, по воспоминаниям К. Зелинского, прозвучало резкое и эмоциональное выступление Л.Н. Сейфуллиной против рапповцев, Горький попытался исправить произведенное ею впечатление: «Горький встает и проходит на угол стола <...> где сидели Всеволод Иванов, Киршон, Афиногенов, Катаев. Что-то им шепчет на ухо. Слово тогда просят одновременно Катаев и Всеволод Иванов. Говорит последний:

- Меня вот очень огорчила товарищ Лидия Николаевна Сейфуллина. Огорчила тем, что все свела к введению в Оргкомитет рапповцев. Я не

вижу в этом ничего плохого. РАПП и раньше, несмотря на свои ошибки, принес нам всем много пользы. Вот меня, например, РАПП бил два года. И ничего худого из этого не вышло. Я человек крепкий, меня этим не проймешь...»¹.

С недоверием воспринял эти слова и Сталин:

«Сталин, смеясь, обращается через стол к Иванову:

- Иванов все на себя подымает» .

Выступая на Первом пленуме Оргкомитета Союза писателей (29 окт. - 3 нояб. 1932 г.), на котором многие выступавшие резко критиковали уже ликвидированную РАПП, Вс. Иванов по сути дела повторил свою прежнею оценку: «Необходимо было бы, конечно, и покрыть РАПП. Многие упрекают РАПП в том, что она угнетала писателей. <...> Применительно к себе: очень меня крыли за “Тайное тайных”, и недавно дорогой мой соредактор по журналу тов. Фадеев писал, что очень за многое меня тогда правильно крыли. А что такое “Тайное тайных”, субъективно говоря? Я не имел сил преодолевать свое непонимание мира, не умея ориентироваться в обстановке»^{[79] [22] [81]}. Отрекаясь от своей книги, писатель пытался определить новые ориентиры творчества. Ими стали, в частности, горьковские проекты: «Создание “истории фабрик и заводов”, “истории гражданской войны” показывает, что писатель должен сейчас самым тесным образом сомкнуться с историком»^[82].

В начале 1930-х гг., в период интенсивного сотрудничества Иванова в ряде проектов Горького, возникали разногласия, разрешению которых способствовали уступки Иванова, его полный или частичный отказ от собственной позиции. Он нередко был внутренне не согласен с Горьким, но подавлял свое несогласие. Не в этом ли источник недоброй иронии некоторых его поздних дневниковых записей о Горьком?

В речи на Первом съезде советских писателей (1934) Вс. Иванов, как и Л.Н. Сейфуллина, вступил в полемику с И. Оренбургом, выразившим сомнение в целесообразности коллективного творчества писателей: «...работа в одной из литературных бригад над созданием истории Беломорского канала будет и останется., для мнея одним из лучших дней моей творческой жизни»^[83]. В заключительной речи М. Горький особо отметил выступления Иванова и Сейфуллиной в защиту своей идеи^[84].

В выступлении Иванова прозвучала критика «ошибок молодости». Из «Серапионовых братьев», говорил он, «не найдется сегодня ни одного, кто со всей искренностью не принял бы произнесенной А. Ждановым формулировки, что мы за большевистскую тенденциозность в литературе». Горький обратил внимание и на эту часть его выступления: «Я напомню замечательную речь Всеволода Иванова, речь эта должна остаться в нашей памяти как образец истинной самокритики художника, мыслящего политически»^{[83] [86]}.

Интересным комментарием к этому и другим, предыдущим пересмотрам прежних взглядов может служить мысль из позднего неотправленного письма Иванова исследователю сибирской литературы И.И. Яновскому: «Не надо судить о Галилее только на основе его слов, когда он отрекался от своего учения <...> Есть истины более достоверные, чем наши отречения»^[87].

Бремя подлинных и мнимых неудач, обвинения в «буржуазности», желание стать «своим», адаптироваться к все новым и новым требованиям - все это во многом определяло драматичный, противоречивый, неровный путь Вс. Иванова в литературе 1920-1930 гг. «На Вас, В.В., неудачи действуют как будто удручающе? - писал ему Горький в октябре 1935 г. - Это, разумеется, естественно, но я бы очень советовал Вам, погоревав дня два, на третий или беритесь за новую работу, или же переделывайте сделанную, но не давайте себя во власть дьявола уныния, раздражения, лени и прочих смертных грехов...»^[88].

«Официальная» сторона биографии Иванова складывалась после Первого съезда вполне благополучно: он был включен в состав секретариата Правления Союза советских писателей, стал председателем Правления Литфонда, вошёл в состав делегации советских писателей на Антифашистский конгресс в Париже (1935).

При этом стремление Вс. Иванова стать «своим» в советской литературе, избавиться от ярлыка «буржуазного» писателя, отходящего от революции и уже почти враждебного ей, который постарались наградить его критики М. Гельфанд, А. Безыменский и др., - так и не стало реальностью. В конце 1930-х гг., уже после смерти Горького, Иванов записывал в дневнике: «...Фадеев передал мне слова хозяина: “Иванов себе на уме” <...> Весьма странное зрелище - быть чужим на собственном пиру <...> я <...> хожу, могу говорить речи, меня приветствуют, <...> издают, - и тем не менее чужой! Ужасно невыгодно и для них, - и для меня. Лучше бы уж изъяли. Зачем гноить хороший материал?»^[89].

Т.В. Иванова вспоминала: «В год смерти Алексея Максимовича мы гостили у него в Тессели. При всей обычной своей сердечности по отношению к нам, он явно был чем-то огорчен, что-то явно его угнетало. Вероятно, его тревожили какие-то мысли, которыми он не хотел или не мог с нами поделиться»¹. Ивановы побывали у Горького в январе (10 января Горький пригласил их в письме Т.В. Ивановой^{[90] [91]}).

Мрачность Горького объяснялась ужесточением культурной и литературной политики, фактически пересмотром итогов Первого съезда советских писателей^[92]. Очевидным симптомом этого стала печально известная дискуссия о формализме и натурализме, начатая статьями о музыке и изобразительном искусстве и в марте 1936 г. перекинувшаяся на литературу^[93]. С 10 по 30 марта в Москве проходили писательские собрания. 13 марта 1936 г. в письме Горькому Вс. Иванов с иронией описал обстановку: «Город наполнен разговорами о двух врагах советской власти - империализме и формализме»^[94]. Он выступил в дискуссии 23 марта. Изложение этого выступления было напечатано в «Литературной газете» 27 марта. В сложившейся ситуации, когда со страниц «Правды» уже прозвучало обвинение его в формализме^[95], выступление это, по всей всей видимости, было неизбежным.

Писатель назвал вторую и третью части романа «Похождения факира» неудачным экспериментом в области формы. Он подтвердил высказанное на Съезде писателей и позднее в «Литературной газете» признание «о вредном влиянии формализма на нас, писателей первого поколения советской литературы»^[96], попутно одобрив статьи в «Правде», послужившие сигналом к началу дискуссии - как «заботу» партии о литературе и литераторах.

Т.В. Иванова писала: «После совместной нашей поездки к Горькому в Тессели Всеволод вернулся туда еще раз в марте: поехал на день рождения Алексея Максимовича...»^[97]. Горький и Иванов, конечно, обсуждали текущие литературные события. 9 апреля 1936 г. в «Правде» была напечатана статья Горького «О формализме».

Начиная свою речь, Иванов подчеркнул (воспользуемся блестящей формулировкой Л. Флейшмана) «логическую несостоятельность всего понятийного аппарата, использованного в борьбе с “формализмом”»¹: «Бесспорно, несмотря на многоречивость и продолжительность нашей дискуссии, нам не удалось четко и ясно сформулировать то, как мы, писатели, понимаем формализм, как к нему относимся и чего от себя ждем. Мы не только как художники оказались бессильны, философски неграмотны, но просто как люди, как общественные деятели, оказались инертными, даже трусливыми»^{[98] [99]}. Хотя в неясности, беспредметности понятий «формализм» и «натурализм», в которых надо было «покаяться», либо изобличить другого, виноваты были, конечно, не писатели. «...Почему мы - несчастные читатели этих статей не вправе требовать, чтобы их писали понятно? И потом - это уж очень выпирает, - формализм - натурализм, натурализм - формализм»^[100], - говорил, выступая на этой дискуссии, Б.Л. Пастернак.

Та же мысль отчетливо выражена в статье Горького: «Спор всегда надобно начинать с точного определения понятия или предмета, о коем спорим». Горький писал, что оторванные от реальной трудовой деятельности человека «идеологические», «религиозно-моральные» понятия использовались для «устрашения», «подчинения» людей. «Спор о формализме я, разумеется, приветствую, - писал он. - Со времени съезда литераторов прошло девятнадцать месяцев, и уже давно пора было о чем-нибудь поспорить. Однако мне кажется, что с формализмом покончили слишком быстро. И так как спор этот возник не внутри союза, а подсказан со стороны, - является сомнение: не покончено ли с этим делом только на словах? Мне кажется, что спор о формализме можно бы углубить и расширить, включив в него тему о формах нашего поведения, ибо в поведении нашем наблюдается что-то загадочное» ^[101].

Статья Горького, в авторизованной машинописи оставшаяся без заглавия, первоначально, в черновом автографе, так и именовалась: «О формах поведения людей»^[102]. Ее гневный пафос, якобы обращенный про-против «подлецов и мерзавцев», в руках которых находится власть «в странах классового иерархического строя», где «свирепствует фашизм»^[103], продиктован, думается, теми уродливыми формами, которые навязываются извне Союзу советских писателей, с таким трудом и любовью созданному им. «...Как заявил один литератор на собраниях в марте - “среди нас ужасающая разобщенность, у нас процветает отчуждение друг от друга”. Другой литератор указал, что “автор должен стремиться к чувству ответственности” <...> Это чувство невозможно разжечь в условиях “разобщенности” и “отчуждения”»¹.

Сотрудничество с Горьким, участие во всех его начинаниях - сознательно выбранный Вс. Ивановым способ поведения в 1928-1936 гг. Возможно, писатель рассчитывал, что оно обеспечит не только легальное существование в литературе, но и возможность активного влияния на литературную ситуацию.

«...Есть подлинная великая простота, добытая страданиями художника, неусыпными поисками, неизменной и неустанной любовью к искусству. <...> Поиски эти тяжки. На плечах у художника груз прошлого <...> как Одиссей, он должен быть бесстрашен и хитер <Курсив мой -Л.С .>. Это - тяжко»^{[104] [105]}, — говорил Вс. Иванов в своей речи о формализме. Речь его завершалась неожиданной в той тягостной атмосфере метафорой-цитатой из «Одиссеи»: подлинное искусство вернется, как Одиссей «возвратился, хоть поздно <...> и всех многобуйных убил женихов, разоряющих Дом наш и тративших наши запасы...»^[22].

Нам, вероятно, сложно сегодня представить, сколько поражений и разочарований пережил Горький за те самые «девятнадцать месяцев» после съезда и в последние полгода своей жизни. Трудно представить и то, каким ударом для Иванова, сделавшего ставку на горьковскую линию литературной политики и искренне его любившего, стала его смерть. «Это был один из тяжелейших периодов нашей жизни»^[97], - писала Т.В. Иванова.

Одним из последних произведений Вс. Иванова, ставшим предметом обсуждения в переписке с Горьким и при личных встречах с ним, была историческая пьеса «Двенадцать молодцев из табакерки», напечатанная в журнале «Новый мир» (1936. № 1). В ее основе - сюжет цареубийства, заговора против императора Павла I. Любопытен сам выбор сюжета и интерес, который у Горького вызвало это произведение. «Двенадцать молодцев...» обсуждаются в переписке гораздо оживленнее, чем, например, роман «Похождения факира».

Вяч.Вс. Иванов вспоминал: «У моего отца была уверенность в том, что Горький знал о существовании заговора против Сталина. <...> Раз, когда отец был у Горького, то дал ему книгу по истории английской революции и очень настоятельно советовал ее прочитать, говоря, что она необычайно интересна. Отцу все было недосуг. Он принялся за чтение уже после смерти Горького и начала террора. Оказалось, что в книге множество помет Горького. Отцу казалось несомненным, что они относятся к современной ситуации. Он решил, что с помощью этих помет Горький хотел ему сообщить многое из того, что сказать вслух было бы опасно. Отец ругал себя за то, что не прочел книгу вовремя. В это время она у него пропала <...> пропало тогда же письмо Горького, которое отец считал самым интересным. В нем он тоже усматривал намеки на необычные политические взгляды Горького»¹.

Не исключено, что пересказанный Горьким О.Д. Чертковой под большим секретом сюжет рассказа Вс .Иванова «Дите»^{[108] [109]} был тоже неким знаком, намеком Горького на тайные и до сего времени политические процессы того времени. Если это так, и догадка писателя относительно книги про английскую революцию верна, то Вс. Иванов был одним из немногих людей, кому Горький доверял на исходе своей жизни.

Отношение Вс. Иванова к Горькому как при его жизни, так и после смерти было двояким. 18 мая 1943 г. в его дневнике появляется следующая запись: «...читаем Горького: превосходный писатель, широко замахивается, по-богатырски, а валит кустарник, ибо воюет не с дремучим лесом, - куда заглянуть боится - как бы не заблудиться! - а с парком. И затем, странное отношение к России, - будто он знает больше, чем она. И, вообще, гордость неимоверная. Раньше мне нравились воспоминания его, а теперь они кажутся лапшой. Рассказы куда лучше, хотя система образов очень однообразна, а сентенции невыносимы. И все же человек великий - и дай нам бог побольше таких! Я не встречал другого, кто бы с такой верой верил в невозможное: возможность перестроить мир и человека. Впрочем, вера тем и вера, чтоб верить в невероятное»^[110].

Иванов считал, что обстоятельства его жизни, атмосфера, доминировавшая в новом обществе и, как следствие, - в литературе, не позволила ему раскрыться полностью: «...Талант мой едва ли развит на одну десятую... <...> Я страдал оттого, - что не мог полностью развить свой талант...»^[111]. Дарование Горького, по его убеждению, развивалось в гораздо более благоприятных условиях: «Посмотрел на фотографии, показанные Екатериной Павловной - молодой Горький, Екатерина Павловна с дочкой - и думал: “Талант талантом, но тот строй все-таки давал возможность хранить внутреннее достоинство, а наш строй - при его стремлении создать внутреннее достоинство, диалектически пришибает его...”»^[112].

Книга воспоминаний «Встречи с Максимом Горьким» (1947) дает, конечно, другую картину. Однако и в одном из последних своих произведений «Хмель, или Навстречу осенним птицам», повествуя о своих путешествиях по Забайкалью, Вс. Иванов вновь вспоминает Горького. В этой книге упоминание о Горьком не продиктовано никаким заданием: ни творческим, ни идеологическим. Он писал, что среди множества писателей, художников, людей науки и искусства не встречал «ни одного, кого можно было б, хотя в отдаленной степени, сравнить по уму, характеру, воле с Максимом Горьким». Иванов восхищался «горячим и пленительным сердцем», «глубоким и чистым разумом» Горького, его «ясным и чутким пониманием человека и его дела»¹. Хочется думать, что это искренние слова Иванова о Горьком-человеке.

В «Хмеле...» писатель-сибиряк, до конца жизни не забывший свои корни и любивший свою «малую» родину, размышлял о том, что связывало Горького с Сибирью: «Знал ли Горький Сибирь? Он знал ее только по книгам, но так как книги были для него второй душой, то он знал Сибирь, как свою душу»^{[113] [114]}. Иванов вспоминал слова Горького, сказанные «за несколько месяцев до его кончины - В Тессели, в Крыму»: «Всю-то жизнь мне хотелось попасть в Сибирь, в тайгу, развести там болыной-большой костер и просидеть возле него всю ночь. <...> Мне всегда казалось, что люди живут в Сибири необыкновенно яркой, смолистой жизнью. Именно смолистой! И запах, и огонь, и звучность»^[115].

Отношение Иванова к Горькому, по-видимому, складывалось из благодарности, почтения и любви с одной стороны, и несогласия, раздражения, скепсиса, даже разочарования - с другой. «Парадная» сторона этих отношений нашла отражение в приемлемых для советской цензуры воспоминаниях Иванова «Встречи с Максимом Горьким», а оборотная сторона выразилась в дневниковых записях, заметках, черновых набросках, письмах.

* * *

По словам Вс. Иванова, Горький «любил выискивать людей, подобных себе»^[116]. И если в Гребенщикове его подкупила биография самоучки, упорно пробивающегося в большую литературу, в Иванове - черты необычной личности, чудака, мечтателя, выламывающегося из среды, то в Зазубрине он увидел отражение еще одной из сторон своей многогранной личности: «Вашу работу “пестуна” сибирской литературы я знаю; это и вызвало у меня искреннюю симпатию к Вам»^[117], - писал он Зазубрину 25 марта 1928 г.

В беседе с И.И. Яновским писатель Н.И. Анов спросил, не собирается ли исследователь сибирской литературы подробнее написать о взаимоотношениях Зазубрина с Горьким: «Я ведь помню, как в 1931-1932 годах “Сибирские огни” называли Зазубрина “махровым выразителем буржуазных тенденций”, а он до конца жизни пользовался поддержкой великого пролетарского писателя Максима Горького. Факт этот требует историко-литературного объяснения»¹. Яновский ответил, что «пока никому такое исследование не нужно».

Сегодня недописанные страницы истории советской литературы могут быть восполнены, а искаженные - исправлены. Напечатана повесть Зазубрина «Щепка», некоторые материалы следственного дела. Возможно, история отношений Зазубрина с Горьким, которые «полны драматизма», окажется востребованной.

Владимир Яковлевич Зазубрин (1895-1937; настоящая фамилия Зубцов) родился в семье железнодорожного служащего Я.Н. Зубцова. За участие в забастовках и принадлежность к РСДРП отец будущего писателя был выслан из Пензы в Сызрань. Владимир Зубцов с ранней юности стал революционером и подпольщиком, играл значительную роль в Сызранском комитете РСДРП, занимался изданием и распространением большевистских листовок. За это он был исключен из Сызранского реального училища, а в 1915 г. арестован и отдан под гласный надзор полиции по месту жительства.

В 1916г. произошло событие, имевшее для него далеко идущие трагические последствия. Согласовав свое решение с членами Сызранского комитета РСДРП, Зубцов подал прошение в департамент полиции и под псевдонимом Минин стал платным осведомителем, агентом полиции. Целью его было получить доступ к информации, выявить действительных агентов, предупреждать товарищей по партии о готовящихся операциях.

Когда весной 1917 г. этот факт был обнародован, Зубцова арестовали. Шла борьба политических партий, и большевикам с трудом удалось отстоять Зубцова. Состоялся товарищеский суд, на котором с привлечением документов и свидетелей было доказано, что Зубцов поступил в Охранное отделение с ведома и по заданию партийной ячейки, жалование агента сдавал в партийную кассу, никого не выдал за время своей «службы», предупреждал о готовящихся обысках^{[118] [119]}. Тем не менее, в 1920-е гг. Зубцова-Зазубрина не раз исключали из партии во время партийных чисток^[120]. Обвинение в провокаторской деятельности тяготело над ним до конца жизни, оно же, в числе других, было предъявлено писателю в 1937 г., когда Зазубрин был арестован и расстрелян.

В письме Горькому от 9 мая 1932 г. он рассказывал эту историю так: «Дело-то у меня тяжелое, путаное - нет сейчас у партии времени на ковыряние в разных психологических вывертах 19-летнего мальчишки. Ведь мне, А.М., в момент совершения “преступления” было всего 19 лет. Нечаевым я тогда увлекался. Работа Клеточникова (народовольца) мне казалась особенно захватывающей. А отец-то у меня максималист был, все дяди по его линии - кто на виселице кончили, кто на каторге. С детства я в атмосфере “романтики” индивидуального террора и всяких индивидуальных “подвигов”»¹.

В связи с этим крайне подозрительным казался факт недолгой службы В. Зубцова в колчаковской армии. В биографии Владимира Зубцова 1917-1922 гг. многое неясно. Биографами писателя установлены следующие факты: в августе 1917 г. он был мобилизован на военную службу и в сентябре этого года направлен в Петроград в Павловское военное (юнкерское) училище. После октябрьских событий 1917 г. училище было расформировано. В. Зубцов с ноября 1917 по февраль 1918 г. был секретарем комиссара Государственного банка (пост комиссара Госбанка в этот период занимали сначала В.В. Оболенский (Н. Осинский), затем Г.Л. Пятаков). В феврале 1918 г. Зубцов вернулся в Сызрань, в июле в результате чехословацкого мятежа город был захвачен Белой армией, в августе Зубцов был мобилизован как бывший юнкер и направлен в Оренбургское военное училище, вскоре эвакуированное в Иркутск. В июле 1919 г. Владимир Зубцов окончил училище и стал взводным командиром 15 Михайловского стрелкового добровольческого полка армии Колчака, состоявшего из рабочих пермских заводов. Так бывший революционер-подпольщик, оказался в рядах Белой армии. В ноябре 1919 г., под влиянием Зубцова, два взвода этого полка с офицерами перешли на сторону красных партизан Тасеевской республики. Армия Колчака отступала. В декабре партизаны вступили в Канск, где Зубцов слег от тифа. В семье, которая выходила его и спасла от смерти, он и выбрал себе жену, Варвару Теряеву.

После выздоровления Зубцов работал в Канской газете «Красный стрелок». Едва встав на ноги, он начал писать роман о том, что пережил в годы гражданской войны. Роман был напечатан в походной типографии Политического управления 5 армии (ПУАРМ-5) под псевдонимом Зазубрин. Так началась его писательская карьера.

«Два мира» - одно из первых произведений в Советской России, написанных по горячим следам событий Гражданской войны. В советской литературоведческой традиции за ним закрепилось определение «первый советский роман»^{[121] [122]}.

В 1923 г. Зазубрин переехал в Новониколаевск (с 1926 г. Новосибирск) и стал ответственным секретарем журнала «Сибирские

огни», сменив на этом посту Л.Н. Сейфуллину, переехавшую с мужем, критиком В.П. Правдухиным, в Москву.

В «Сибирских огнях» Зазубрин проявил себя как талантливый собиратель литературных сил Сибири, он почти целиком отдавал себя работе редактора и организатора. В 1920-е гг. Зазубрин написал несколько повестей («Общежитие», «Бледная правда», «Щепка»), очерков («Неез-женными дорогами», «Заметки о ремесле»), киносценариев («Красный газ», «Избушка на Байкале»), докладов и статей. Однако задуманное продолжение романа «Два мира» (вторая и третья части¹) так и не было дописано.

Во многом благодаря усилиям Зазубрина в марте 1926 г. состоялся первый съезд сибирских писателей, на котором был организован Союз сибирских писателей. Второй съезд - с участием представителей разных народностей Сибири - был запланирован на весну 1928 г. и не состоялся из-за развернувшейся ожесточенной литературной и политической борьбы, превратившейся в травлю Зазубрина и «Сибирских огней».

В 1926 г. в Новосибирск приехал Семен Родов, один из руководителей журнала «На посту», исключенный из правления ВАПП. Он потерпел поражение в «литбоях», как тогда говорили, однако это не охладило его пыл. Д. Фурманов характеризовал «родовщину» как «заразительную и вреднейшую систему действий», которая «живет методами раскольничества и заостренного политиканства» . Попав в Новосибирск, Родов стремился внести жесткие напостовские методы борьбы в сибирскую литературу и расколоть ее на враждующие кланы , Сибирский союз писателей подходил на роль литературной организации попутчиков, а «Сибирские огни» воспринимались им как журнал, подобный «Красной нови»^{[123] [124] [125] [126]}.

Летом 1927 г. Родову удалось выиграть «тяжбу» в отделе печати ЦК ВКП (б) и оформить организованную им новосибирскую группу АПП^[127], привлечь на свою сторону А.Л. Курса, редактировавшего газету «Советская Сибирь», и повести вместе с ним борьбу против «сибирской литературной реакции». Однако Сибкрайком отстранил Родова от «литературного руководства», и вскоре он уехал из Новосибирска. Но в декабре 1927 г. образовалась литературная группа «Настоящее», в начале 1928 г. стал выходить журнал с таким же названием. И хотя в первых номерах журнала в составе редколлегии рядом с А.Л. Курсом и И. Шацким числился В. Зазубрин, отношения «Настоящего» и «Сибирских огней», Курса и Зазубрина очень скоро приняли форму резкого открытого противостояния.

На страницах журнала «Настоящее» пропагандировались лефовские идеи «литературы факта» и звучали ожесточенные нападки против вымысла, призыв «взорвать академию сибирской словесности».

Сложность положения «Сибирских огней» заключалась в том, что А.Л. Курс, с именем которого в первую очередь связана травля Зазубрина и затем резкие выпады в адрес Горького, был доверенным лицом первого секретаря Сибкрайкома ВКП(б) С.И. Сырцова, человеком из его ближайшего окружения.

В годы Гражданской войны Сырцов был одним из ведущих партийных деятелей, проводивших политику расказачивания на Дону; в 1920 г. возглавлял Одесский губком партии; в первой половине 1920-х гг. работал в аппарате ЦК, возглавляя Учетно-распределительный, а затем -Агитационно-пропагандистский отделы. В 1925 г., будучи руководителем Агитпропа, он поддержал литературную группу журнала «На посту» и не стал помогать Бухарину в подготовке Постановления ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы».

Все эти годы, начиная со знакомства в Одессе, А.Л. Курс являлся ближайшим помощником Сырцова, сопровождая его при каждом новом назначении, переезжая за ним из Одессы в Москву, из Москвы в Новосибирск¹.

В 1928 г. А.Л. Курс возглавлял агитационно-пропагандистский отдел Сибкрайкома, редактировал главную газету края «Советская Сибирь» и журнал «Настоящее». Секретарем «Настоящего» была жена Сырцова -А.С. Попова. В состав редколлегии входил ряд сотрудников Сибкрайкома. А. Коптелов писал Горькому 30 сентября 1929г.: «...в группе “Настоящее” 5 членов Крайкома <...> Группа - сильная, люди - власть имущие. <...> Трудно выступать против такой “силы”, хотя бы она и обвиняла совершенно необоснованно»^{[128] [129]}.

И. Нусинов, В. Каврайский, А. Курс, Б. Резников - участники группы «Настоящее» - «входили в ближайшее окружение Сырцова, оказывали на него сильное влияние и вошли позднее в оппозиционную группу»^[130]. Борьба журнала «Настоящее» с «реакционной частью сибирских литераторов» велась под непосредственным руководством краевого комитета партии. Таким образом, силы изначально были неравны.

Весной 1928 г. на страницах газеты «Советская Сибирь», журналов «Настоящее» и «На ленинском пути» (печатный орган Сибкрайкома) началось массированное наступление на «Сибирские огни» и их редактора: 22 апреля («Советская Сибирь») - «Кровяная колбаса» А.Л. Курса («рецензия» на четвертое издание романа Зазубрина «Два мира»); 26 апреля - большая подборка в этой газете с говорящим заголовком: «Кому светят “Сибирские огни”?»; 15 мая (№ 9 «На ленинском пути») -статья Курса «Против новобуржуазной вылазки в литературе» и т.п. Попытки противостоять этой травле в открытой полемике¹ ни к чему не привели. В июне 1928 г. Бюро Сибкрайкома приняло резолюцию о журнале «Сибирские огни», положившее конец всяким дискуссиям. Зазубрин был отстранен от руководства Союзом сибирских писателей и выведен из состава редколлегии «Сибирских огней».

В преддверии всех этих событий 4 февраля 1928 г. Зазубрин написал первое письмо М. Горькому, открывшее их обширную и насыщенную переписку. Он не скрывал своих «корыстных расчетов»: «...Ваш голос поможет нам здесь, он утвердит наше право “на песню”»^{[131] [132] [133]}, - и получил ответ с высокой оценкой журнала. Горький высказывал твердое убеждение, что «отличная культурная работа “Огней” разожжет духовную жизнь грандиозной Сибири» .

Зазубрин просил Горького прислать развернутый отзыв на журнал, опубликование которого могло бы укрепить позиции «Сибирских огней». Горький не смог выполнить эту просьбу, однако и без того в пер-вом-третьем номерах журнала за 1928 г. были напечатаны рецензия Горького на книгу М. Исаковского «Провода в соломе», краткая юбилейная статья Зазубрина (к 60-летию Горького), в которой он цитировал фрагмент письма Горького о «литературных младенцах»; ответ Горького («О себе») на статью Л. Анисимова (А.К. Воронского) «Вопросы художественного творчества»); приветствия Горького и Р. Роллана к готовившемуся на апрель 1928 г. второму съезду сибирских литераторов (съезд не состоялся)^[134]. Н. Анов вспоминал, как Зазубрин радовался, получив от Горького письмо с неподдельным интересом и высокой оценкой первого номера за 1928 г.^[135]

Горький искренне поддерживал «Сибирские огни» - журнал, подобного которому еще не существовало в Сибири. Однако и это не помогло Зазубрину. Парадокс заключался в том, что формальным поводом и объектом разоблачительных статей стал ряд публикаций в 1-2 номерах журнала «Сибирские огни» за 1928 г., в числе которых были понравившиеся Горькому, а также его собственная статья.

В резолюции Сибкрайкома о «Сибирских огнях» констатировались «серьезные идеологические ошибки», допущенные в журнале: «тенден-

ции сменовеховского национализма»; «элементы областничества» в статье Зазубрина «Литературная пушнина»; «трактовка взаимоотношений города и деревни как эксплуатации рабочим классом крестьянства»; «неправильное» и «вредное» отражение советской действительности в «Заметках о ремесле» Зазубрина¹. Среди других публикаций журнала, «содержащих элементы ревизии основных положений марксистской идеологии», осуждалась статья Л. Анисимова «Вопросы художественного творчества»^{[136] [137]} и ответ М. Горького на эту статью.

Более того, антигорьковская кампания в сибирской прессе 1928— 1929 гг., начавшаяся осторожными выпадами в его адрес и постепенно дошедшая до грубых политических обвинений, была вызвана поддержкой, которую Горький оказал «Сибирским огням» и лично Зазубрину, а затем Н. Анову, С. Маркову и другим сибирским литераторам, которых травило «Настоящее».

Мировоззрение Горького не вписывалось в жесткую идеологическую схему. В первом номере «Сибирских огней» Горького заинтересовала статья Н.Н. (Н.Я. Новомбергского) «Краеведение и генеральный план развития народного хозяйства Сибири»^[138]. Горький написал статью «О краеведении», в которой привел обширную цитату из работы Новомбергского. По словам Горького, в ней дана «прекрасная, исчерпывающая оценка» труда краеведов^[139]. Горького живо заинтересовал описанный в статье Новомбергского опыт сотрудничества с краеведами на местах ученых Германии; множество людей собирали колоссальный материал, которые обобщали ученые. Горький особо выделил идею Новомбергского о приобщении масс к «отысканию научных истин», их «онаучивании», о создании «армии рядовых научных работников». «...Ценность статьи мне кажется настолько неоспоримой, что будь я издателем, я немедленно предложил бы автору статьи расширить ее до размеров брошюры, которая, освещая для краеведов глубокое значение их работы, еще более усилила бы их энергию»^[22], - писал Горький. Однако статью «О краеведении» в 1928 г. не напечатали^[141]. Редактор «Известий» И.И. Скворцов-Степанов советовал Горькому «воздержаться» от ее напечатания, объясняя, что автор статьи в «Сибирских огнях» «игнорирует различную классовую установку краеведения в западноевропейских странах (например, в Германии) и в советском государстве»^[142].

Другой пример «уязвимости» Горького с точки зрения политической конъюнктуры - его ответ на статью «Вопросы художественного творчества», подписанную псевдонимом «Л. Анисимов». Автором статьи был А.К. Воронский, исключенный из партии в начале 1928 г. как троцкист.

Получив первый номер «Сибирских огней» за 1928 г. с этой статьей, Горький счел нужным ответить на ту ее часть, в которой говорилось о его творчестве и мировоззрении. Критик оспаривал мысль Горького, прозвучавшую в письме М. Пришвину, напечатанном в «Красной нови» (1926. № 12), а затем как предисловие к первому тому его собрания сочинений (М-Л. ГИЗ, 1927)^г. Мысль Горького заключалась в том, что в природе как таковой нет красоты, порядка и гармонии, и ее привносит творческое восприятие человека. «Он воспринимает природу, космос как хаос, он не верит прочности мира», - писал Воронский о Горьком^{[143] [144]}. Он назвал «эмоциональной доминантой» художественного мира писателя «восприятие мира как ненадежного, коварного и страшного хаоса»^[145]. Считая такое мировосприятие ошибочным, критик утверждал, что «в космосе есть относительный порядок, относительная гармония»^[146].

Горький отозвался на эту статью письмом Л. Анисимову, переданным через Зазубрина, и не возражал против его публикации^[147]. Ответ Горького был напечатан во втором номере «Сибирских огней», в нем действительно высказываются «еретические» с точки зрения ортодоксального марксизма идеи. Горький писал, что материализм, как и «реакционный» идеализм, - тоже «временная истина», что у «материалистов заметно желание упростить и механизировать человека», который «выше всех идей и всех дел своих». «Не должно быть истины, перед коей человек склонял бы голову и преклонял колени»^[148]. Горький отстаивал идею «борьбы с природой», овладения ее энергиями, стихиями. Для него природа не хаос и не гармония, а «материал».

Ответ Горького на статью А.К. Воронского не остался незамеченным. Ему была посвящена специальная статья в журнале Сибкрайкома «На ленинском пути». Б. Резников писал: «Статья эта вызывает крайнее недоумение. Как это редакторы “Сиб. огней”, без всякого зазрения марксистской совести, напечатали такой явный выпад против марксизма в марксистском, кажется, журнале». Слова Горького о материализме как «временной истине» Резников назвал «издевательством над материализмом, над наукой», а противопоставление Ленина - «творца идеи» -«сектантским начетчикам, партийным лидерам, церковникам, редакторам журналов и вообще “учителям жизни”» интерпретировал как недопустимое противопоставление Ленина партии¹.

Однако дело было не в идеологических разногласиях. Зазубрин, должно быть, верно поступил, когда не стал выступать в печати против своих гонителей. Только санкция высшего партийного руководства могла дать зеленый свет такой масштабной и хорошо организованной травле.

Писатель А. Коптелов рассказывал в письме Горькому от 30 сентября 1929 г., что в 1927 г. А.Л. Курс писал в газете «Советская Сибирь» о пятилетии «Сибирский огней» как о «значительном культурном событии», особо отмечая статью Зазубрина «Литературная пушнина», а «в середине 1928 г. со страниц той же “Сов. Сиб.” Зазубрина обвиняли за ту же самую статью, найдя в ней областничество»^{[149] [129]}. Много примеров такой же «непоследовательности» привел В. Итин в статье «Критика критики»^[151]. Согласно воспоминаниям дочери А.К. Воронского, его статья печаталась в «Сибирских огнях» «с ведома и согласия» Сырцова^[152].

С.И. Сырцов первоначально покровительствовал «Сибирским огням». Он помог Зазубрину получить направление на XV съезд партии (декабрь 1927 г.). Однако внезапно и по непонятной для Зазубрина причине стал его врагом.

Возможно, существовало еще две причины неожиданного краха литературной карьеры Зазубрина в Сибири. Первая из них связана с ним лично. На XV съезде партии Зазубрина опознали как бывшего провокатора. Сохранилось несколько различных версий произошедшего. Одну из них излагал биограф Зазубрина Г. Федоров в письме Н. Яновскому: бывший соратник Зазубрина по большевистскому подполью в Сызрани и его давний недоброжелатель К. Мясков после съезда написал заявление Е. Ярославскому о том, что 16 декабря 1927 г. он «случайно опознал В.Я. Зубцова, который после февральской революции обнаружен как провокатор»^[153]. Близкий знакомый Зазубрина, автор статьи о нем, Ф. Тихменев вспоминал, что во время XV съезда «на стол президиума поступила записка: “На каком основании на съезде коммунистов присутствует провокатор Зубцов?”. В ближайший перерыв Зубцова вызвали для объяснений»^[154].

Из-за Зазубрина Сырцов оказался в крайне неприятной ситуации. А во втором номере «Сибирских огней» он мог прочитать очерк Зазубрина «Заметки о ремесле», в котором тот делился впечатлениями о съезде и открыто писал, кому обязан своим присутствием там: «Близился XV съезд. Я пошел к С.И. Сырцову и заявил ему, что мне надоела литература, что я хочу побыть среди настоящих людей. <...> Он помог. <...> На съезде С.И. Сырцов подошел ко мне улыбаясь: - Вы не очень-то стесняйтесь. Пробирайтесь вперед, поближе к трибуне»¹.

«Заметки...» содержали ряд характеристик и портретных описаний «настоящих людей» - партийных вождей, выполненных в зазубринской манере - резкими штрихами, приземленно и в чем-то даже гротескно: «Рыков говорит, положив руки в нижние карманы жилета. Он откидывает голову назад и сияет белизной воротничка и манжет. <...> Он ставит восклицательные знаки в середине фразы <...> Возможно, это органический недостаток - заикание заставляет его говорить с ударением на словах, которые он, может быть, и не хотел бы подчеркивать. <...> Сталин всегда спокоен. Ходит по президиуму с трубочкой, улыбается. Остановится, положит руку кому-нибудь на плечо и слегка покачает, точно попробует - крепок ли. Сталин тащит на своей спине тягчайший груз. Он генсек. Но съезд видит только его спокойное, улыбающееся рябоватое, серое лицо под низким лбом с негнущимся ершом черных волос. В докладе он был как-то по-настоящему, по большевистски груб. <.. .> Бухарин, улыбаясь и потирая руки, как на крылечке дома, присел на ступеньках, ведущих в президиум. Был он, как маленький рыженький попик с петушиным мягким хохолком на голове, вышедший побеседовать в ясный погожий денек с прихожанами. <.. .> Сталин одобрительно и лукаво посматривает на Бухарина, демонстративно ему аплодирует. <...> Костюм Бухарина- какая-то переходная эпоха. На нем черная толстовка, воротничок, манжеты. Толстовка перетянута широким офицерским ремнем. Брюки заправлены в сапоги. Одним словом, до пояса -новая экономическая политика, ниже - военный коммунизм. <.. .> Бухарин мелкими шажками запрыгал по лесенке в президиум. Его встречают десятки хлопающих рук. Сталин подбежал к нему, слегка приседая и аплодируя. Казалось, он сейчас запляшет. В эту минуту в Сталине было что-то глубоко человеческое. <...> Менжинский почти не изменился за эти десять лет. Только угрей стало больше на лице. <...>У Томского неправильная голова. Две головы на короткой шее. <...> Молотов - человек с необычайно сильным лицом. <...> У Молотова короткая верхняя губа. Он заикается. Кажется, что сильный конь спотыкается, дергает головой, наклоняется, задержанный невидимыми вожжами. <...> Молотов сделал один из глубочайших и обоснованных докладов на съезде»¹.

О съезде, на котором были окончательно разгромлены троцкисты и «новая оппозиция», Зазубрин писал: «Набальзамированный труп Ленина лежит под стенами Кремля. Ногти на руках у него чернеют. Неправильная или не к месту приведенная цитата из книг Ленина кажется мне мертвой рукой с почерневшими ногтями. Зачитывается резолюция по докладу Сталина. Шелестят листы, засыпающие оппозицию. Гремят камни аплодисментов. Резолюция принимается единогласно. Полыхнул красный огонь карточек. После голосования над президиумом виснут облачка дыма. Дым, конечно, от папирос. Но кажется, что это дымок после взрыва. Что-то рухнуло»^{[155] [156]}. Разумеется, такая резкость, откровенность и наблюдательность были небезопасными для автора «Заметок...».

В «Резолюции бюро Сибкрайкома ВКП (б) о журнале “Сибирские огни”» «Заметки о ремесле» были отмечены особым пунктом среди «серьезных идеологических ошибок» журнала: они «дают неправильное, вредное по своим результатам, отражение советской действительности»^[157]. Сырцов вряд ли мог терпеть во главе ведущего литературного журнала Сибири человека с репутацией «провокатора», о чем на XV съезде партии стало известно в высших эшелонах власти.

Второй причиной отстранения Зазубрина могло быть общее нагнетание политической обстановки в стране, связанное с хлебозаготовительным кризисом и поиском «врагов», «виновных» в продовольственных «трудностях», «кулацких подсобников».

Сырцов проводил в Сибири экономическую политику, близкую к идеям Н.И. Бухарина. В 1926-1927 гг. это была «генеральная линия» партийной политики: И.В.Сталин и его окружение объединились с правым крылом партии (Н.И. Бухарин, А.И. Рыков, М.П. Томский) в борьбе против левых - троцкистов и «новой оппозиции» Г.Е. Зиновьева -Л.Б. Каменева. Поддерживая «крепкого хозяина», Сырцов в сибирской партийной печати выдвинул лозунг, подобный бухаринскому «Обогащайтесь!»: «Накопляйте, в добрый час!». Учитывая, что Сибирь - зона рискованного земледелия, Сырцов делал ставку на развитие животноводства, напрямую связывая развитие сельского хозяйства Сибири с реализацией грандиозных индустриальных проектов, наподобие Новокузнецкого металлургического комбината (Тельбесского, как его называли в 1920-е гг. по наименованию реки и поселка, где добывали железную руду). В сибирской прессе эта идея главного партийного руководителя края приняла форму лозунга: «На корове - к Тельбесу!»¹.

Однако хлебозаготовительный кризис в 1927 г. принял такие масштабы, что «выкачивать хлеб» из регионов были направлены члены Политбюро. В январе-феврале 1928 г. в Сибирь приехал И.В. Сталин-решать «трудности» с хлебозаготовками. На местные партийные органы было оказано беспрецедентное давление. Под его жестким нажимом Сырцов был вынужден санкционировать действия, шедшие вразрез с его прежними заявлениями в краевой прессе. Началась ожесточенная борьба с «кулачеством», «выкачивание» хлеба из деревни с применением самых жестоких мер.

Возможно, расправа с Зазубриным и «Сибирскими огнями» была непосредственно связана с этим резким поворотом партийной политики. В литературных кругах Сибири наиболее подходящим кандидатом для «разоблачения» оказался Зазубрин. Второй свой роман - «Горы», о хлебозаготовках на Алтае - Зазубрин задумал как своего рода реванш: «...я хочу бороться за свою реабилитацию с пером в руке. Я докажу своими литературными работами, кто я и с кем я»^{[158] [159]}. События романа разворачиваются в 1928 г., в период хлебозаготовительной кампании. Зазубрин прямо показывает, кому должно быть адресовано обвинение в «правом уклоне». Кулак Андрон Морев пытается убедить коммуниста Безуглого в своей правоте: «В высшем управлении, верно, есть люди с правильным понятием <...> Читал я в газетке речу вашего большого коммуниста. Фамилию вот только не вспомню... не то Колбас кин, не то Сырков... золотые слова <...> Слово перво - накопляйте в добрый час <...> Слово второе - к Тельбесу поедем на корове <...> На чьей корове Сыр-ков-Колбаскин етот собирался ехать? На моей. Кому говорил - накопляйте? Мне <...> Он линию умственную вел на крепкого, настоящего хозяина»^{[160] [161]}. Иван Безуглый, которому автор придал некоторые автобиографические черты, неприятно поражен тем, что кулак «хвалит» коммуниста, фамилию которого «конечно, помнил <...> и перевирал для издевки» .

В письме от 19 июня 1928 г. Зазубрин уверял Горького, что не имел и не имеет никакого отношения к оппозиции, «ни скрытого, ни явного»^[162]. Однако Зазубрина заклеймили как «буржуазного» и «кулацкого» писателя, вынудили уйти из журнала, отстранили от руководства Сибирским союзом писателей и лишили возможности печататься. Он оказался в тяжелейшем, практически безвыходном положении.

В 1928 г. Горький впервые после отъезда за границу в 1921 г. приехал в СССР. Летом у него была Л.Н. Сейфуллина - с просьбой о помощи Зазубрину. В мемуарном очерке «Человек» (1946) она по понятным причинам не называла фамилии Зазубрина, рассказывая о цели своего визита. Однако в письме Горькому, написанном после этой встречи, она писала, зачем приходила к нему: «Пошла я потому, что Вы могли спасти талантливого человека, настоящую литературную силу. Бухарин меня направил к Вам. Я очень стеснялась, волновалась, но пошла. И Вы, действительно, поняли трагедию Зазубрина»¹.

15 августа 1928 г., вернувшись из поездки по стране, сразу по получении письма Сейфуллиной, напомнившей об отчаянном положении Зазубрина, Горький, через директора Госиздата А.Б. Халатова, вызвал Зазубрина в Москву - для работы литературным редактором^{[163] [164]}. В сентябре Зазубрин был уже в столице. К 26 сентября 1928 г. Зазубрин дважды побывал у Горького^[165]. О первой встрече с Горьким он вспоминал в очерке «Зерно, поднявшее камень»^[166]. Благодаря дневнику, который вел сын Горького Максим Пешков^[167], можно установить дату личного знакомства ва Зазубрина с Горьким на квартире Е.П. Пешковой в Машковом переулке. Зазубрин был у Горького 12 сентября 1928 г. Из воспоминаний и писем Зазубрина, дневника Максима можно достаточно полно восстановить круг тем, затронутых в этой беседе. Речь шла о положении дел в сибирской литературе, о материальном положении Зазубрина, о его поездке по Монголии и Туве в 1926 г. Автор очерка «О том, кого уже нет (Унгерн)»^[168] Зазубрин рассказывал Горькому о бароне Р.Ф. Унгерне фон Штернберге и адмирале А.В. Колчаке, которых встречал в годы Гражданской войны в Сибири. Максим Пешков так записал содержание этих рассказов в дневнике:

Барон Унгерн Штернберг. Приказы его. Комиссаров, коммунистов и жидов уничтожать всех с хвостом (с семьями): Для них один приговор - разные виды смертной казни.

Когда был привезен связанным в штаб, на допрос, был в генеральских погонах с буквой А.С. (Атаман Семенов), вошел на допрос, встал во фронт, отдал честь и отрапортовал: “Генерал-лейтенант барон Унгерн Штернберг начальник <в записи пропуск - Л.С.>” Нач. штаба отрапортовал в ответ: “Начальник Народной Революционной Рабоче-крест. Кр. Армии К..., бывший полковник Царек. Арм.”

Унгерну предложили сесть. Предложили папирос. Взял, смеется.

- Почему смеетесь?

Показывает этикетку “1 Госфабрика”.

- Я думал, только банда товарищей, а у Вас фабрика работает!

Держался прекрасно. 3<азубрин> допрашивал его. Унг<ерн> хотел, по его словам, создать кочевую крест<ьянскую> монархию от Монголии до Касп<ийского> моря.

Производит впечатление средневекового вояки.

Народноармеец Перцов получил приказ доставить арестованного Унгерна в штаб живым и здоров<ым>. Унг<ерн> пытался покончить с собой, раз травился и раз пытался повеситься на уздечке.

Когда пришлось переезжать реку, Перцов связал Унгерна, боясь, что тот бросится в воду. Когда переплыли реку и лодка застряла в иле, Перцов, боясь, что У. простудится, взвалил У. на спину и тащил до берега - сказав - “Поезжай, барон, в последний раз на шее рабочего”.

Унгерн дал ему письмо, в котором благодарил за хорошее обращение в пути.

Допрос Колчака и других офицеров. Когда за Колчаком пришли и сказали, он спросил: Как? без суда?

• - Вы объявлены вне закона.
• - Ну значит, оперетка кончена.

Когда их вели, один из генералов его штаба, Пепеляев, упал на колени, умоляя простить его, обещая служить, указывая на знакомство с Вл<адимиром> Иль<ичом>.

Колчак сказал ему:

- Как вам не стыдно, Влад<имир> Николаевич. Я вам руки не подам.

Держался с исключительным достоинством. В ожидании приговора в тюрьме писал мемуары V

Рассказы вызвали живой интерес Горького. Когда в 1931 г. началась работа над «Историей гражданской войны», он «определил» Зазубрина «на Дальний Восток» и в том «Колчаковщина»^{[169] [170]}.

Говорил Зазубрин и о своем «деле», которое должно было решаться в ЦКК в ноябре 1928 г. 10 октября 1928 г. он писал Горькому: «Мое прошлое дважды было предметом судебного разбирательства. Дважды мне был вынесен оправдательный приговор. В третий раз это дело поднял я сам (В ЦКК есть на этот счет мое заявление)»^[171].

15 сентября 1928 г. Зазубрин приступил к работе литературного редактора Госиздата: «Де-юре я еще не признан, не проведен приказом, но де-факто я уже зарылся с головой в редакционный портфель. Работы хватит на десятерых. Ред. портфель страшно запущен. Заключены договора с очень бездарными или зелеными авторами»^[172]. 26 октября 1928 г. он рассказывал о своей деятельности в Госиздате в письме В.Д. Вегма-ну: «Работа в Гизе интересная. За полтора месяца я рассмотрел гору рукописей. Я расторг на 50 000 руб. договоров, заключенных с заведомо бездарными авторами. Я пересматривал заново весь редакционный портфель. Я поставил сейчас работу всего отдела в “ажур”, как говорят бухгалтеры. Зав. мною очень доволен. В писательских кругах моя работа встречает сочувствие и отмечается с удовлетворением»¹.

Однако практически сразу в положении Зазубрина возникли непредвиденные осложнения. 10 октября 1928 г. Зазубрин писал: «Дорогой Алексей Максимович, через несколько часов Халатов, видимо, покажет мне, где в Гизе находится выходная дверь <...>. Помните, я как-то говорил Вам - а хватит ли у Халатова мужества отвергнуть все то, что наговорил ему обо мне Сырцов? Вы сказали - думаю, что хватит. Мои опасения оправдались - не хватило у него, ушли и Вы. Для Халатова Сырцов - Сергей, друг, товарищ. Я для Халатова - terra incognita. Мне же Сырцов - враг. За что он меня возненавидел, я толком не знаю. Ведь еще на XV партсъезд он меня дружески устраивал. Может быть, все дело в том, бюрократическая честь его ответственного секретаря Сиб-крайкома оскорбилась моим “высоким” назначением. Ведь он-то меня «изничтожил» за правый уклон, а тут назначили, следовательно, “реабилитировали”»^{[173] [174]}.

Горький получил это письмо перед самым отъездом в Сорренто. Не имея возможности встретиться с Зазубриным, Горький ответил ему короткой запиской: «В.Я. - мне кажется, что Вы слишком нервничаете и что в письме Вашем ко мне рычит какая-то чепуха. Очень сожалею, что у меня нет пяти свободных минут для встречи с Вами. И странно, что Вы, такой с виду крепкий человек, так “распускаете” себя»^[175].

Письмо Зазубрина В.Д. Вегману от 26 октября 1928 г. существенно дополняет картину событий: «...приехал Сырцов - личный друг Халатова и так меня “отрекомендовал”, что Халатов испугался. А тут еще т.н. “делегация сибиряков” в составе Березовского, Оленича и Шацкого ходила в АПО ЦК и проповедовала против моего назначения. АПО запротестовало в свою очередь. Причем “сибирячки” выдвинули против меня не литгрехи мои, а мое прошлое, мое дело в ЦКК. Сырцов же говорил о литуклонах <...> Халатов решил меня выгнать...»^[176].

Письмо дает представление о «взрывном», неуравновешенном характере Зазубрина и о той доле скептицизма, с которой он отзывался о Горьком уже в 1928 г.: «...я обратился к секретарю Горького. Тот засмеялся и сказал - пустяки, все устроим. Затем последовало гробовое молчание. Я позвонил, и секретарь А.М. сказал мне, что ваша судьба будет решаться в ЦКК. Тогда я понял, что А.М. умыл руки. Это меня взбесило. Я написал ему дерзкое и вместе с тем вежливое письмо, в котором отказывался от его рекомендации. В ответ получил неискреннее, беспомощное, ничего не говорящее бормотание, заканчивающееся просьбой писать в Сорренто. Я бросился к Халатову и дал ему понять, что мое увольнение - увольнение кумовское. К счастью я мог ему бросить в лицо, что меня поддерживают, мою кандидатуру в ГИЗ выдвигают не только филантропы на час Горькие, а другие. Подлинные общественные организации Вапп, Перевал и мест. <нрзб.> писателей. Не удивляйтесь, это так. Я не думал, что Вапп будет меня поддерживать. Однако оказалось, что Фадеев и Либединский за меня. Халатов растерялся. Начал говорить, что все это так, но у вас дело в ЦКК. Я отбил и эту атаку, сказав, что он не имел права предрешать решение ЦКК. Тогда он стал звонить в Орграспред¹. Оттуда Зимин^{[177] [178]} его утешил - знаю, пусть работает до разбора дела, а там увидим»^[179].

Зазубрин два с половиной месяца работал в Госиздате, фактически исполняя обязанности редактора, но не будучи официально назначенным на должность вплоть до разбора дела в ЦКК.

Е. Ярославский писал Л. Сейфуллиной 14 ноября 1928 г.: «Что касается Зазубрина, то дело его рассматривается в ближайшие дни, если не будет каких-либо неожиданных отсрочек. Он был у меня перед моим отъездом в отпуск (я вернулся лишь 11 .XI). У меня нет какого-либо предубеждения против него, и мы решим это дело со всей объективностью, какой оно требует»^[180].

В письме Горькому от 17 декабря 1928 г. Зазубрин рассказывал: «Через несколько дней после Вашего отъезда Халатов вызвал меня с твердым намерением выгнать. Он мне сказал, что АПО ЦК^[178] против меня, потому он не может меня держать. Я добился разговора в ЦК с нужными людьми, меня поддержал ряд литорганизаций и с громадными усилиями я удержался в Гизе. Вернулся из отпуска Ярославский, разговаривал с Халатовым, сказал ему, что дело у меня пустяковое, что я могу оставаться на работе. И вдруг в ЦКК меня исключили»^[182].

Решение Партколлегии ЦКК было в высшей степени неожиданным для Зазубрина, он не в первый раз подвергался партийной проверке и надеялся на благополучный исход. 6 декабря 1928 г. он был исключен из партии «с такой формулировкой: “За скрытие неэтических поступков, компрометирующих как члена революционной организации в прошлом”»^[22]. Его сразу же уволили из Госиздата. Тогда он принял, вероятно, единственно возможное решение вернуться в Новосибирск.

Попытки добиться в Госиздате выплаты заработанных денег и напечатать пятое издание романа «Два мира» задержали его в Москве. Госиздат отказался печатать роман Зазубрина, несмотря на предисловие, написанное Горьким по просьбе Зазубрина, и его рекомендацию в письме А.Б. Халатову от 25 декабря 1928 г.: «Очень огорчен, что Заз<убрина> “вычистили”, жалко, хорошая сила! Надеюсь, что переработанную им книгу “Два мира” Вы все-таки издадите? Она лучше “Колчаковщины” Дорохова»¹. «Жалование выдали, а книгу не приняли, -рассказывал Зазубрин в письме Горькому из Ленинграда от 25 января 1929 г. - Тогда у меня создалось положение, что хоть в петлю, так в ту же пору. На последние гроши выехал я в Ленинград и здесь с большим трудом устроил “Два мира” в местном товариществе писателей»^{[184] [185]}. В конце января или начале февраля Зазубрин уехал в Новосибирск.

«Крайне огорчен случаем с Вами, дорогой В.Я., и, разумеется, приму все меры к “ликвидации” оного случая», - писал Горький Зазубрину 3 января 1929 г.^[186] Горький попытался устроить ему денежную помощь через П.П. Крючкова, заказал статью о Сибири для «Наших достижений». Однако все эти попытки ни к чему не привели, просьбы и поручения Горького выполнены не были. Крючков сообщал Горькому 11 февраля 1929: «А.Б. находит, что приглашать Зазубрина в журнал “Н.Д.” нельзя, т.к. участие его в той “работе” подтверждено дважды и все это может вызвать большие нападки на журнал»^[187].

Горький отвечал 20 февраля: «Зазубрину я заказал статью об инородцах Сибири еще в Москве, до его разоблачения. Пошлите ему р. ЗОО^ЮО. Статью, вероятно, можно будет напечатать под псевдонимом»^[188]. Однако статьи Зазубрина в «Наших достижениях» не печатались. Видя вещи в истинном свете, он писал Горькому: «Конечно, я мог бы дать и не одну статью, но Петр Петрович даже не удостоил меня ответом, т.к. он отлично знает, что Артемий Боградович^[189] против моего сотрудничества в каком-либо органе Гиза»^[190]. Позднее, 17 июня 1930 г. Зазубрин писал Горькому: «Халатов в Гизе, конечно, никогда не будет меня издавать. Он достаточно осторожен, чтобы не сказать больше. Я никогда не забуду, как он в 28-м году вытряхнул меня на улицу и долго не соглашался заплатить мне даже те деньги, которые я заработал»^[191].

С февраля по июль 1929 г. переписка прервалась: письма Горького не доходили до Зазубрина. В марте 1929 г. Горький писал Н. Чертовой, что не получил ответа на письмо от Зазубрина: «А вот я, - давно уже, -написал длинное письмище Зазубрину В.Я., так он мне не отвечает. И это - не похвально»^[192]. 10 июля 1929 г. Н. Чертова отвечала ему: «Я очень огорчена неполучением Ваших писем. Обстоятельство очень странное и я теряюсь в догадках <...> Особенно досадно, что В.Я. Зазубрин не получает Ваши письма. Состояние у него неважное, живет в полном и нарочитом одиночестве. Никак не может расписаться. Письма от Вас ему крайне нужны и действуют ободряюще»¹.

Вспоминая впоследствии это время, Зазубрин писал Горькому: «После всего того, что мне пришлось пережить в 28-м г., я долго не мог оправиться. Год или более только бродил по Сибири с ружьем и записной книжкой»^{[193] [194]}. Своему хорошему знакомому, монголоведу А.В. Бурдукову, ву, Зазубрин писал о неладах с нервами и сердцем, о первом в жизни сердечном припадке - последствии пережитых потрясений^[195].

В начале июня 1929 г. у Горького, повторно приехавшего в СССР, побывали сибирские писатели С. Марков и Н. Анов, которые были вынуждены уехать из Сибири, где в литературе восторжествовали «на-стоященццы». На этой встрече, как вспоминал Николай Анов, Горький спрашивал о Зазубрине, говорил о необходимости его участия в затеваемом «Сибирском сборнике»^[196]. Узнав об этом, Зазубрин возобновил переписку и получил в ответ на свое письмо приглашение участвовать в сборнике, однако не мог дать «ничего путного» в «Сибирский сборник»^[197], да и само издание не состоялось.

Горький заверял Зазубрина: «Личное Ваше огорчение - не надолго, за это я уверенно ручаюсь. В правах Ваших Вы будете восстановлены»^[198]. Это были не просто слова поддержки; письма Зазубрина свидетельствуют, что Горький в течение нескольких лет у самых влиятельных лиц государства пытался добиться «реабилитации» Зазубрина как литератора и как члена партии.

Летом того же года, в июле, Горькому рассказывал о Зазубрине приехавший в Москву А.Л. Коптелов. Из письма Зазубрина от 29 июля 1929 г. ясно, что Горький разговаривал о его участи с «персонами весьма высокими», намеревался обратиться к члену Президиума ЦКК А.А. Сольцу^[199]. Пока Горькому ничего не удалось добиться в этом направлении и нечего было ответить Зазубрину на его письмо. Переписка вновь прервалась почти на год. Однако Горький выступил в печати против «литературных врагов» Зазубрина. Воспользовавшись характеристиками А. Коптелова, он писал в статье «Рабочий класс должен воспитать своих мастеров культуры»: «...редактор “Советской Сибири”, краевой газеты, Курс, - бывший анархист, как мне сказали, - организовал гонение на художественную литературу, и один из его сторонников, некто Панкрушин, заявил, что “художественная литература реакционна по своей природе”. Это, конечно, провинциальное истолкование теории покойника “Лефа”» . В ответ на эту статью и статью Горького в защиту Б. Пильняка «О трате энергии»^{[200] [201]} в сибирской прессе разразилась настоящая антигорьковская кампания, конец которой положило известное постановление ЦК ВКП (б) от 25 декабря 1929 г. «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». Литературная группа и журнал «Настоящее» перестали существовать, А.Л. Курс был устранен с должности главного редактора «Советской Сибири» и отозван из Новосибирска в Москву^[202].

На положение Зазубрина эти события, однако, не повлияли. Проработав 1929 г. над новым романом, после декабрьских событий он, вероятно, решил попытать счастья в сибирских редакциях, но безуспешно. В мае 1930 г., возобновляя переписку с Горьким, Зазубрин писал о своих опасениях: рукопись нового романа из двух сибирских редакций вернулась нечитанной. Имеет ли смысл продолжать работу над романом, который негде будет напечатать? Тем более что ГИЗ задерживает седьмое издание романа «Два мира», не давая Издательству писателей в Ленинграде заказ на него: «В конце концов, это пахнет экономическим удушением. Положение создается серьезное»^[203]. Он писал также, что обращался в издательство «Федерация», где не рискнули принять его произведение к печати.

Горький откликнулся на письмо Зазубрина действенной помощью: написал «кому следует- книга пошла <...> Гиз заказал 7-е издание “Дв<ух> миров” Ленинградскому т<оварищест>ву писателей»^[204]; выразил готовность читать рукопись и ободрил добрым словом: «Очень рад, что дали весть о себе, - я не люблю терять из поля моего зрения субъектов, Вам, сударь, подобных»^[205]. Ответное письмо Зазубрина было исполнено благодарности («еще раз Вы выручили меня из беды»), надежд на скорое окончание романа («Месяца через полтора пришлю рукопись») и твердого намерения осенью уехать из Сибири^[206]. По-видимому, шансов вернуться в литературу посредством публикаций в сибирских журналах, газетах и издательствах не осталось никаких, и Зазубрин это ясно осознал. «Там из меня сделали страшную буку, которым пугают молодых литераторов. Там литературой заправляют те, кто в свое время подписал хулиганскую декларацию против Вас (Высоцкий и др.). Теперь они Вас, конечно, хвалят», - писал он Горькому 22 июня 1931 г. .

Осенью 1930 г. Зазубрин с семьей переехал в Лахту, поселок под Ленинградом. Переезд совпал с окончательным политическим крушением его еще недавно весьма могущественных врагов.

С.И. Сырцов, в мае 1929 г. ставший председателем Совнаркома РСФСР, в 1930 г. неоднократно (как публично, так и - более откровенно - в кругу своих единомышленников) выступал с критикой политической линии Сталина: форсированной индустриализации за счет ограбления деревни, недопустимого усиления личной власти генсека; Сырцов говорил о необходимости устранения Сталина с этого поста.

4 ноября 1930 г. состоялось объединенное заседание Политбюро и президиума ЦКК, рассмотревшее вопрос о фракционной деятельности Сырцова, он бы выведен из состава ЦК. Постановление ЦК и ЦКК «О фракционной работе Сырцова, Ломинадзе и др.» от 1 декабря 1930 г. положило конец политической карьере Сырцова, он был переведен на рядовую партийную работу, а люди из его ближайшего окружения: А.Л. Курс, И.С. Нусинов, В.А. Каврайский и др. были исключены из партии, в ноябре 1930 г. они были арестованы и допрошены в ОГПУ. Историками установлено, что основным информатором о настроениях и высказываниях С.И. Сырцова стал журналист Б. Резников, его ближайший помощник и доверенное лицо, коллега А.Л. Курса по журналу «Настоящее» и активный участник травли Зазубрина в 1928-1929 гг. 7 ноября 1930 г. Зазубрин писал Н. Анову, откликаясь на эти события: «Очень рад изгнанию из партии Александра] Л[ьвовича]. Авантюрист, наконец, получил заслуженную оценку. Как-то себя теперь чувствует будущий профессор Р[езников]. М.б. и его не минует чаша сия»³.

честный»

Горький воспользовался этими событиями, сделав еще одну попытку помочь Зазубрину; 2 декабря 1930 г. он писал Сталину: «Теперь, когда Сырцов, Курс и Ко обнаружили истинную свою сущность, следовало бы восстановить в партии Зазубрина, ведь это они травили его, они же испортили хороший журнал “Сибирские огни”, высадив из него талантливых людей. Зазубрин - очень талантливый человек. И -Попытка и на этот раз оказалась безуспешной. ^{[207] [208] [209] [210]}

В переписке Горького с Зазубриным вновь возник перерыв на год, вероятно, потому, что Зазубрин не смог выполнить обещанного, закончить роман за полтора месяца и прислать рукопись Горькому. Писал он долго, трудно, иногда мучительно. «Не менее 14 часов работаю каждый день и пишу примерно 14 строчек в сутки», - писал он Н. Айову о работе над романом 3 декабря 1930 г.¹

В 1931 г. Горький в третий раз приехал в СССР. Летом, получив письмо Зазубрина от 22 июня 1931 г., Горький просил Зазубрина, в числе других писателей, принять участие в работе над многотомной «Историей гражданской войны». Кроме того, Горький пригласил Зазубрина приехать, и в июле 1931 г. Зазубрин несколько дней провел в Горках. Здесь 16 июля он читал главы своего нового романа в присутствии хозяина дома, домашних, А.К. Воронского, И. Бабеля, Л.Н. Сейфуллиной, писателя и критика А.И. Зонина. «У Горького под Москвой в Горках (десятые Горки) я прожил несколько дней. Читал ему свои “Горы”. Успех был совершенно сумасшедший. Так меня еще никогда не хвалили»^{[209] [212]}, - писал Зазубрин 28 августа 1931 г. своей сибирской знакомой Е.Н. Орловой, имея в виду, прежде всего, отзыв Горького. Отзыв же о «Горах» А.К. Воронского стал для автора романа причиной терзаний и сомнений.

Известно два существенно отличающиеся друг от друга свидетельства об этом отзыве. Воронский включил в воспоминания о Горьком, написанные в декабре 1936 г., фрагмент дневниковых записей: «16-го июля. Вечер у Горького. Зазубрин читал свой новый роман “Горы”. Слушали: Бабель, Сейфуллина, домашние. Горький хвалил роман; хвалила Сейфуллина. Бабель хитро улыбался, молчал, был любезен. За ужином я сказал Зазубрину, что материал, по-моему, лучше оформления. Непонятно, как можно писать, что природа - сволочь. Это клевета, какой-то нехороший нигилизм. Горький покосился на меня»^[213] (Имеется в виду фраза из записей главного героя романа: «Он увидел вселенную как единый хорошо работающий огромный организм. Человек показался ему обидно ничтожным. Безуглый написал в тезисах к докладу: “Сволочь природа”. В двух словах он соединил и гнев и восхищение»^[214]).

Зазубрин принял замечание относительно «оформления» материала. Е.Н. Орловой он писал: «...я понял, что материал и поставленные проблемы требуют от меня и величайшей формальной отделки, и тщательного стилистического оформления»^[215]. В словах Воронского его задело другое. В письме Горькому он передал их так: «Роман Ваш никудышный. Герой - чепуха. Я протестую против этой книги от первой до последней ее страницы. В романе нет ни одной хорошей фразы. Бабель потому и сбежал, что не хотел в глаза говорить Вам горькие слова. Фраза у Вас должна быть неграмотна, а Вы ее зализали. Жизнь против нас, а Вы ее куда-то тащите. Какая ерунда - пытаться перекрыть звериное начало чем-то там коммунистическим»¹.

Расхождения в изложении точки зрения Воронского на роман Зазубрина не должны удивлять. Воронский либо не рискнул доверить дневнику столь откровенные высказывания, либо не стал включать их в воспоминания о Горьком. Ведь «Горы» Зазубрина были задуманы как роман о коллективизации на Алтае; описание хлебозаготовительной кампании 1928 г. в первой части - лишь ее преддверие. При этом роман был посвящен теме борьбы со «звериным» чувством собственности и писался как книга «жизнерадостная и полнокровная»^{[216] [217]}. Неприятие Воронского вызвала художественная идея романа - «овладение дикой стихией частных собственников»^[218], вера автора в то, что «коллективизация, уничтожение частной собственности, а за ней семьи - оборвут многое звериное в нас»^[219]. Зазубрин мечтал, что выход в свет романа «Горы» даст возможность вернуться не только в литературу, но и в партию. И в дальнейшем Зазубрин особенно болезненно реагировал на выпады критики по поводу идеологической составляющей романа.

Горькому в «Горах» Зазубрина, по-видимому, была особенно дорога идея о преображении мира и человека (см. гл. 3), и он резко отозвался на слова Воронского: «Такие заявления простительны Юрию Айхен-вальду или пьяному. А всего больше возмутили меня слова: “Жизнь против нас, а Вы ее куда-то тащите. Какая ерунда - пытаться перекрыть звериное начало каким-то там коммунистическим”. Это уж отчаянно плохо, это пахнет гнилью»^[220]. Мнение Горького было прямо противоположным оценке Воронского: «“Горы” - очень сильная вещь, по моему мнению, и я очень рад тому, что Вы написали такую большую книгу». Отметив некоторые недостатки отдельных сцен и шероховатости стиля, Горький заключал: «...Вы, по-моему, взяли верный, крепкий тон, и язык соответствует теме» ^[221]. Эта высокая оценка в сущности никогда не менялась, хотя Горькому неоднократно приходилось отстаивать роман от «совершенно нелепых посягательств»^[222] цензуры и грубых выпадов критики.

После чтения глав романа в Горках возникла идея о возможной публикации его за границей. Зазубрин сообщал Е.Н. Орловой 28 августа

1931 г., что Горький торопит его с окончательной отделкой романа, «хочет взять рукопись с собой за границу, чтобы печатать и там, и в СССР»¹.

Предполагаемая публикация «Гор» за границей стала одной из основных тем переписки Зазубрина с Горьким в конце 1931 - начале

1932 гг. Зазубрин даже просил Горького на вырученную валюту купить в Европе хорошую палатку, спальные мешки и охотничий карабин^{[223] [224]}. Страстному охотнику Зазубрину все это нужно было еще по одной причине: его сын Игорь после переезда под Ленинград заболел туберкулезом, и лето 1932 г. писатель планировал провести с ним в горах Алтая. Перевод «Гор» на иностранные языки и публикация за границей не состоялись: Зазубрин не успел до возвращения Горького в Москву в апреле 1932 г. прислать ему окончательно подготовленную рукопись. Однако заботу о здоровье Игоря Горький взял на себя: сын Зазубрина с лета 1932 г. подолгу жил у Горького в Горках, осень 1934 г., весну и начало лета 1935 г. он провел в Крыму, в Тессели. За это Зазубрин был Горькому безмерно благодарен: «Вы мне его буквально спасли»; «Для него ведь Вы и Ваш дом останутся навсегда как одно из лучших воспоминаний детства»; «Большущее Вам спасибо за Игоря, - он вернулся совершенно здоровым»^[225]. Горький относился к сыну Зазубрина с особой теплотой и заботой, так, в ноябре 1934 г. он писал П.П. Крючкову: «Скажите Зазубрину, что Игорь весьма здоров, усердно и толково занимается изучением флоры и фауны Крыма, скоро станет читать лекции взрослым, - в 20 лет от роду будет профессором, в 30 - знаменитостью»^[226].

Не забывал Горький и о трудном положении самого Зазубрина. 25 января 1932 г. он вновь писал Сталину: «Имею к Вам просьбу: не пора ли восстановить в партии Владимира Зазубрина, сибирского писателя? Человек он прекрасно настроенный, написал очень хороший роман “Горы”, а наказан - достаточно крепко. И едва ли заслуженно в такой мере. Очень ценный человек»^[227].

5 апреля 1932 г. Горький писал Н.В. Чертовой в ответ на недошедшее до нас письмо, вероятно, с описанием трудного положения Зазубрина: «Отсюда, из Италии, я ничего не могу сделать для В.Я. В конце месяца буду в Москве и немедля возьмусь за это дело. Вы бы с Перми-тиным достали где-нибудь денег, р. 500 и послали З.»^[228].

По возвращении в Москву в конце апреля 1932 г., он опять ставил вопрос о судьбе опального писателя перед членами Политбюро, в частности, 27 апреля говорил с Л.М. Кагановичем о необходимости восстановить Зазубрина в партии «и получил от него согласие на это»¹. Летом 1932 г. Горький добился пересмотра дела Зазубрина в ЦКК. Выписка из протокола заседания Партколлегии ЦКК от 17 августа 1932 г., касающаяся рассмотрения этого вопроса, хранится в Архиве Горького, адресована ему лично и прислана на его домашний адрес: «Рассмотрев вторично дело Зубцова (Зазубрина) В.Я., ЦКК считает, что не установлено фактов предательства со стороны Зубцова (Зазубрина) в период его подпольной деятельности. В то же время ЦКК считает, что в период Советской власти со времени перехода Зубцова (Зазубрина) в Красную армию, Зубцов (Зазубрин) проявил себя как активный защитник пролетарской диктатуры. Секретарь Партколлегии Ем. Ярославский»^{[229] [230]}.

Решение ЦКК не удовлетворило Зазубрина. Он подготовил Горькому в письменном виде материал для разговора в вышестоящих инстанциях - целый список вопросов, в том числе следующие: «Восстановлен я в партии или нет? Постановление ЦКК смутное. <...> Если нет, то почему? Разве Каганович и Сталин не соглашались на это? <...> Если нет, то зачем вообще написано в новом постановлении, что до революции предателем я не был, а потом во времена Сов. Власти зарекомендовал себя как революционер? Это было отмечено и во время разбирательства в 28 г. <...> Член ЦКК М.К. Муранов говорит:

- Я не могу утверждать, что меня выдал Зазубрин, но думаю, что мог и он, м.б., и он.

Утверждаю, что Муранова выдал провокатор в Саратове. Неужели там в истпарте в архиве этого нет? <...> В Сызрани же (где я жил) жандармское управление не знало о приезде Муранова, так и информировало. Деп. Полиц. за что и получило нагоняй, когда Муранов со своей записной книжкой провалил почти всю партийную Россию, и когда выяснилось, что он был в Сызрани и делал там доклад и т.д. (Беру это из показаний сызранского провокатора Н. Титова (кажется, так его фамилия)). <...> В Сызрани в музее революции висит мой портрет с надписью - провокатор. Ко всяким юбилеям он переносится на выставки <...> Долго ли еще, Господи? 15 лет под судом, 5 раз судим. 4 исключен по одному делу»^[229].

В конце 1932 г. Горький помог Зазубрину получить квартиру в Москве, что тоже было важно в связи с болезнью Игоря. Быстрота решения этого вопроса впечатляет: 16 сентября Зазубрин писал об этом Горькому в записке «для памяти», в декабре 1932 г. сообщал ему, что квартира в Москве пока не готова, а 12 февраля 1933 г. давал новый московский адрес, переехав в не отделанную до конца квартиру^[232].

Горький вовлекал Зазубрина в самую гущу литературной жизни.

26 октября 1932 г. Зазубрин был среди участников встречи писателей с руководителями партии и государства в доме Горького. Присутствовал он и на подобной встрече в сентябре 1933 г. Мемуаристам запомнились выступления Зазубрина на обоих совещаниях. Согласно воспоминаниям К. Зелинского, 26 октября 1932 г. Зазубрин говорил, что цензура мешает развитию литературы, что она не пропускает «невеличественных» описаний Сталина: «Вот, например, один мой товарищ захотел описать Сталина. Что же он заметил в Сталине, мой товарищ, которого не пропустила цензура? Он заметил прежде всего простоту речи, поведения, рябины на лице, - словом, ничего величественного, никакого рефлекса на величие. А вот когда академик Павлов сидел в Риме на конгрессе рядом с Муссолини, он сказал о его подбородке: “Вот условный рефлекс на величие”». «Затем, - вспоминал К. Зелинский, - пошло сравнение Сталина с Муссолини и предостережение тем, кто хочет рисовать Сталина, как и других членов Политбюро, точно членов царской фамилии - с приподнятыми, подбитыми ватой плечами. Сталин сидел насупившись. Чувство величайшей неловкости сковало нас всех»¹. Сестра Зазубрина, Н.Я. Каботова, вспоминала его рассказ об этой встрече: «Он сетовал, что и там в своем выступлении не воздержался от резкостей. Говоря о художественной правде, он в качестве примера, когда в произведении эта правда отсутствует, привел “образ Сталина”, который изображался некоторыми писателями не как живой человек, а как икона. “После этих слов, - рассказывал он, - я почувствовал некоторое замешательство, потому что Сталин сидел рядом, и я понял, что, увлекшись, сказал лишнее”»^{[233] [234]}.

На второй встрече «жестко и резко» Зазубрин говорил о том, что «провинциальные писатели находятся в особо тяжелых материальных условиях, что они играют роль второстепенных писателей»^[235].

В конце 1932 г. по поручению Горького Зазубрин начал готовить отрывок из романа «Горы» для публикации в альманахе «Год XVI» и собирать материалы о Всесоюзном институте экспериментальной медицины (ВИЭМ), созданном в октябре 1932 г. по инициативе Горького. Зазубрин страстно увлекся этой темой, встречался с ведущими учеными института, вникал в детали и проблемы организации ВИЭМ и строительства здания для него. Особенно его увлекла идея создания в институте кабинета восточной медицины.

Сын своей эпохи, Зазубрин верил в самые фантастические прогнозы о возможностях науки будущего и, по-видимому, как и Горький был увлечен идеей долголетия и бессмертия. В конце 1932- начале 1933 гг.

он отправил Горькому несколько пространных писем, посвященных ВИЭМ. Поначалу предполагалось написание серии статей об институте для «Известий» и зарубежной прессы. Зазубрин думал даже о книге или брошюре о ВИЭМ. Затем материал стал принимать форму очерка для журнала «Наши достижения» и альманаха «Год XVI»¹.

Очерк получил название «История одного подкопа»^{[236] [237]} (автор сравнивал создание ВИЭМ со строительством метрополитена) и был завершен осенью 1933 г. Однако он не был напечатан ни в журнале, ни в альманахе, поскольку решительно не понравился Горькому. «...Вы взяли тон, который <...> не гармонирует с материалом <...> Изображенные Вами в легкой - “французской” манере чудаковатые фигуры очень мало говорят - если вообще говорят - об идеях, носителями коих являются эти фигуры и - главное - об идее ВИЭМ. <.. .> Дело - глубочайше серьезное. Писать о нем следует очень серьезно и - деловито <...> статью нужно переделать с первого слова до последнего», - таково было мнение Горького^[238].

Неудачной оказалась и попытка Зазубрина художественно разработать эту тему в пьесе «Человеческие обязанности»^[239]. В архиве Горького сохранился также фантастический рассказ Зазубрина о достижениях ВИЭМ (МИЭМ) в 1950-е гг. «Гиперболоид науки». Он написан в духе научной фантастики 1920-х гг. - начиная с названия, явно позаимствованного у А.Н. Толстого. В нем идет речь о поездке в МИЭМ (бывший ВИЭМ, теперь - Мировой институт экспериментальной медицины). «Корреспондент» сообщает, что в связи со строительством новых зданий института директор Федоров поручает макадемику (мировому академику) Календарову притянуть к Земле один из спутников Юпитера, поскольку на Земле нет места для МИЭМ. Город Ленинград «закрыт», на Елагин остров перевезен и «инплантирован» Везувий, открыты подземные вентили - и город залит лавой. Далее идет речь о «митогенетических лучах», способных превратить блоху в табун лошадей, мыльный пузырь - в дирижабль, иприт - в осетровый балык и т.п. Разворачиваются довольно мрачные и бессмысленные (с точки зрения показа реальных достижений науки будущего) фантастические картины опытов над животными (кролик, в результате укола распадающийся на части и органы, кобели, лишенные коры головного мозга и тем не менее исполняющие скрипичный концерт Чайковского). Очерк производит впечатление лихорадочной погони за «удивительными» явлениями, бессвязности и раздробленности образной ткани. По-видимому, Горький был прав: Зазубрину недоставало более или менее глубокого понимания задач большой науки, описывая работу ученых, он скользил по поверхности явлений. Автору не удалось справиться с хаотическим нагромождением материала, подчинить свою бурную фантазию определенному замыслу.

В августе 1933 г. Зазубрин, конечно, не без содействия Горького, был введен в состав Оргкомитета Союза советских писателей. Тогда же Зазубрин отклонил предложение Горького поехать в составе писательской бригады на Беломорско-Балтийский канал¹.

Во второй половине 1933 г. состоялась журнальная публикация романа «Горы»^{[240] [241] [242]}, которая также не обошлась без неоднократного вмешательства Горького (см. гл. 3). Завершив долгую и непростую для него подготовку романа к публикации в журнале, Зазубрин поехал на Алтай собирать материал для второй, заключительной части «Гор». Как член Оргкомитета, он намеревался выступить в Новосибирске на собрании писателей. Автор романа, только что напечатанного одним из ведущих журналов страны , он вправе был рассчитывать, что прошлое забыто. Однако выступить ему не дали. Запрет исходил от главы местного Ог-ркомитета А.В. Высоцкого, его заместитель В. Итин передал это решение Зазубрину.

27 февраля 1934 г. в письме Горькому Зазубрин жаловался на «оплеуху», полученную им в Новосибирске: «Пред<седатель> местн<ого> оргкомитета мне заявил, что я не имею права сделать информационное сообщение местным писателям и вообще должен молчать и отправляться на Алтай для сбора материала, в чем они мне пока не препятствуют. <...> До мудрого решения лишить меня слова я был у секретаря Сиб-крайкома т. Эйхе, и он был любезен, обещая всяческое содействие и т.д.»^[243].

Горький написал первому секретарю Сибкрайкома Р.И. Эйхе письмо-протест, копия которого хранится в Архиве Горького: «...председатель западносибирских писателей запретил Владимиру Зазубрину сделать в Новосибирске сообщение о работах по организации Всесоюзного съезда писателей, предпринятых Московским Оргкомитетом. Мотивы запрещения не известны мне, но, разумеется, я о них догадываюсь: вероятно, это отражение старой травли Зазубрина Сырцовым, Курсом и другими политическими банкротами. <...> Моя обязанность как председателя Оргкома литераторов и мое знание отношения ЦК партии к Зазубрину дает мне право не только протестовать против действий Новосибирского пред<седателя> Оргкома писателей, но и обжаловать его действия в ЦК»^[244]. В результате на посту председателя Оргкомитета в Новосибирске Высоцкого сменил А. А. Айсон, «давний друг и соратник Зазубрина»¹.

Писатель А.Л. Коптелов оставил интересные воспоминания о поездке Зазубрина на Алтай в 1934 г.: о встречах с женой М.И. Калинина Екатериной Ивановной, заведовавшей правительственным домом отдыха на берегу Катуни, алтайским писателем П. Кучияком и художником Г. Гуркиным; о записях алтайского фольклора, которые делал Зазубрин^{[245] [246]}, о неудачном чтении фрагмента «Гор», после которого он уже не выступал с чтением своего романа на Алтае, об охоте, на которой Зазубрин проявил себя не лучшим охотником и вызвал лукавые насмешки алтайцев; о том, как писатель собирал материал для завершения своего алтайского романа^[247]. Вернулся он в Москву в конце марта - начале апреля 1934 г.^[248] 24 апреля Зазубрин выступил на заседании Оргкомитета с отчетом о поездке в Новосибирск и на Алтай^[249].

Неудача с несостоявшимся выступлением перед писателями Новосибирска, по-видимому, затмила собой все другие впечатления. 25 мая 1934 г. Зазубрин писал А.В. Бурдукову о своей реакции на эту «крупнейшую неприятность»: «Дорогой Алексей Васильевич, каждый человек по-своему отвечает на постигшее его несчастье. <...> Я же в таких случаях складываю руки и пребываю в полнейшем бездействии. <...> После возвращения с Алтая я никому не писал ни строчки и ничего не сделал для романа. Сегодня первый день моего “отрезвления”<...> С сегодняшнего дня я начал работу над романом»^[250].

Нелегким испытанием для Зазубрина стало и обсуждение романа «Горы» в Оргкомитете 27 апреля и 4 мая 1934 г. Из письма Зазубрина Горькому от 28 апреля, в котором он описал это обсуждение, ясно, что основной «болевой точкой» романа, вокруг которой вращалась полемика, был натурализм - как черта стиля Зазубрина - и эротические сцены в романе. Однако больно задело автора другое: «Основным докладчиком был крестьянский критик Федосеев. <...> Он сказал, что я написал вещь натуралистическую и... буржуазную, т.е. контрреволюционную. <...>

Я был взволнован тем, что Оргкомитет выпустил основным докладчиком человека, который обвинил меня в покушении на советскую власть с пером в руке <...> следовательно, таково и мнение Оргкомитета»¹. Пожалуй, это действительно была «не обида, не самолюбие, а самозащита»^{[251] [252]}.

Газетный отчет об этом обсуждении более нейтральный и сдержанный, по сравнению с письмом Зазубрина. Вероятно, 4 мая удалось сгладить острые углы. «Литературная газета» писала о выступлении Л.Н. Сейфуллиной - верного друга Зазубрина. Она говорила, что «большевики у Зазубрина - настоящие живые люди», что «роман Зазубрина - большая книга». Излагая выступление Г.С. Федосеева, чье выступление так возмутило Зазубрина, автор заметки писал, что Федосеев встал «на путь односторонней и несправедливой критики», а его аргументы назвал «шаткими и искусственными». Кратко излагалось заключительное выступление П.Ф. Юдина, назвавшего «Горы» романом «советским, нужным и полезным», ошибкой - «ставить под сомнение политическую сторону романа», а натурализм Зазубрина - «опасной тенденцией, с которой автору необходимо бороться», однако не «творческой системой» писателя^[253].

Трудно определить, сыграл ли Горький какую-либо роль в повороте этой дискуссии в более безопасное для автора романа русло. Однако оставить безучастным письмо Зазубрина его не могло, во всяком случае главное опасение Зазубрина не осталось без ответа. «...Публично подвергаешься избиению, и в конце концов печататься негде, - писал он Горькому. - ГИХЛ, например, три месяца не дает ответа - подойдут ли ему “Горы” или нет, а в “Советской] лит[ературе]” Цыпин просто третирует меня, в МТП Шульц отказался разговаривать, в бюро переводов Уманский, которому роман рекомендовал П.П. Крючков, сказал, что книга моя может произвести неблагоприятное впечатление за границей. Остается одно издательство в Ленинграде, но и то закрывается. Где же мне печататься?»^[254]. В 1935 г. Государственное издательство художественной литературы выпустило второе издание романа «Горы». Кроме того, Горький предложил Зазубрину возглавить литературнохудожественный отдел нового созданного им журнала «Колхозник».

О необходимости такого издания, ориентированного на колхозную деревню, Горький писал Сталину в марте 1934 г.¹, 12 июня информация о предстоящем выпуске журнала появилась в «Литературной газете», а 9 июня Зазубрин уже погрузился в исполнение своих новых обязанностей, о чем свидетельствует его письмо-отчет Горькому^{[255] [256]}. На Первом съезде советских писателей Зазубрин был уже в роли соредактора Горького по новому литературно-научному журналу для колхозников и много сделал для привлечения в журнал сибирских писателей.

На съезде писателей Зазубрин, по словам А.Л. Коптелова, «все две недели держался поближе к сибирякам»^[257]. Он, как вспоминал Н. Смирнов, «отводил душу в беседах с сибиряками-земляками, был весел, подвижен <...> любовался находчивостью и остроумием Горького, руководившего съездом», восхищался выступлениями Б. Пастернака, Ю. Олеши, Т. Табидзе^[258]. «Я один из добросовестных делегатов, -сообщал Зазубрин А.В. Бурдукову 30 августа 1934 г., - сижу безвыходно на всех заседаниях. Съезд проходит очень интересно»^[259]. Однако под конец съезда эти впечатления были неожиданно испорчены. Горький планировал включить Зазубрина в состав Правления Союза писателей. За парадным фасадом торжественного съезда шла борьба за руководство будущим союзом. Как известно из опубликованных в 2000-е гг. документов и работ исследователей, И.В. Сталин и его ближайшее окружение настойчиво выдвигали в руководство ССП группу писателей-коммунистов: Ф. Панферова, В. Ставского и др. Работать с ними Горький решительно отказывался, в письмах Сталину и в ЦК пытался настоять на своем уходе с поста председателя Правления ССП. В 1934 г. прошла «дискуссия о языке», в которой большинство писателей поддержало Горького, критиковавшего Панферова. Однако на съезде Панферов вновь выступил, отстаивая свою правоту, и был поддержан в печати.

30 августа- 1 сентября Горький написал письмо в ЦК, в котором возмущался речью Варейкиса, опубликованной в журнале «Октябрь» и отказывался работать в правлении ССП с Панферовым и К°^[260]. Зазубрин, сам того не подозревая, оказался против воли вовлечен в это столкновение - как фигура близкая Горькому и - уязвимая.

Зазубрин числился (как беспартийный) в списке Пленума Правления, 30 августа 1934 г. отправленном Ждановым и Кагановичем Сталину для согласования^[261]. Копия этого списка был послана Горькому и хранится в его архиве¹. Однако 1 сентября А. Щербаков, которому от ЦК было поручено курировать организацию съезда и создание ССП, записывал в дневнике о Горьком: «Были у него с Ждановым и Стецким вторично. Взбешен тем, что провалили Зазубрина и в “Октябре” напечатали выступление Варейкиса». 3 сентября датирована еще одна запись: «Опять разговор о Зазубрине»^{[262] [263]}.

3 сентября 1934 г. А.А. Жданов сообщал И.В. Сталину в письме: «Горький вчера перед пленумом еще раз пытался покапризничать и навести критику на списки, не однажды с ним согласованные. На этот раз он жаловался на отвод из списков правления во время съезда Зазубрина и на то, что Каменев не вводится в секретариат»^[264].

С отводом кандидатуры Зазубрина в Правление Союза писателей на собрании партгруппы Президиума Правления ССП выступил Ф. Березовский. Из письма В. Итина Горькому от 5 сентября ясно, что Горький выступил в защиту Зазубрина: «Прошу присоединить мой протест к выраженному Вами протесту против выступления Ф. Березовского на собрании партгруппы пленума Союза»^[265]. Итин писал об искажении Березовским фактов биографии Зазубрина. Ложным было сообщение Березовского, что секретарь Сибкрайкома Р. Эйхе запретил выступление Зазубрина в Новосибирске. «...Отмена назначенного литературного вечера, на котором должен был выступать т. Зазубрин в Новосибирске весной этого года, была сделана в форме грубого администрирования, против желания всех писателей и без какого бы то ни было предварительного вызова на совещания с писателями-коммунистами. Характерно, что несколько месяцев тому назад т.Березовский также осудил это», - писал В. Итин Горькому^[22].

На Зазубрина очередной удар судьбы подействовал крайне удручающе. 8 сентября 1934 г., кратко отчитываясь в письме Горькому о работе над материалами «Колхозника», он добавлял: «Пишу наспех, я только что вернулся из лесу, куда убегал зализывать свои раны. Я не думал, что история с Березовским так меня ударит. Ведь не первый раз! Однако, чувствую, как мне стало скучно жить. Я прошу у Сов<етской> Власти сказать мне раз и навсегда - да или нет. Но жить и знать, что завтра снова кто-нибудь плюнет на тебя - невозможно. Вы моя единственная - последняя надежда. Я не знаю, как мне просить Вас еще раз о помощи. Тяжко мне, А.М. Помогите»^[267]. 11 сентября Горький ответил, но но лишь на первую часть письма^[268]. 22 сентября, подробно рассказав о работе над журналом, Зазубрин вновь возвращается к этой теме: «Приходится сказать несколько слов и о себе. Я думал, что мне не придется разговаривать с Вами на столь скучную тему после того, как в 32 году я получил в ЦКК бумажку, полностью меня реабилитирующую. Однако Березовский не посчитался ни с чем и выступил. Стецкий смолчал. И молчание его вообще типично для отношения партии ко мне. Оно какое-то половинчатое. Вам известно, что меня судили уже пять раз по одному и тому же делу. Однажды, доведенный до отчаяния перманентными судами и следствиями - я просил или расстрелять меня, или, наконец, дать право работать без помехи. Отношение осталось половинчатым, а среди литераторов выработались специалисты по оплеванию меня, таковы - братья Субоцкие, Березовский и Матэ Залка. Они каждому встречному и поперечному рассказывают обо мне так, как будто никогда и никакого решения в ЦКК не было по моему делу. Нестерпимо мне жить так дальше. Я хочу, наконец, полной ясности. Надоело мне быть забором, около которого останавливается всякий для отправления своих естественных надобностей в клевете и членовредительстве. Простите, что надоедаю Вам со своими личными делами. Я прошу Вас только передать через Елизавету Захаровну¹, могу я на что-либо надеяться или нет? Если нет - стисну зубы и буду работать. У меня такое положение, что я даже не могу оборвать свою жизнь свинцовой точкой. Ведь сделать так, значит признать себя виновным, оставить пятно позора и сыну и жене. Я никому, кроме Вас, не надоедал рассказами о своих страданиях. Творчество мое оптимистично, хотя мне приходится писать под давлением примерно сорока атмосфер. Я хочу, наконец, освободиться от этого. От этой страшной растраты сил, чтобы все их отдать любимому делу - литературе. Ну, что мне делать? Посоветуйте, Алексей Максимович, и простите за многословие»^{[269] [270]}.

Горький ответил Зазубрину на следующий день, 23 сентября, - предельно кратко. В его ответе опять не было ни слова сказано о том, что волновало Зазубрина больше всего. Возможно, он действительно передал ответ устно через Е.З. Крючкову, не доверяя бумаге. Однако более вероятно, что ему просто нечего было ответить. Его разочарование было не меньшим. Группа, через которую Сталин мог контролировать «инженеров человеческих душ», укрепила свои позиции в Правлении ССП. Горький столкнулся с глухой стеной, о которую бесполезно было биться, и помочь Зазубрину как-то исправить сложившуюся ситуацию не смог. И он сделал единственное, что в его силах, чтобы смягчить удар, хоть чем-то порадовать Зазубрина: «Вот что: Вы бы отпустили Игоря в

Крым, а то он тут расхворается. На днях туда едет Тимоша¹, она захватит его с собой»^{[271] [272]}.

После этого переписка Горького с Зазубриным приняла преимущественно деловой характер: она почти целиком сосредоточена на обсуждении материалов для «Колхозника» и выходящих номеров журнала.

Несчастья Зазубрина на этом не закончились. 20 сентября 1934 г. в газете «Литературный Ленинград» (№ 48) была напечатана статья критика 3. Штейнмана о романе «Горы» «Тарзан на хлебозаготовках», написанная, начиная с заглавия, в недопустимо грубой, развязной манере. Текст статьи почти полностью перепечатан на пишущей машинке и хранится в Архиве М. Горького; на машинописи - пометы Горького^[273]. Вероятно, Зазубрин сделал эту копию и отправил ее в Тессели, куда уехал Горький в конце сентября 1934 г. Штейнман приводил обширные цитаты из романа, подчеркивая «пикантные», по его словам, сцены и язвительно их комментируя^[274]. В древних пластах сознания героя романа, в инстинктах мужчины и охотника критик постарался увидеть неразрывную связь с прошлым, «пуповину», которая волочится за ним по земле и мешает занять «правильную» позицию в разгорающейся классовой борьбе. «Есть еще шутники в советской литературе. Скучно не будет...» - так заканчивалась рецензия^[275].

Прочитав эту статью, Горький писал П.П. Крючкову о сыне Зазубрина Игоре, завершая весьма лестную характеристику мальчика словами: «Папаше его следует учиться у потомка спокойно и уверенно работать, невзирая на рецензентов»^[276]. Зазубрин отвечал на это Горькому 19 ноября 1934 г.: «Петр Петрович прочел мне из Вашего письма к нему строчки об Игоре <...> Относительно меня Вы зря думаете, что я опустил руки в связи с рецензиями, я полон творческой злобы, я работаю»^[277].

Горький не оставил этот выпад против романа «Горы» без ответа. 24 января 1935 г. в газетах «Правда», «Известия ЦИК СССР и ВЦИК» и «Литературной газете» была напечатана третья часть статьи «Литературные забавы», в которой Горький привел рецензию Штейнмана в качестве примера недобросовестной и малоквалифицированной критики. «Ковырять и сокрушать человеческое достоинство - это вовсе не задача критики... - писал Горький. - Вот передо мной рецензия некоего Зел. Штейнмана на повесть “Горы” Зазубрина, весьма даровитого писателя, успешно работающего над собой <...> С “Тарзаном” сравнивается герой повести, коммунист Безуглый. Не могу признать это сравнение остроумным, ибо очень легко сравнить любого человека с выдуманной полуобезьяной <...> Горный пейзаж мощным хаосом своим возбуждает в коммунисте, здоровом человеке, бойце гражданской войны, инстинкты древнего охотника и еще кое-какие эмоции. Свойство горного пейзажа весьма ярко и глубоко отразилось в фольклоре всех народов <...> это свойство возбуждает воображение, возвращает его в “глубину времен”, к судорогам земной плоти. Рецензент иронизирует над эмоциями коммуниста Безуглого: “Голый человек на голой земле”...»¹.

В этой же статье Горький вернулся к законченной, казалось бы, прошлогодней дискуссии: «Ф. Панферов напечатал в “Октябре”

(1934 г., книга 9), статейку “О мудрой простоте” <...> Примеров “мудрой простоты” Панферов не привел, но обнаружил, что подлинное значение “дискуссии о языке” не понято им, и увеличил количество малограмотной болтовни, осужденной им»^{[278] [279]}.

На это Ф. Панферов ответил напечатанным в «Правде» 28 января 1935 г. «Открытым письмом А.М. Горькому». Направленное против Горького, оно больно задевало Зазубрина: и потому, что в «Литературных забавах» был упомянут роман «Горы», и потому, что Горький высоко ценил этот роман и помогал его автору, о чем, конечно, было известно в литературной среде^[280]. Для Зазубрина «Открытое письмо...» Панферова было гораздо опасней обвинения в «буржуазности» Федосеева или глумление над романом Штейнмана. Ф. Панферов писал: «В своей статье вы настойчиво расхваливаете книгу Зазубрина “Горы”, известна и нам сия книга <...> Разве секрет, что Зазубрин клеветнически писал о войне, объявленной партией крестьянству? У Зазубрина в книге, помимо прочих небылиц, коммунисты отрубленную голову врага таскают и показывают всем. Так коммунисты не поступали с врагами. Так действовали только колчаковцы, деникинцы и прочие белогвардейцы. Другой коммунист Зазубрина купил бывшую барыньку за два пуда муки исключительно для того, чтобы овладеть ею. Так клевещет Зазубрин на коммунистов. И не случайно коммунистическая группа всесоюзного съезда писателей единодушно отвела кандидатуру Зазубрина в правление союза»^[281].

29 января Зазубрин писал Горькому - теперь уже не только с просьбой о помощи, но и стремясь оказать поддержку: Не могу не выразить своего возмущения по поводу появившихся в печати неслыханно оскорбительных для Вас статей Заславского и Панферова»¹. К письму он приложил свое «Открытое письмо Ф. Панферову». Зазубрина возмутили не только опасные идеологические обвинения, но и лицемерие Панферова, хвалившего его роман на обсуждении в Оргкомитете, и вынесение на публичное обсуждение решения закрытого заседания партгруппы президиума ССП. Зазубрин просил Горького о личной встрече: «Мне очень тяжело не только потому, что Панферов опаскудил меня в “Правде”, но главным образом потому, что все это, как я узнал, только начало кампании, предпринятой для полного уничтожения меня и как писателя, и как гражданина Советского Союза. Я бы хотел увидеться с Вами и рассказать Вам лично о шагах, предпринятых рядом литераторов в этом направлении»^{[282] [283] [284]}.

Встреча состоялась. Горький, по-видимому, отсоветовал Зазубрину печатать ответ Панферову, взяв на себя труд ответить в печати и воспользовавшись материалом зазубринского «Открытого письма Ф.Панферову». 15 февраля 1935 г. Зазубрин писал А.В. Бурдукову: «Был у Ал[ексея] Максимовича]. Он скоро “ответит”. Ответит не только в печати»^[285]. Однако ответить Горькому не дали: ни его «Открытое письмо Ф. Панферову»^[286], ни написанная на основе этого текста статья «По поводу “открытого” и других писем»^[287] напечатаны не были. Отвечая на обвинения Панферова в адрес Зазубрина, Горький писал: «...мы постыдно плохо, небрежно, хамовато относимся друг ко другу. Укажу на характерную частность, на установившееся отношение к автору романа “Горы”. О первой его книге “Два мира” В.И. Ленин сказал: “Жестокая, но нужная книга”. Мне известно другое не менее авторитетное мнение о книге “Горы”: “Написано грубо, но хорошо”»^[288]. Горький обвинял Панферова в «передергивании», стремлении намеренно приписать Зазубрину то, чего нет и не могло быть в его романе: война, о которой идет речь в романе «Горы», была объявлена не «партией крестьянству», а «кулаками Советской власти». Ни Помольцев, «таскавший отрубленную голову врага», ни Игонин, купивший барыньку за два пуда муки, не могут «бросить даже слабой тени на партию»: один опорочен и исключен из партии (так должно было быть во 2 книге романа); другой со времен революции 1917 г. стал совершенно иным человеком¹. То, что письмо Панферова осталось без ответа, было сигналом серьезных перемен в расстановке сил в советской литературе и в положении самого Горького.

Зазубрин был убежден, что выпад Панферова не случайность, а часть кампании против него. При сопоставлении ряда откликов на роман действительно возникает ощущение, что все это звенья одной цепи: 3. Штейнман в заголовке своей статьи подхватывает высказывание критика В.О. Перцова на обсуждении «Гор» в Оргкомитете («Отрывок, напечатанный в “Годе ХУГ’, по его мнению, отрывок из “Тарзана”»^{[289] [290]}), упреки в эротизме и натурализме; Ф. Панферов в более резкой форме повторял претензии работников Главлита (опасное слово «война» о начале коллективизации; «зверства красноармейцев»). Упоминание об отводе кандидатуры Зазубрина из состава Правления ССП в конце статьи Панферова позволяет связать с ней выступление Ф. Березовского на партгруппе. Появление статьи Штейнмана в сентябре 1934 г., сразу после удара по Зазубрину на съезде, тоже вряд ли случайное совпадение. Как и Панферов, 3. Штейнман попытался через год взять реванш, в разгар кампании по борьбе с формализмом и натурализмом указав на романы Зазубрина «Горы» и В.Я. Шишкова «Угрюм-река» как на вопиющие примеры натурализма в советской литературе. О герое «Гор», не называя Горького, но явно отвечая ему, Штейнман писал: «Можно быть какого угодно мнения о “коммунисте” Безуглом и, пользуясь всеми возможными резонами, доказывать, что горный пейзаж и фольклор оказывали свое непреодолимое влияние на воображение “жителя равнинных племен”. Но нельзя доказать главного: того, что этот пещерный самец, следящий за самкой, - большевик, посланный на хлебозаготовки! <...> Его <3азубрина. - Л.С.> роман не столько роман о большевике на хлебозаготовках, сколько о самце на охоте. <...> Роман Зазубрина - в своем роде классический пример физиологического натурализма в нашей литературе. И если даже такие элементы натурализма, как некоторые сцены в “Леди Макбет”, подвергнуты были жестокой критике на страницах “Правды”, блестяще доказавшей, что по характеру своему они не имеют ничего общего с основными тенденциями советского искусства, - то как следует расценить уже не сцены, а законченные принципиальные произведения типа зазубринских “Гор”?»^[291].

Для Зазубрина «Открытое письмо А.М. Горькому» Панферова, да еще напечатанное в «Правде», имело серьезные последствия. Так, журнал «Красная новь» отказался напечатать статью Н. Замошкина о «Горах»: «Она была принята <...> но после статьи Ф. Панферова там раздумали ее печатать»¹.

28 декабря 1935 г. Зазубрин подводил итоги года в письме А.В. Бурдукову: «35-й год был тяжелый для меня. Очень много пережил - здорово поседел»^{[292] [293]}. В течение этого года Зазубрин много и напряженно работал над второй, заключительной частью романа «Горы». В первом номере «Нового мира» за 1935 г. среди прозаических произведений, которые предполагалось напечатать в журнале в этом году, была анонсирована вторая книга романа «Горы». Критикой роман был воспринят как «заявка на большую тему», как обещание^[294]; так его воспринимал Горький, да и сам автор, рассчитывая во второй части романа сказать гораздо больше, чем удалось в первой. Так, П.П. Крючкову Зазубрин писал 26 января 1934 г., что «некоторые цензурные вырезки», например, «вопрос о роли т. Сталина после смерти Ленина», «решил перенести во вторую книгу» и выражал надежду, что Горький сможет защитить его «от совершенно нелепых посягательств Главлита»^[295].

Ряд писем Зазубрина А.В. Бурдукову позволяют установить, что работа над второй частью шла, начиная с конца мая 1934 и почти до конца 1935 г.:

• 25 мая 1934 г. - «С сегодняшнего дня я начал работу над романом»;
• 2 апреля 1935 г. - «Тороплюсь кончить “Горы”»;
• 6 июня 1935 г. - «В этом году я хочу обязательно кончить “Горы” и немедленно взяться за “Барана”^[296]. Для этого хотел бы с Вами съездить еще раз в Монголию <...> Как только кончу “Горы”, так буду хлопотать о разрешении выезда...»;
• 28 декабря 1935 г. - «В “Нов[ом] мире” печататься буду обязательно - с июня, июля»^[297].

Намерения эти автору реализовать не удалось, возможно, из-за множества неприятностей, сделавших 1935 г. «трудным» для него. Каждая из них надолго выбивала из колеи и мешала работать. Весной Зазубрин попал под машину и больше месяца был прикован к постели. В конце 1935 г. он снова слег: в результате «нервных потрясений» возобновился «старый процесс в легких». Тогда Зазубрин решил попытаться резко изменить направление своей литературной работы: оставив работу над завершением романа, он взялся за пьесу об ученых-медиках «Человеческие обязанности» (варианты названия: «Хирурги», «Подкоп»). «В первую очередь она даст мне (если пойдет) тот прожиточный минимум, который позволит мне оставить службу в “Колхознике” и всякие вообще приработки», - писал он Горькому¹.

Горького разочаровало решение Зазубрина. «Очень жаль, Владимир Яковлевич, что Вы взялись за эту тему, не кончив “Горы”», - писал он в завершение резко отрицательного отзыва о пьесе «Человеческие обязанности», финального письма их обширной переписки^{[298] [299]}. Не исключено, что обманутое ожидание повлияло на этот отзыв, хотя о произведениях Зазубрина Горький и раньше не раз высказывался весьма нелицеприятно^[300]. Комендант дома на Малой Никитской И.М. Кошенков записывал в дни болезни Горького: «Алексей Максимович в Тессели говорил о творчестве Зазубрина: “Горы будут, но книги не будет”»^[301].

Много сил, времени и нервов в 1934-1936 гг. у Зазубрина отнимала работа в «Колхознике». Он вел основной, литературно-художественный отдел журнала, а по сути дела, отвечал за весь журнал, за его «лицо». 30 августа 1934 г. он писал А.В. Бурдукову: «Я редактор предварительный, Ал[ексей] Максимович] - окончательный. Журнал мы делаем, т[аким] о[бразом] вдвоем»^[302]. Должность, с одной стороны, была почетная, востребовавшая пятилетний опыт работы Зазубрина в «Сибирских огнях», с другой он доставила ему множество хлопот и огорчений.

Сложности с выпуском журнала начались почти сразу, прежде всего технические и финансовые; 22 сентября 1934 г. Зазубрин писал Горькому: «... я слышу стоны Лифшица^[303] то о бумаге (её качестве), то о средствах для расплаты с художниками <...> Урицкий^[304] <...> сулил нам золотые горы, а в результате мы получили такую куцую смету, что едва сводим концы с концами <...> Бедность наша столь велика, что мы даже вынуждены отказаться от желания организовать авторов вокруг журнала путем заключения предварительных договоров»^[305]. Впоследствии он писал, что типография «срывает работу», что у «Колхозника» «отняли хорошую бумагу и предлагают печатать его на дрянной»^[306].

С еще большими трудностями Зазубрин столкнулся в работе с авторами, в формировании содержания журнала. Одной из задач «Колхозника», по замыслу Горького, было «ознакомление деревни с художественными произведениями лучших писателей»¹. В решении этой задачи редактор литературного отдела столкнулся с рядом весьма серьезных препятствий.

С самого начала формирования номеров журнала возникло жанровое ограничение: Горький, в отличие от Зазубрина, считал, что в «Колхознике» следует печатать только «произведения небольшие и законченные», поскольку не каждый колхозник сможет, например, читать роман из номера в номер^{[307] [308] [309]}.

Зазубрин столкнулся с острым дефицитом хорошего литературного материала. Горький жестко подходил к отбору рукописей. «...Прошел слух, что Вы рассказы бьете, как горшки», - писал ему Зазубрин 25 октября 1934 г. Известные писатели, по сути дела, бойкотировали журнал. Рассказывая о вечере, на котором обсуждались перспективы развития «Колхозника» в 1935 г., Зазубрин писал Горькому 19 ноября 1934 г., что «вечер сделали ученые», а со стороны писателей чувствовалось «прохладное отношение»^[310]. 11 декабря, отвечая на упреки Горького по поводу первого номера журнала, Зазубрин так описывал ситуацию с беллетристикой: «Елизавета Захаровна ругает меня каждый день за отсутствие хорошей беллетристики. Петр Петрович^[311] тихо посмеивается над моим неумением собрать вокруг журнала хороших писателей <...> Я хватаю за фалды всех знакомых и незнакомых мне писателей и можно сказать слезно прошу, и... никто ничего не дает. Известные писатели прямо говорят - “На кой черт мне Ваш "Колхозник", если у меня печатают в любом журнале все, что я ни дам, а у вас еще зарежут. Ни убытков, ни унижений я не люблю, поэтому увольте...”»^[312]. 20 марта 1935 г. Зазубрин уже констатировал: «Можно считать установленным, что крупные писатели к нам не идут и не пойдут, несмотря даже на заключенные договоры и торжественные обещания»^[313].

Зазубрин стремился усилить отдел поэзии, которого, судя по его письмам Горькому, сначала в журнале вообще не предполагалось^[314]. Редактор литературного отдела пытался переубедить Горького и «заручиться» его «согласием на печатание стихов в “Колхознике”»: «...деревня просит песен и стихов»^[315].

25 октября 1934 г. он выслал Горькому стихи современных поэтов П. Васильева, Д. Семеновского и Ф. Дудорова, особенно ратуя за Павла Васильева, которого, по воспоминаниям современников, любил, стихи его печатал еще в «Сибирских огнях», а талант ценил очень высоко¹. «Павел Васильев - человек Вам известный, - писал он Горькому, - и Вы понимаете, конечно, что печатание его в нашем журнале может вызвать злобные попытки со стороны некоторых литературных группочек. Я лично пренебрегаю всем этим, поэтому и посылаю Вам Васильева. Может ли пренебречь этим журнал - не знаю. “Песня о гибели казачьего войска” была в “Новом мире” в 1932 году. Киршон и Безыменский опротестовали ее напечатание перед Л.М. Кагановичем. Каганович, как я слышал, не успел ничего сказать по этому поводу Гронскому, так как Гронский оказался очень проворным человеком и снял поэму заранее, на всякий случай, узнав о вышеописанном протесте. Я вычеркнул красным карандашом те места из поэмы, которые послужили материалом для обвинения в симпатиях автора к кулацкому укладу жизни - “В гор-нях полы крашены” и т.д.»^{[316] [317]}.

Вероятно, это была попытка Зазубрина помочь П. Васильеву в трудной ситуации, в которой он оказался после статьи Горького «О литературных забавах», где «хулиганство» поэта Горький назвал «порчей литературных нравов» и поставил его в один ряд с «фашизмом»^[318]. Горький кий отказался печатать П. Васильева в «Колхознике»: «Васильева - не надо», - ответил он Зазубрину^[319].

В 1935 г. редактором отдела поэзии в «Колхознике», по рекомендации Зазубрина, стал поэт В.Ф. Наседкин^[320].

Журнал требовал от Зазубрина много сил, времени, внимания, однако причинял множество огорчений. Реакция Горького на выход первых книжек журнала расхолаживала: «Первая книжка - серовато вышла»; «Второй № значительно хуже первого»^[321].

Между тем в работе Зазубрина как редактора литературного отдела были и удачи. Несколько номеров журнала открывали рассказы Горького о старой дореволюционной деревне: «Бык», «Экзекуция», «Шорник и пожар», «Орел». В совокупности они уже начали складываться в тематический цикл, воспринимались как «части единого целого», о чем Зазубрин несколько раз писал Горькому¹. «...О них, как о новом мотиве Вашего творчества, надо бы написать книгу», - делился своими впечатлениями об этих рассказах И.М. Касаткин в письме Горькому в феврале 1936 г.^{[322] [323]} «Один Вы делаете номер отличным», - писал Зазубрин Горькому, не соглашаясь с его негативной оценкой первого номера «Колхозника»^[324].

Удалось привлечь к сотрудничеству в журнале М.М. Пришвина, в «Колхознике» печатался его «Календарь природы»^[325]. В журнале были напечатаны рассказы молодого прозаика Л.В. Соловьева^[326], в недалеком будущем автора известной «Повести о Ходже Насреддине».

И если во всем этом безусловной была заслуга самого Горького, то писателя Б.В. Шергина открыл Зазубрин, что делает честь его литературному вкусу. Именно он еще 21 января 1934 г. указал Горькому на талант Шергина и на его бедственное положение: «Человек этот обладает знаниями исключительными в области народного творчества. Сам он сказитель и скоморох (в высоком смысле этого слова). Я с наслаждением слушал его сказки, где старое замечательно смешивается с новым. Он открыл мне заново мой народ - необычно жизнерадостный, остроумный, смелый. Я убежден, что Шергину удастся создать русского и советского Уленшпигеля. Наша молодая литература может обогатиться вещью необычайной силы и красоты, вещью мирового значения. <...> Шергин живет в сыром подвале без дневного света и буквально голодает и слепнет»^[327].

Горький оценил талант Шергина, одобрил печатание его рассказов в «Колхознике», через секретаря оказал ему материальную помощь. 26 января 1934 г. Зазубрин писал П.П. Крючкову: «Завтра я зайду за деньгами, которые Вы обещали Шергину»^[295]. Сохранился отзыв о произведениях Шергина, редкий для позднего Горького - по превосходной степени оценки языка писателя. Он относится предположительно к концу 1935 - началу 1936 г.: «Помещать Шергина в “Колхознике” - нет смысла, все читатели “Колхозника” говорят языками своей области, и красоты языка северян едва ли будут достойно оценены Поволжьем, ЦЧО и т.д. А будучи напечатаны в “Альм<анахе>” рассказы Шергина покажут литераторам, что такое “язык народа”, покажут его меткость, красочность, силу и все то, чего не хватает литераторам даже признанным талантливыми»¹. К этому времени ряд произведений Шергина уже увидел свет на страницах журнала «Колхозник»^{[329] [330]}, в том числе любимый Горьким рассказ «Постройка корабля» (другое название - «Рождение корабля»).

Тем не менее отдельные яркие публикации не делали «лица» журнала. В.М. Проскуряков, приступивший к работе в «Колхознике» с осени 1935 г., характеризовал положение дел в журнале примерно так же, как ранее Зазубрин, отмечая те же болевые точки: «Мои первые шаги в журнале совпали с очень трудной обстановкой в редакции (осложнения с типографиями, болезнь сотрудников и моя) и много времени ушло на то, чтобы ознакомиться с условиями работы. До последнего времени большая часть внимания и сил уходит на полиграфию, типографии, борьбу за своевременный выпуск. Все начинания и планы висят постоянно на волоске, да о них почти и некогда думать, пока не налажена производственная сторона. Самая большая беда наша, что у “Колхозника” нет своих писательских кадров, нет людей, которые бы любили и понимали задачи журнала и боролись за них. Журнал <...> похож на другие журналы и не имеет своего лица. Писатели же относятся к “Колхознику” сухо, идут на работу неохотно. Объясняю я это тем, что в “Колхознике” их приходится здорово править, браковать жестче, чем в других журналах, требовать от них переделок и доработок по нескольку раз <.. .> требовательность “Колхозника”, - весьма, кстати сказать, условная, так как и у нас рассказы не ахти какие - отбивает у них охоту работать»^[331].

Трудно складывались отношения Зазубрина с супругами Крючковыми, особенно с Елизаветой Захаровной, секретарем журнала. И хотя в письмах Горькому Зазубрин отзывается о ней весьма лестно^[332], сохранились свидетельства их непростых отношений. Сибирский писатель

А.П. Шугаев, работавший в «Колхознике», вспоминал, что еще осенью 1934 г. (вероятно, в сентябре) во время поездки к Горькому в Горки по делам журнала, Е.З. Крючкова поступила по отношению к Зазубрину крайне некрасиво, пытаясь выдать его работу с рукописями для «Колхозника» за свою: «Редактор литературного отдела Зазубрин, багровея, с удивлением мрачно посмотрел на секретаря редакции. Приготовленные и отданные Крючковой рукописи, вспомнил я, Владимир Яковлевич собирался сам передать Горькому. Собирался поговорить с ним о них <...> Ее поступок возмутил и меня. И я <...> положил папку с рукописями на стол перед Зазубриным»¹.

Другой рассказ о крайне тяжелых для вспыльчивого Зазубрина отношениях с Крючковыми содержит письмо его жены В.П. Зазубриной-Теряевой следователю, написанное 7 июня 1937 г. в защиту мужа после его ареста. В этом письме высказывалось предположение, что причиной ареста Зазубрина могли быть его отношения с уже арестованными Крючковыми; жена писателя стремилась убедить следователя, что дружеские отношения связывали Зазубрина с Горьким, а с Крючковым он сталкивался поневоле, как с его секретарем: «История его личных отношений с Крючковым, это история вражды с обеих сторон и постоянного недоброжелательства со стороны Кр. с самых первых дней знакомства. Крючков, особенно в последние годы, всячески препятствовал посещениям В. Заз<убриным> Ал.М. Горького и в Горках и на Никитской, несмотря на приглашения Ал.М. бывать у него <...> В 1934 году

В. Зазубр<ин> был приглашен Алекс. М. одним из организаторов журнала “Колхозник”. Через некоторое время там стала работать и жена Крючкова Е<лизавета> Зах<аровна>. И вот с этого времени начинается особенное обострение отношений с обоими супругами. В. Заз<убрин> считал, что Ел.Зах. ничего не понимает в литературных делах, не разбирается в материале. При жизни Ал.М. она часто настаивала на посылке Ал.Мак. на просмотр заведомо негодных рукописей. После смерти Ал.М., почувствовав себя хозяйкой журнала, она браковала многое из того, что предлагал В. Заз<убрин>, отвергая всякие предложения по улучшению журнала <...> В феврале месяце этого года Крючковы повели кампанию за то, чтобы выгнать В.З. из журнала “Колхозник”. Е.З. Крючкова говорила, что он никуда не годный работник и т.д. Примерно за неделю до ареста Крючкова, В. Зазуб<рину> было предложено уйти из журнала <...> После ареста Крючковых, В. Заз<убрин> получил приглашение С. Урицкого вернуться на работу».^{[333] [334]}

П.П. Крючков писал Горькому в декабре 1934 г.: «Трудновато с отделом Зазубрина в “Колхознике”, тяжелый у него характер»^[335]. Характер у Зазубрина действительно был непростой, что проявилось еще в бытность его редактором «Сибирских огней»^[336]. Однако и Е.З. Крючкова, прозванная в доме Горького Це-це- в полном соответствии со своим беспокойным нравом, полагаем, вносила свою лепту в создание тяжелой обстановки в редакции журнала.

Слова В.П. Зазубриной-Теряевой о том, что Крючков «препятствовал» встречам Зазубрина с Горьким, отчасти подтверждаются полушутливыми их письмами о науке «петрологии»¹. С течением времени П.П. Крючков все в большей степени становился посредником в их общении. Встречи Зазубрина с Горьким были нечастыми. «...Рассчитывать на свидание с Вами я <...> могу только один раз в году, в силу Вашей занятости»,- писал Зазубрин Горькому 20 марта 1935 г.^{[337] [338]} Множество вопросов, касающихся ведения журнала, приходилось решать путем переписки. В марте 1936 г. Зазубрин почувствовал, что лишается и этого способа отношений: «Судя по тому, что Вы не отвечаете мне на письма, я делаю заключение о Вашей занятости...»^[339].

Не удивительно, что совокупность всех этих обстоятельств неоднократно вызывала у Зазубрина желание уйти из «Колхозника». Нотки сомнения возникают уже в сентябрьском письме 1934 г.: «Все это не значит, что я отказываюсь делать журнал и при данных возможностях...»^[340]. Принимая отказ многих писателей сотрудничать в «Колхознике» на свой счет, Зазубрин писал Горькому в марте 1935 г.: «Я никогда не ставил себя в центре мирозданья. Интересы дела для меня всегда выше личных выгод, поэтому прошу Вас подумать, не будет ли целесообразным мне из “Колхозника” уйти? Я решил поставить этот вопрос перед Вами после вчерашнего разговора с Урицким, свидания с которым, между прочим, я добивался пять дней. Подробно писать об этом скучно, но Вы сами понимаете, в чем дело. Кстати - Урицкий зарезал два рассказа у нас по мотивам, которые я бы выразил двумя словами -осторожная робость или робкая осторожность. Сознание собственного бессилия повергло меня в такую скуку, что я даже не стал с ним спорить»^[341].

27 сентября 1935 г. тема ухода из журнала возникает в переписке с А.В. Бурдуковым: «...получил много неприятностей из-за Вашей статьи- чуть не ушел из “Колхозника”»^[342]. И наконец 21 декабря 1935 г. Зазубрин сообщал Горькому о твердом намерении уйти из журнала в том случае, если написанная им пьеса будет поставлена и обеспечит его семье «прожиточный минимум»^[343].

С весны 1935 г. Зазубрин был занят еще в одном масштабном проекте Горького - «История деревни», - в котором занимался составом книг художественной серии «Библиотека колхозника»¹. Кроме того, Зазубрину было поручено составлять своего рода выборку из книги А.Н. Радищева «Путешествия из Петербурга в Москву», адаптированную для деревни. Он также взял на себя обязательство написать на основе архивных материалов книгу о Российско-Американской компании, историей которой Горького заинтересовал писатель С.Н. Марков.

Редактирование журнала, ведение ряда крупных проектов для «Библиотеки колхозника», работа над завершением романа «Горы», - все это само по себе было нелегкой ношей. В начале 1936 г. Зазубрин почувствовал своего рода отдаление, охлаждение Горького. Оно могло быть вызвано как предполагаемым уходом из журнала, так и отложенной работой над завершением романа.

В 1936 г. они, скорее всего, ни разу не виделись: Горький жил в Тес-сели, а по возвращении заболел и слег. Зазубрин не получил ответа на некоторые свои письма, а ответ Горького с резко негативной оценкой его пьесы не мог не задеть его. В письме Горького П.П. Крючкову, написанном весной 1936 г. прорываются ноты явного недовольства в адрес Зазубрина: «Что сделано Зазубриным с темой “Русск. Америк, компании”? Основные книжки “Б-ки колхозника” отчаянно запаздывают»^{[344] [345]}.

Возможно, эта утрата расположения и поддержки Горького, бывшего почти восемь лет его единственной опорой, «скорой помощью» в самых отчаянных положениях, вызвала у Зазубрина ответное недовольство. Если это предположение верно, то оно может объяснить записи из дневника И.М. Котенкова, сделанные в дни болезни Горького, незадолго до его смерти. Котенков, постоянно дежуривший в доме на Малой Никитской, писал о Зазубрине с явным недоверием и неприязнью. 9 июня 1936 г. Котенков зафиксировал телефонный звонок Зазубрина: «Очень огорчен, расстроен. Я был в редакции “Крестьянской газеты”. Мне там сказали, что Алексей Максимович умер. <...> Я спросил: “А кто говорил?” Он положил трубку»^[346].

В напряженной обстановке страха за исход болезни Горького неодобрительный подтекст чувствуется во внешне нейтральной записи: «Зазубрин много говорит об академике Павлове и знакомстве с А.Д. Сперанским. Он рассказывает о своей написанной пьесе»^[347].

Запись от 12 июня выражает отношение Котенкова к Зазубрину еще более ярко: «Зазубрин сидит и рассказывает: какая-то группа одесских журналистов ждет исхода. Какого исхода он, как лиса, не договорил. Но он четко сказал, что встретил где-то Шухова, и Шухов ему сказал: “Формально, в литературе, Горький раньше умер”. Чьи слова? Шухова или Зазубрина? Вот здесь вспоминается то, что сказал Алексей Максимович:

- Враги всю жизнь у меня были, а теперь в нашем доме бывают»¹.

Спустя некоторое время появляется еще один комментарий в этому эпизоду: «На столе телеграмма: “Москва. Горькому”. Это сочувственная телеграмма Ивана Шухова. Для таких тяжелых дней много лишних слов. Вот кому теперь верить: Зазубрину, который говорил словами Шухова: “Формально Горький давно умер”. А, может быть, это слова В.Я. 3<азубрина>? В общем, у кого-то есть подлая двуличная низкая душа»^{[348] [349]}.

Вряд ли такое мнение справедливо, но оно говорит о том, какое впечатления сложилось о Зазубрине в ближайшем окружении Горького к 1936 г. Вероятно, гораздо ближе к истине была Л.Н. Сейфуллина, писавшая после ареста Зазубрина в июне 1937 г. начальнику ГУЛАГа М.Д. Берману: «Дорогой товарищ Берман <.. .> Я прошу Вас выяснить поскорей дело Зазубрина. Этого человека жалею я чистейшей, глубочайшей человеческой жалостью. Его замкнутый характер помешал ему приобрести друзей. Но я его друг. Я знала его, как брата, как друга, и моя мысль отказывается признать его врагом. Я уверена, что ни с кем, более чем со мной не бывал он откровенным, и я всегда, с чистой совестью, защищала его, когда говорили, что Зазубрин - подозрительный человек. <...> Талантливый одинокий писатель подлежит Вашему суду. Будьте к нему глубоко справедливы»^{[350] [351] [352] [353] [354]}.

Зазубрин был арестован через год после смерти Горького, разделил участь многих из его окружения. Писателю вновь было предъявлено обвинение в провокаторской деятельности. Под пытками он подтвердил, что был провокатором, он также подписал ряд обвинений, в том числе следующее: «Считая, что коллективизация ведет крестьянство к гибели, а непосильные темпы индустриализации надрывают народ, заставляют его голодать и терпеть всяческие лишения, мы поставили перед собой задачу всеми силами добиваться изменения политики партии. Мы решили прежде всего обработать в соответствующем духе А.М. Горького, вынудив его, чтобы он выступил против Генеральной линии партии. Для осуществления поставленной задачи группа наша решила использовать мою близость к А.М. Горькому <...> в этих целях были использованы продовольственные затруднения на Украине в 1933 году, материалы поездки Правдухина по Оренбургской области в 1936 году, моя поездка в 1934 году, поездки Никитина и Чертовой по Нижней Волге и Наседкина по некоторым районам Московской обл. Я лично при встречах в беседах с Алексеем Максимовичем не жалел красок, чтобы дискредитировать политику партии»¹.

В Архиве Горького хранятся документы, подтверждающие, что Зазубрин действительно был в числе тех, кто стремился обратить внимание Горького на трагическое положение крестьянства.

Так, 26 сентября 1928 г. Зазубрин переслал Горькому письмо А.Л. Коптелова, «одного честного сибирского писателя». «Он не размагниченный интеллигент, - писал Зазубрин. - Он пришел к столу писателя через землю, политую собственным потом и кровью. Вот Вам деревня “как она есть”. Конечно, м.б., это в Сибири только так. Но ведь Сибирь-то житница»^{[355] [356]}.

В этом письме Зазубрину от 20 августа 1928 г. А.Л. Коптелов рассказывал о своей поездке в деревню: «Впечатления жуткие: крестьяне (За-лесовский р<айон>) такие же, как 5-6 лет назад. О культурной революции нет и речи. Там, где раньше гремели жатки и сноповязки - хлеб убирают серпами и литовками: машин очень мало и крестьяне боятся их покупать, т.к. отбирают за неуплату, например, самообложения. Зимой много продали машин за то, что у некоторых не хватало денег на приобретение разверстанных на них облигаций. Хозяйство не растет. Прошедшая зима оставила глубокий след. Мужиков били. Некоторые уезжают в тайгу. Двухкоровных и не имеющих машин и работников включили в число кулаков. Мой отец тоже уезжает в тайгу (за Томск), хотя его и считают активным и советским человеком. Коммуны некоторые живут хорошо. <...> Крестьяне говорят сейчас: “Вот это свобода! Такой свободы никогда еще не видели, аж сок течет”»^[357].

22 мая 1932 г. сообщал о методах, которыми действовали на селе партийные руководители: «...Этой весной многих старых колхозников обложили твердыми заданиями <...> Такое стремление у сельских бюрократов возникло потому, что они хотели быстрее и полнее собрать семена для посева. Собрать же решили просто - окулачить часть старых колхозников, отобрать у них все запасы зерна и за их счет, за счет их полного разорения - обсеменить поля. Так было сделано и на Урале, и в Сибири, и на Украине»^[358].

В числе таких документов - тезисы Зазубрина к докладу «Ойротская автономная область (Алтай)», подготовленные, вероятно, как итог поездки на Алтай в 1934 г. Здесь приводится множество данных по состоянию различных отраслей сельского хозяйства, содержатся размышления о причинах «плохих настроений колхозников». Вот лишь отдельные выдержки из тезисов:

«13. Звероводство. Подъем с большими срывами в отдельных совхозах (Вредительские директивы Москвы о выпуске маралух и о ранней срезке рогов).

• 14. Промысловая собака. Почти полное уничтожение <...>
• 16. Птицеводство. Упадок. Почти полное уничтожение гуся.
• 17. Переход на оседлость <...> Выселение русских на белки, вселение алтайцев на освоенные русскими земли <...>
• 24. Провал и дискредитация хлебозакупа. Ножницы цен. Центнер хлеба 9 рублей, кило конфет- 8 р. Отоваривание презервативами и шелковыми чулками <...>
• 33. Нераскрытое преступление 31-го года - массовый бессмысленный убой стельных коров заготорганами...»¹.
• 20 августа 1937 г. Зазубрин написал заявление на имя главы НКВД Н.И. Ежова. Удивительный документ, подтверждающий, что в застенках писатель не утратил чувства собственного достоинства, веры в справедливость, способности заботиться о близких и даже чувства юмора: «Гражданин народный комиссар, по материалам следствия Вам известно, какие преступления я совершил <...> Генрих Гейне рассказал в одном из своих очерков о негритянском короле, который, позируя художнику, писавшему с него портрет, долго волновался и наконец смущенно попросил написать его белым. В своем заявлении я не хочу походить на того негритянского короля, однако беру на себя смелость утверждать, что я не столь уж черен, как это может показаться по протоколу допроса. Я писатель, книги которого получили хорошие отзывы В.И. Ленина и А.М. Горького, признаны массовым читателем. <...> Я работал десятилетие, с кропотливостью ученого собирая материал, и теперь подошел к тому периоду, когда надо писать книгу за книгой, по книге, по две в год. <...> Прошу Вас дать мне возможность доказать своей работой, своими книгами, что я еще могу быть здоровым членом советского общества. В заключение прошу Вас после моего осуждения не подвергать мою семью репрессиям. Прошу дать моему талантливому сыну закончить образование в Москве»^{[359] [360]}.

В сентябре 1937 г. Зазубрина расстреляли. В. Шенталинский пишет: «Судьбу Зазубрина принесли Сталину в списке от 31 августа 37-го, за №3 <...> Загадка, каких в нашей истории — тьма: Зазубрин <...> почему-то фигурирует в списке по второй, лагерной категории, хотя был расстрелян. Значит, кто-то подправил его участь или распорядился устно. Впрочем, известно: Сталин иногда менял категорию»^[361].

Жена писателя была арестована и 8 лет провела в лагерях. Реабилитированы они с В.Я. Зазубриным были 4 августа 1956 г. Сына Зазубрина не арестовали, и ему даже удалось поступить в Московский университет. Игорь погиб под Сталинградом в 1942 г.

Мемуарный очерк писателя В.В. Дюбина о Зазубрине завершается таким эпизодом: «В 1939 году я приехал в Москву и с поезда отправился прямо в проезд МХАТ’а, на квартиру к Лидии Николаевне Сейфул-линой. Она только и сказала:

- Предполагаю, что среди нас действуют какие-то, еще не разгаданные, темные силы... - Налила мне и себе водки. - Выпьем, казак, за чудесных людей, которые исчезают с горизонта, как ясные звезды, превращаясь в космическую пыль, и с которыми, видимо, нам не придется встретиться. - Она закурила и, жадно глотая табачный дым, гневно прошептала: - Дорого же нам обходятся всякие ягодовщины, ежовщины

и... - махнула рукой: - Не будем об этом... Тяжко... Очень тяжко...»¹.

* * *

Первое известное нам упоминание имени Лидии Сейфуллиной в документах Горького относится, к 1922 г. 25 марта этого года Емельян Ярославский писал ему: «Дорогой Алексей Максимович! Я привез Вам из Сибири журнал “Сибирские огни”. Это первый настоящий журнал в Сибири, и мы уверены, что он окрепнет и даст возможность выявить все, что есть ценного в литературном творчестве Сибири. <...> Обратите внимание на Сейфуллину и Ширямова»^{[362] [363]}.

«Сибирские огни», как известно, привлекли внимание Горького и удостоились ряда высоких оценок, чего не скажешь о его отношении к Л. Сейфуллиной, произведением которой «Четыре главы» открывался первый номер журнала. Отношение это было изначально негативное, недоверчивое и неодобрительное. Главная причина, судя по письмам Горького различным адресатам, заключалась в слишком поспешной, несвоевременной и незаслуженной славе, которая обрушилась на Сейфуллину, как и на некоторых других литераторов, еще не успевших, с точки зрения Горького, в должной мере овладеть азами писательского мастерства. Он не раз называл Сейфуллину в числе «захваленных» писателей, которым панегирики критики наносят вред, лишая их стимула к совершенствованию своего небрежного стиля.

20 ноября 1926 г. Горький писал Н.Н. Фатову: «Я считаю очень вредным “перехваливание” писателей второ- и третьестепенных. Впрочем, не один Вы повинны в этом, Сейфуллину “перехвалил” кто-то другой»^[364].

Некоторые писатели, состоявшие в переписке с Горьким, относились к литературной известности Сейфуллиной либо с возмущением, либо с иронией. 24 июля 1926 г. Б.А. Лавренев, например, сообщал ему: «Сей-фуллина с Правдухиным ездят по России и занимаются обычным делом: Сейфуллина утверждает публично, что лучший критик Правдухин, а Правдухин обратно, что Сейфуллина лучшая писательница»¹.

3 августа 1925 г. П.Г. Низовой жаловался Горькому на несправедливость критиков: «На днях Н. Осинский, очень серьезный и, по-видимому, искренний критик, в своих “Литературных заметках”, в общем хваля Гладкова, говорит, что пишет он помелом. <...> Тогда чем же написана “Виринея” Сейфуллиной или “Русь” Романова? По уверению критиков оказывается, такой кистью владели Флобер, Мопассан, Толстой. Мы, бывшие (кстати, лет 10-15 назад) рабочие и мужики диву даемся <...> Наши, не в меру восхваляемые товарищи, но нашему разумению, пишут пока что так же плохо, как и мы <...> нам одинаково нужно учиться и не одному только стилю»^{[365] [366]}. «Ее лучшая вещь - “Виринея”, - отвечал Горький П. Низовому 14 августа 1925 г.,- написана плохо, неуклюжим, надуманным и сомнительным русским языком. Тот, кто сравнивал ее с Флобером, Флобера не читал. Помимо всего прочего, Флобер отлично знал свой язык»^[367].

Дневниковая запись К. Чуковского подтверждает обоснованность этой оценки: «Я сказал Сейфуллиной, что она пишет очень неряшливо. - Да, сказала она, - я ведь очень по-хулигански отношусь к своему делу. Пишу быстро, без помарок. Вот только с Каин-кабаком много возилась»^[368].

В статье «Разговор с молодым писателем» (1934) содержится подобное признание Сейфуллиной о повести «Виринея»: «Я над ней работала очень мало: всего только три недели, потом еще в корректуре немного ее исправила. Это очень сказалось на произведении: сейчас мне “Вири-нею” трудно читать. В повести так много лишнего, много совершенно ненужных мест, которые делают ее пухлой, местами она сентиментальна. <.. .> А между тем, если б я поработала больше, если бы не так быстро я сдавала в печать свои произведения, они были бы убедительней, лучше»^[369]. «Нас слишком скоро и охотно сделали писателями»^[370], - признавалась она в речи на Первом съезде советских писателей.

Однако есть свидетельство и положительного интереса, проявленного Горьким к ее статье «Лоскутки мыслей о литературе»^[371]. «Он отметил восклицательным знаком и волнистой линией на полях такие слова: “И оттого, что слишком краток этот путь, неизбежна и всегда слишком близка вечная стоянка - смерть, я боюсь потерять самую малую крупинку радости бытия”»¹.

Перелом в отношении Горького к Сейфуллиной наступил в 1927— 1928 гг. Он был связан и с резкой переориентацией оценок Горького, готовящегося к поездке по Союзу Советов и возвращению на родину, и с личными качествами Сейфуллиной.

«Она гораздо лучше своих книг, - писал К. Чуковский в дневнике 24 апреля 1926 г. - У нее задушевные интонации, голос рассудительный и умный. Не ломается»^{[372] [373]}. Многие современники писали об обаянии ее прямой, искренней натуры; отмечали удивительную и опасную по тем временам верность в дружбе, проявившуюся, например, в отношениях с Зазубриным, в поездке в Липецк к опальному А.К. Воронскому, открытой переписке с высланным в Сибирь К. Радеком^[374].

Как ни странно, интерес Горького к Сейфуллиной был подготовлен письмами к нему знакомых эмигрантов, на которых Сейфуллина, приехавшая в 1927 г. в Прагу, произвела необыкновенно яркое впечатление. 21 апреля 1927 г. Д.А. Лутохин писал Горькому о двух вечерах Л. Сейфуллиной, организованных в Праге: «Закидали записками. Отвечала даже элегантно, тактично, находчиво <...> Познакомился с ней вчера <...> умна, наблюдательна <...> духовно - она “народница” <...> Впрочем, ярлычок на нее этот я наклеиваю больше по интуиции, она себя никакой аттестует. После встречи с ней еще больше потянуло домой...»^[375].

Позднее, в воспоминаниях «Школа жизни», Д. Лутохин писал: «В течение 1927 г. Прагу стали часто навещать гости из Советской России <...> К Сейфуллиной <...> я забежал в гостиницу - и меня поразило, как непохожа она даже внешне на писательницу прежних поколений. Восхитила в ней энергия, жизнерадостность, интерес к мельчайшим деталям новой жизни, причем и намека не было в ней на казенщину, на заказанность “мажорных” настроений»^[376].

Е.Д. Кускова писала Горькому 25 августа 1927 г.: «Слушали мы на советском вечере Сейфуллину. Читала она превосходно и вещь яркую, интересную»^[377]. К письму Кускова приложила свою статью об этом вечере, напечатанную в газете «День русской культуры», в которой писала:

Это случилось в первый раз: пражские эмигранты были гостями на советском вечере... Два непримиримых лагеря соединила маленькая женщина-писательница, только что приехавшая “оттуда”, - Лидия Сейфуллина. <...> За несколько дней до этого вечера писательница дала интервью пражским журналистам. Она - не коммунистка, а лишь “попутчица”. Но попутчица - верная: “с революцией я пойду до конца”... <...> На эстраде- маленькая женщина в простом черном платье. Говорит просто, нисколько не волнуясь, - короткими, яркими фразами прекрасного русского языка. И сразу же притягивает к себе сочувствие залы. <...> Сначала читает свое произведение - “Конец Алибаева”. Читает -удивительно. И язык повести - очарователен: образный, с таким естественным юмором... И зал так горячо аплодирует... Вот только небольшая странность. Герой повести - дитя народа. Казалось бы, - вера, бодрость, бег вперед... Но нарисовано совсем другое: мятущаяся русская душа, ни в чем не находящая покоя и счастья. Побывал во всех партиях, в большевиках тоже: все не годится. Но вот попал в тюрьму. Это - уже легче... Тюрьма - как монастырь, над собой можно подумать, в себя заглянуть... Да, Сейфуллина - большой художник: в угоду идеологии из сказки слов не выбросить.

Закидывают записками. Отвечает умно, не трафаретно. Но вдруг - камень преткновения: коварная записка... Текст ее: “Как относятся молодые русские писатели к писателям зарубежным -Бунину, Куприну, Мережковскому?”

Взметнула ресницами, - в упор смотрит на публику... <...>

- Как относимся мы к зарубежным писателям, Бунину, Куприну, Мережковскому... Но ведь это - корифеи русской литературы. А мы, писатели бурного времени, - малограмотны: когда же нам было учиться? И вот теперь, когда стало потише, мы жадно принялись за ученье. И мы читаем их, мы учимся на них, мы изучаем их <...> Но я чувствую всю коварность поданной записки. В ней значится вопрос более широкий... Как относимся мы к миросозерцанию зарубежных писателей? Как? Мы считаем их иностранцами... Да, иностранцами...

Бедная маленькая женщина, такая умная в своей области и такая беспомощная - в “коварных” вопросах революции и культуры <...> Это лишь жест в сторону официальной идеологии... На деле она и ее молодые товарищи уже произвели расстановку ценностей. Старые имена - не забыты^[378].

В этом ответе Сейфуллиной прозвучала мысль, которую не уставал повторять Горький в письмах самым разным корреспондентам - о необходимости учиться у классиков литературному мастерству. Прочитав статью Кусковой, Горький мог убедиться, что «скоропостижная» и не вполне заслуженная слава не лишила молодую писательницу трезвого взгляда на свое творчество. В дальнейшем Сейфуллина горячо разделяла и отстаивала многие горьковские идеи.

Личная встреча летом 1928 г. в квартире Е.П. Пешковой в Машко-вом переулке, на которой шла речь о Зазубрине и «Сибирских огнях», вероятно, в еще большей степени расположила Горького к писательнице. Горький заговорил о том, что критика перехваливает Сейфуллину, что ей рано «приклеивать <...> бороду Толстого». «...Он быстро смягчился, - вспоминала Л. Сейфуллина. - Очевидно, увидел, как сильно подействовала на меня “острастка”»¹.

То же качество - живая и действенная реакция на критику - проявилась в истории с журналом «30 дней», который Горький перечислил в ряду журналов не нужных в социалистическом государстве и назвал «пошлейшим изданием»^{[379] [380]}. Когда в ответ на эту жесткую критику редколлегия журнала была обновлена и в нее включили Сейфуллину, та обратилась к Горькому с большим письмом, прося его указаний и помощи в улучшении качества журнала^[381].

Горький откликнулся на просьбу о личной встрече, дал конкретные советы и с готовностью помогал, присылая вырезки для обзора зарубежной прессы на страницах журнала^[382]. 12 ноября 1931 г. в письме Г.Г. Ягоде он высоко оценил работу Сейфуллиной в журнале: «Обращаю Ваше внимание на интересные заметки Никулина в журнале “30 дней”. Было бы не плохо, если б Вы распорядились снабжать редактора журнала, Сейфуллину, вырезками из иностранной прессы, которой у Вас, вероятно, много. Сейфуллина - молодец, очень хорошо выправляет этот журнал, до нее отличавшийся пошловатостыо»^[383].

Сейфуллина с готовностью включилась в многочисленные горьковские проекты. «Рассказывала о заседании у Горького (в присутствии Молотова и Кагановича) по поводу истории заводов»^[384], - записывал о ней К. Чуковский в дневнике 24 ноября 1931 г.

На заседании редакции «Истории гражданской войны» 9 декабря 1931 г. она (в отличие от Вс. Иванова) активно поддержала горьковскую концепцию коллективной работы и роли писателей в этом проекте. «Писатель является подсобной силой, поскольку пишется не беллетристика», - говорила она^[385]. Составляя записку о первом томе «Истории Гражданской войны», Горький привел ее слова в числе других высказываний (Л.М. Леонова, К.Я. Горбунова), показывая, что писатели понимают свою задачу- придать связность, целостность тому, облегчить читательское восприятие исторического материала^[386].

Выступая на Первом съезде советских писателей (1934), Сейфуллина еще раз поддержала идею Горького о необходимости и плодотворности коллективного метода работы литераторов¹. Он неоднократно упомянул ее выступление в своей заключительной речи.

Участие Сейфуллиной в коллективных проектах касалось, в первую очередь, «Истории фабрик и заводов». В рамках этого масштабного горьковского замысла она побывала на Магнитострое, в Свердловске. На заводе «Красный треугольник» «пробыла года: полтора месяца работала на производстве, а остальное время работала с кружком»^{[387] [388]}. По поручению Горького она ездила в город Горький (Нижний Новгород) для сбора материалов по истории города.

К 1932 г. относится существенная часть, почти половина, их количественно небольшой переписки (Сейфуллина боялась отнимать у Горького драгоценное время и писала ему нечасто). Эти письма не были напечатаны в 70 томе «Литературного наследства». Они очень важны для понимания духа, тона их взаимоотношений, а также литературной атмосферы эпохи.

17 марта 1932 г., оправившись от тяжелейшей болезни^[389], Сейфуллина на откровенно писала Горькому: «Дорогой Алексей Максимович. Примите горячий искренний привет от воскресшего обновленного человека. Меня постигло тяжелое и спасительное заболеванье. От отравления алкоголем я была в смертельной опасности, потом три недели не могла владеть ногами, правой рукой и с трудом говорила. Слабо работало сознанье. Но этот злой удар возвратил меня к жизни. Иначе - уж инвалид-ность-то была мне гарантирована <...> Распухшая, тяжелая появлялась я на собраниях и там еще иногда могла вдруг осознавать и говорить, но дома, у себя, не на людях, я уже не могла взбодриться даже для письма. Ужасное состояние, я холодею, вспоминая о нем теперь, когда я совершенно здорова. И так жалко, что во время Вашего пребывания здесь я ни разу не видела и не говорила с Вами с ясным, не затуманенным хмелем сознанием»^[390].

Письмо Сейфуллиной подтверждает тот факт, что она искренне разделяла убеждение Горького в необходимости и плодотворности коллективной работы писателей: «Я очень обрадована, что мои взгляды на форму изложения материала в книгах по “Истории фабрик и заводов” оказались верными. А то здесь товарищи предлагали включение драматических [отрывков] произведений наших драматургов и стихов известных поэтов о разных, их вдохновивших фактах из истории существованья фабрик и заводов». В статье «История фабрик и заводов» (1931) Горький писал, в какой форме должна осуществляться эта работа: «Рабочие создали завод, они же и должны написать историю его создания. <.. .> Работу нужно поставить таким образом, чтоб в результате получилось нечто подобное энциклопедии нашего строительства в его постепенном развитии от возникновения завода до наших дней»¹.

В конце письма Л.Н. Сейфуллиной содержалась просьба: «Случай, о котором я Вам пишу, для меня тяжелее других по причинам естественным. Я пишу о Правдухине, близком человеке. Но я ничего не прошу для него. Я просто не могу, написав письмо Вам, не справиться, получили Вы его письмо или нет. Вот если оно до Вас дошло, тогда прошу отозваться, хотя бы и сурово»^{[391] [392]}.

Писательница спрашивала о письме В. Правдухина, которое он написал Горькому 7 ноября 1931 г. В № 6 и 7 журнала «Ленинград» за 1931 г. была напечатана его повесть «Гугенот из Териберки», которую объявили критики В. Залесский и А. Селивановский «политически вредным произведением»^[393]. Правдухин просил Горького защитить его от политических обвинений критики и помочь получить разрешение цензуры: «Ленинградская цензура пропустила ее дважды - в журнале и для отдельной книги в Ленинградском издательстве писателей <...> Московская- Главлит - ее задержала»^{[394] [395]}. Отдельным изданием повесть не выходила. В приказе начальника Главлита от 3 октября 1931 г. говорилось: «За пропуск политически вредной, кулацко-националистической повести В.Правдухина в № 6 и 7 журнала “Ленинград” поставить на вид заведующему Ленобллитом. Предлагаю наложить взыскание на виновного политредактора и фамилию его сообщить Главлиту. Журнал № 6 и 7 “Ленинград” изъять. 10 экземпляров доставить Главлиту»'.

Горький отвечал Сейфуллиной 29 марта 1932 г. (это письмо также пока не опубликовано): «О каком письме Правдухина говорите Вы? Получил я - давно уже - его письмо по поводу “Гугенота”, но вещь эта-“Гугенот”- очень не понравилась мне; я хотел написать автору нечто “критическое”, но, знаете, “критиковать” не всегда приятно, а - иногда и тяжело <...> рассказы такого типа носят характер не ясный для меня и как будто являются попыткой реставрировать старину, подчеркнуть ее “волюнтаризм”. Вы, конечно, знаете, что я тоже весьма усердно пытался изображать их как начало социально враждебное, хищническое, неизбежно злое, даже и в тех случаях, когда это начало “стремилось к добру”. А что “добро” их тоже было злом, это я многократно испытывал на своей шкуре. Насколько умело, убедительно показывал я это - другой вопрос. Одним словом: “Гугенот” не понравился мне, а и написан, - по-моему - плохо. Ответить автору я так и не собрался»¹.

Несмотря на такую суровую оценку повести Правдухина, отношение Горького к Сейфуллиной оставалось по-человечески добрым и теплым. Он шутливо парировал ее признание в робости, которую ей внушал: «Весьма возможно, что именно поэтому, - т.е. благодаря резким письмам я внушаю некоторым людям “робость”, о которой Вы говорите. Вам я внушаю “робость”, вероятно, потому, что Вы коротенькая, а я длинный и у меня рыжие, солдатские усы. Но ведь это же - усы? Ведь -между нами говоря - если сбрить их, то окажется, что физиономия-то у меня весьма бабья! Вы только никому не говорите об этом, ибо совершенно необходимо, чтоб некоторые “индивидуи” боялись меня. Есть такие черти клетчатые, что их никакими словами не убедить и - необходимо закрутить ус или так пошевелить усом, чтоб у них исчезла охота сочинять ерунду. А то, что Вы “робеете” предо мной, - очень обидно мне, это я говорю серьезно»^{[396] [22]}.

Письмо Горького содержит высокую оценку творчества И. Бабеля: «Он - умница и отличный человек, его проницательный талант я люблю горячо, с полнейшей уверенностью опытного читателя жду от него необыкновенных вещей»^[22]. «И за Вами, - писал Горький, - у литературы есть порядочный должок, и Вы обязаны взять себя в руки и приняться за серьезную работу»^[22].

Продолжая этот живой искренний эпистолярный диалог, Л.Н. Сейфуллина отвечала 20 апреля 1932 г.: «Вот Вы пишете, дорогой Алексей Максимович, что у литературы за мной есть должок. Но вся беда в том, что не только за мной. У меня наросший долг объясняется тоже своего рода “объективными” причинами. Моей болезнью, пороком, как угодно назовите, во всяком случае тем состояньем безответственности, которой страшен и притягателен алкоголь. Но ведь остальные здоровы, а продукция художественного творчества очень мала. <...> Боюсь, что очерк задушил рассказы, романы, повести, драмы. Это незаконно и нездорово для художественной литературы»^[400].

Утверждая эту мысль, Сейфуллина вступала в спор с Горьким, много писавшим о необходимости очерка, поддерживавшего начинающих ли-тераторов-очеркистов. Так, в статье «О литературе» (1930) Горький писал: «Очерк всегда считался критиками низшей формой литературы, что вообще неверно и несправедливо. <...> Молодая наша литература выдвинула из своей среды группу талантливых очеркистов , и они постепенно придают очерку формы “высокого искусства”. <...> Широкий поток очерков — явление, какого ещё не было в нашей литературе. Никогда и нигде важнейшее дело познания своей страны не развивалось так быстро и в такой удачной форме, как это совершается у нас. “Очеркисты” рассказывают многомиллионному читателю обо всём, что создаётся его энергией на всём огромном пространстве Союза Советов, на всех точках приложения творческой энергии рабочего класса. Но, как многое у нас, эта коллективная работа талантливых людей недооценивается, и её социалистическая педагогика ускользает от внимания критики. Недооценивается эта работа и материально...»¹. Более того, в этой статье Горький противопоставил добросовестную, но не замеченную критикой работу очеркистов - «неряшливо состряпанной беллетристике» именитых писателей, вроде В.Я. Шишкова^{[401] [402]}. В «Беседе с писателя-ми-ударниками по вопросам, предложенным рабочим редакционным советом ВЦСПС» (1931) он замечал: «Сначала надо писать очерки, затем расширять их до степени рассказа...»^[403].

Сейфуллина стремилась обратить внимание Горького на крайнее неблагополучие в литературе, на главные причины, мешающие писателю работать: «Неустанное рвение, с которым наша критика проверяет художественную литературу “на факте”, обескровливает ее. Одно дело-враждебное приятие действительности, другое - приятие ее писателем как стимула к творческой работе над тематикой, выбранной им самим, в той форме, которая ему наиболее присуща. И кружкам наших организованных читателей руководители зачастую прививают страстную, но суровую узость оценки художественных произведений <...> саванаро-ловская жесткость в допустимой тематике вырастает вокруг советской литературы как сумрачные стены монастыря. <...> Буйные побеги халтуры в нашей литературе не случайность»^[400].

Сейфуллина писала, что письмо Горького дошло до нее «в странном, изможденном состоянии, притом с промедлением. Конверт был разорван по краям и грязен. К письму был приложен акт о повреждении пакета. <...> Масляные пятна на нем тоже не из моей кухни. Сущности повреждения Вашего письма я так и не поняла. Счастлива тем, что дошло содержимое в целости, а конверта не жалко»^[22].

Принципиальное несогласие Л.Н. Сейфуллиной с Горьким по ряду вопросов наглядно проявилось в ее отношении к РАПП и известному постановлению ЦК ВКП(б) 1932 г. Свою позицию Сейфуллина ясно выразила в выступлении на заседании ВССП 26 апреля 1932 г. по поводу этого постановления. Главной ошибкой РАПП она назвала «загюки-вание», «создание одиозных имен»: «В первую очередь надо чистить гарпунщиков, таких поставщиков красной халтуры <...> И вопрос о такой чистке должен стоять перед новым союзом и, конечно, также вопрос о творческой поддержке, о создании атмосферы, вдохновляющей для творчества, чтобы не было затюкивания. Ну, допустим, что у товарищей были такие произведения <...> “Впрок”¹, но это не значит, что этот товарищ должен быть затюкан на все время перехода в бесклассовое общество. При таком подходе он до бесклассового общества не доживет, если так и с ним обращаться <...> Надо сразу переходить к вопросу о форме работы в этом новом союзе, о секциях, которые должны быть там и о творческих группировках, а не считать сколько ошибок сделала РАПП и сколько людей надо выкинуть из ВССП, чтобы прийти на парад с начищенными пуговицами, но с полной импотенцией»^{[406] [407]}.

На встрече писателей с членами правительства в доме Горького, которая состоялась 26 октября 1932 г. она вполне искренно выступила против введения Л.Л. Авербаха и других рапповцев в состав Оргкомитета Союза советских писателей- против инициативы Горького: «Я, товарищи, в отчаянии от того, что вы хотите снова ввести в состав Оргкомитета трех рапповцев. Я в отчаянии <...> введение рапповцев в Оргкомитет опять охладит всех писателей <...> Да, я вот такая контрреволюционерка. Не верю я тому, что обещает Авербах»^[408].

Подводя итоги собрания, И.В. Сталин воспользовался мнением Сей-фуллиной: «...коммунисты должны вести писателей за собой. Вот тут выступала Сейфуллина. Кто виноват, что она не верит Авербаху? Авербах виноват. РАПП виноват. Сейфуллина не одна. Я знаю, что и другие тоже так думают, только боятся говорить. Про нее сказали, что она трусиха, а вот она сказала всех смелее. Она сказала правду-матку, все, что думала. Мы должны считаться с этими сомнениями»^[409].

Своим выступлением на этой встрече Сейфуллина, по-видимому, осложнила Горькому осуществление его планов. Авербах тогда входил в его ближайшее литературное окружение. «Именно лидеры РАПП (Н. Шушканов, Л. Авербах и др.) наиболее активно включились в работу по созданию серии “История фабрик и заводов”, в то время как большинство известных писателей-“попутчиков”, на которых надеялся Горький, занятые своими личными творческими планами, отнеслись к этой затее без особого энтузиазма»^[410], - поясняет Н.Н. Примочкина.

Сейфуллина вспоминала: «...чувствительность не мешала ему быть жестоким, когда он считал неправильным поведение человека или даже отдельное выступление. На одной из встреч литераторов с членами

Правительства и Политбюро у Горького в доме Алексей Максимович беспощадно расправился со мной за выступление, которое не понравилось ему. В своей речи он заявил:

- Смелое выступление. Но это не от ума, а от других качеств!

А он знал, какой резонанс имеет любая его оценка. Я стояла в стороне, побледневшая, с трясущимися губами, когда Горький в перерыве заседания прошел мимо меня. Он взглянул поверх моей головы и прошел, строгий, недоступный ни для каких объяснений»¹.

На встрече партийных руководителей с писателями, которая состоялась в сентябре 1933 г., Сейфуллина вновь рискнула задать тревоживший многих вопрос главе государства. Н.Н. Накоряков, тогда директор Госиздата, вспоминал впоследствии: «Может быть, Сейфуллина задала вопрос: “А не будут ли нами командовать, как писать, или эта творческая часть преимущественно остается в руках писательской части организации?” Тут, мне кажется, и Сталин отвечал: “Мы организовываем вас не для того, чтобы вами командовать, а чтобы вы сами собой командовали, сами себя контролировали, сами себе намечали пути и ответственно выполняли, наблюдая, действительно, за процессом своей работы”»^{[411] [412]}.

В конце сентября 1933 г. Горький помог Сейфуллиной в крайне затруднительных обстоятельствах. В Архиве Горького сохранилось адресованное Сейфуллиной письмо от 26 сентября 1933 г. на бланке газеты «Рабочая Москва». В нем говорилось о необходимости погасить задолженность в размере 850 руб. «либо внесением наличных денег в кассу издательства, либо предоставлением литературного материала». В противном случае Сейфуллиной грозило судебное разбирательство^[413]. Сообщил об этом Горькому, по всей видимости, В.Я. Зазубрин. В тот же день, 26 сентября, Сейфуллина писала П.П. Крючкову: «...Вы меня вытянули из большой беды <...> Мне В.Я. Зазубрин сказал, чтоб я послала полученную сегодня бумажку из “Рабочей Москвы” <...> считаю себя глубоко обязанной Алексею Максимовичу и Вам...»^[414]. Спустя год, 1 ноября 1934 г., в письме Горькому Сейфуллина с благодарностью вспоминала о его своевременной спасительной помощи: «Вы знаете, Алексей Максимович, что мне от Вас ничего не надо. Вы помогли мне в прошлом году, но не я просила Вас об этом»^[415].

Это письмо Сейфуллина написала Горькому под впечатлением двухсотого представления пьесы «Егор Булычев и другие». Она знала, как «близко к сердцу он принимал отрицательное отношение именно к драматургическим своим произведениям»^[416]. Рассказывая о впечатлении, которое произвела постановка на простых зрителей («вузовка» и домработница), в «радости от того, что в жизни есть искусство», она заключала: «...я счастлива от сознания, что существует же сила художественного слова. А я, было, стала сомневаться в этом. Уж очень паршиво жить в нашей самодовольной, завистливой и глухой “литераторской” (по вашему обозначению) среде. <...> хочется жизни плодотворной и, по возможности, чистой от корысти, от зависти, от недоброжелательства <...> А я благодарю Вас за то, что вы есть на свете, за то, что написали хорошие книги...»¹.

В ответ смущенный и растроганный Горький писал ей 19 ноября 1934 г.: «Многоуважаемая татарка Лидия Сейфуллина, чертова кукла с глазами, как шарикоподшипники! Мною, старым воробьем от литературы и генералом от старости <...> давно уже было замечено, что вы не только весьма даровитый литератор, но человечица, влюбленная в литературу и, главное, смело честная, искренняя...»^{[415] [418]}. «Слова “человечище” или “человечица” он употреблял очень редко. Это означало, что данный человек ему очень понравился и получил высшую оценку от Горького»^[419], - вспоминала Алма Кусургашева, к которой в письме от 20 ноября 1928 г. он тоже обратился: «...славная моя человечица»^[420]. И сама Сейфуллина очень точно, по-горьковски, назвала свои воспоминания о нем - «Человек».

Лидия Сейфуллина была цельной натурой во всем: и в своих убеждениях, и в увлечениях, и в пагубных пристрастиях.

При публикации переписки Горького с Сейфуллиной в 70 томе «Литературного наследства» - из лучших побуждений - были купированы все упоминания об алкоголизме, которым страдала писательница. Сегодня, после публикаций последних двадцати лет, это не для кого не секрет. Следует обратить внимание на ту деликатность, с которой Горький касается этой темы: «Получив Ваше “объяснение в любви”, я чувствую себя вправе “пробрать” Вас, сиречь изругать. Послушайте-ка, т<а<Т>те, Вы, говорят, очень пристрастны водку пить? Так позвольте Вам сказать, что это обязательно не для всех литераторов. Вы бы лучше писали побольше, да не писем, к старикам, а - рассказов, повестей, даже роман следовало бы попытаться начать. Вежливо говоря: - какого дьявола Вы жгете себя на спирте? У Вас есть вполне определенное, своеобразное дарование и Вы не имеет права игнорировать его»^[421]. Сейфуллина отвечала: «Не буду водку пить и буду больше работать. Даю Вам это обязательство трезвости и достойной жизни. Даю его с большой любовью к Вам»¹.

Горький был таким авторитетом для Сейфуллиной, что его участие в ее судьбе представлялось мужу писательницы, критику В. Правдухину, последним ее шансом на спасение. 29 января 1935 г. он писал Горькому, что она «гибнет от алкоголизма и скоро погибнет», что он давно и безуспешно пытается ее лечить, и просил Горького помочь с созданием «ей на год условий, где она не могла бы пить» и в то же время могла бы «жить по-человечески»^{[422] [423]}.

Конечно, причины пагубной страсти к алкоголю крылись не только в наследственности или безволии. В показаниях арестованного И.Бабеля на следствии раскрываются и другие весомые причины: «В неоднократных беседах со мной Сейфуллина жаловалась на то, что из-за неустойчивости и растерзанности ее мировоззрения писать ей становится все труднее. Внутренний разлад с современной действительностью сказался в том, что Сейфуллина в последние годы пьет запоем и совершенно выключилась из литературной жизни и работы. Во всяком случае, в области литературы Сейфуллина не видела выхода из создавшегося для нее положения»^[424].

Критик В. Полонский в дневниковой записи от 8 апреля 1931 г. приводил слова Лебедева-Полянского о «контрреволюционности» произведений попутчиков - «Конармии» Бабеля, «Голого года» Пильняка, «Перегноя» Сейфуллиной, о том, что «сейчас» не пропустили бы в печать этих произведений. Далее Полонский рассуждал: «Сейфуллина перестала писать не только потому, что “таланта” не хватило. Она хочет писать антисоветские вещи. Она хочет писать про то, как большевики, по ее мнению, “раздевают деревню”. А ей не дают. Она поэтому пьет»^[425].

Основной причиной постепенного угасания таланта, по-видимому, стал глубокий внутренний разлад, неспособность прямой правдивой натуры приспосабливаться и лгать в каких бы то ни было целях. О том, как мучительно переживала Сейфуллина свою драму, говорит описанная ею последняя встреча с Горьким- во время приезда к нему Р. Роллана в 1935 г.:

«Я курила в коридоре, полуприкрытая половинкой двери. Алексей Максимович тоже вышел из комнаты покурить и встал рядом со мной. Он стал сердито разговаривать со мной о том, что я мало пишу:

- Не работаете, Сейфуллина, это стыдно! Неужели вам не завидно, что другой литератор нарисует образ советской женщины?

Неожиданно для себя самой у меня вдруг брызнули слезы. Горький растерялся. Он всегда терялся перед чужими слезами.

- Ну, что это вы? Как это можно! Спрячьтесь за дверь, я вас загорожу. О чем плакать? Я вот и то не плачу, а как меня тряхнуло <...> Грипп. Думал, не выкарабкаюсь. Все труднее становится сопротивляться, а хуже смерти ничего нет, татарка! <...> Умирать унизительно. А в наше время не стоит, прямо не стоит»¹.

Дальнейшая судьба Л.Н. Сейфуллиной сложилась трагически: в 1937 г. был арестован и через год расстрелян ее муж, литературный критик и писатель В.П. Правдухин^{[426] [427]}. Исчезали из жизни лучшие друзья: В.Я. Зазубрин, И. Бабель, обращаясь, по ее словам, в «космическую пыль». Творческий кризис затянулся на долгие годы. Драматичной была и судьба ее творческого наследия. Она подробно описана в работе Л.Н. Смирновой^[428].

* * *

В отношениях с писателями-сибиряками в 1920-1930-е гг. проявилось стремление и умение Горького собирать разрозненные литературные силы и аккумулировать энергию разных талантов. Его организаторская деятельность в 1930-е гг. диктовалась желанием сгладить ожесточенность литературной борьбы, создать большое общее дело или единый творческий союз, который помог бы созиданию новой литературы.

Сегодня, дополняя картину литературного процесса 1920-30-х гг. новыми фактами и документами, рисуя ее противоречивой, сложной, неоднозначной, не следует все же упускать из виду слова писателей, в искренности которых вряд ли стоит сомневаться:

«...Я знаю, что большей половиной своего существования я обязан Вам...»^[429] (Вс. Иванов. 22 января 1927 г.);

«Я ведь никогда не забуду, что без Вас меня бы уже не было в современной литературе»^[430] (В.Я. Зазубрин. 22 мая 1933 г.);

«А я благодарю Вас за то, что вы есть на свете, что написали хорошие книги...»^[431] (Л.Н. Сейфуллина. 1 ноября 1934 г.).

• [1] Яновский Н.Н. Верность: Портреты, статьи, воспоминания. Новосибирск, 1984. С. 151.
• [2] Слоним М. Современная сибирская литература // Вольная Сибирь. Прага, 1929. № 5. С. 26-27.
• [3] Чуковский К. Дневник: В 3 т. М., 2011. Т. 2. С. 361.
• [4] Сейфуллина Л. О литературе. М., 1958. С. 61.
• [5] Волков А.А. М. Горький и литературное движение советской эпохи. М., 1958; Муратова К.Д. Горький в борьбе за развитие советской литературы. М,-Л., 1958; Яновский Н.Н. Всеволод Иванов. Новосибирск, 1956; Баранова Н.Д. М. Горький и советские писатели. М., 1975. и др.
• [6] Панкова Е.А. Сибирский период творчества Вс. Иванова // Неизвестный Всеволод Иванов. С. 8-26.
• [7] Горький и Сибирь. С. 387.
• [8] Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала. М., 1985. С. 83.
• [9] Иванов Вс. Встречи с Максимом Горьким. М., 1947. С. 14.
• [10] Там же. С. 15.
• [11] Иванов Вс. В. Дневники. М., 2001. С. 300.
• [12] Федин К.А. Горький среди нас. М., 1977. С. 65.
• [13] Запись от 29 декабря 1946 г. Иванов Вс.В. Дневники. М., 2001. С. 365.
• [14] Иванов Вс. В. Встречи с Максимом Горьким. М., 1947. С. 23.
• [15] ГАОО. Ф. 1073. On. 1. Д. 282. Л. 14. Сообщено Е.А. Пайковой.
• [16] Горький. Письма. Т. 13. С. 175.
• [17] ГАОО. Ф. 1073. On. 1. Д. 373. Л. 1. Сообщено Е.А. Пайковой.
• [18] «Вам уже писали Всеволод и Слонимский, и Вы, наверное, знаете, как мы были рады Вашему письму»,- писал К.Ф. Федин М. Горькому 28 августа 1922 г. (ЛЯ. Т. 70. С. 468).
• [19] Иванов Вс.В. Встречи с Максимом Горьким. М., 1947. С. 38.
• [20] Горький. Письма. Т. 14. С. 78-79.
• [21] Горький. Письма. Т. 14. С. 7В.
• [22] Там же.
• [23] Радек К. Максим Горький и русская революция // Известия ВЦИК. - 1922. № 156. 16 июля; Зорин О. Почти на дне: (О последних выступлениях М. Горького) // Правда. - 1922. -№158.-18 июля и др.
• [24] Горький. Письма. Т. 14. С. 79.
• [25] Там же. С. 571.
• [26] Там же. С. 200.
• [27] См., например, письмо с замыслом романа «Казаки» от 20 декабря 1925 г. (Иванов. Переписка. С. 30-32).
• [28] Иванов. Переписка. С. 19.
• [29] Горький. Письма. Т. 14. С. 157-158.
• [30] ЛН. Т. 70. С. 562-563.
• [31] Пеанов Вс.В. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 2. М., 1974. С. 124.
• [32] Баранова Н.Д. М. Горький и советские писатели. М., 1975. С. 187.
• [33] Подробнее об этом см.: Панкова Е.А. Всеволод Иванов и Максим Горький: несосго-явшийся диалог// Максим Горький: Взгляд из XXI века. М., 2010. С. 166-178.
• [34] Письмо Горького Вс. Иванову от 13 дек. 1926 г. (Иванов. Переписка. С. 35).
• [35] Там же. С. 38.
• [36] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 351.
• [37] Баранова Н.Д. М. Горький и советские писатели. М., 1975. С. 197.
• [38] Напечатаны в журнале «Красная новь» (1930. № 7, 8, 11; 1931. № 1).
• [39] Г-30. Т. 30. С. 209.
• [40] Иванов Вс.В. Дневники. М., 2001. С. 301.
• [41] Неизвестный Всеволод Иванов. С. 699.
• [42] Иванов Вс.В. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1978. Т. 8. С. 597.
• [43] Иванов. Переписка. С. 21, 28-29.
• [44] Неизвестный Всеволод Иванов. С. 699.
• [45] АГ. КГ-п 30-1-17.
• [46] Горький. Письма. Т. 14. С. 79.
• [47] Иванов. Переписка. С. 16.
• [48] Там же. С. 30.
• [49] Там же. С. 37.
• [50] Там же. С. 37.
• [51] Большая цензура. М., 2005. С. 189.
• [52] Лъвов-Рогачевский В. «Новый Горький» (Вс. Иванов) // Современник. 1922. № 1.С. 155-169.
• [53] Браун Я. У синего зверюшки в лапах: (Творчество Вс. Иванова) // Сибирские огни. 1923.№ 4. С. 168-180.
• [54] Цит. по: Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала. М., 1987. С. 60.
• [55] Цит. по: Фрезинский Б.Я. Писатели и советские вожди. М., 2008. С. 137— 138.
• [56] Там же. С. 145.
• [57] Иванов Вс.В. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1978. Т. 8. С. 552-553.
• [58] См.: Неизвестный Вс. Иванов. С. 680-691.
• [59] Фрезинский Б.Я. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 88.
• [60] Письмо от 8 ноября 1927 г. (Иванов. Переписка. С. 41).
• [61] См.: Архив Горького. Т. 10. Кн. 2. С. 59-61.
• [62] Цит. по: Динерштейн Е.А. А.К. Воронский: В поисках живой воды. М.,
• [63] Иванов. Переписка. С. 21.
• [64] Встречи с прошлым. М., 2000. Вып. 9. С. 293.
• [65] Там же. С. 294.
• [66] Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала. М., 1987. С. 64.
• [67] Там же. С. 103.
• [68] ЛГ. КГ-изд 19-29-1.
• [69] Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала. М., 1987. С. 73.
• [70] Иванова Т. Еще о «наследстве», о «долге» и «праве». Был ли Всеволод Иванов «ждановцем»? // Книжное обозрение. 1989. № 34 (25 авг.). С. 6.
• [71] См. об этом: Горький и Л. Авербах / Вступ. статья, подгот. текста и при-меч. О.В. Быстровой // Горький и корреспонденты. С. 572, 574.
• [72] См.: Горький и корреспонденты. С. 599, 604, 623.
• [73] Иванов Вяч.Вс. Почему Сталин убил Горького? // Вопросы литературы. 1993. Вып. 1. С. 127.
• [74] В газетной вырезке с текстом постановления красным редакторским карандашом Горький подчеркнул слово «ликвидировать» и фразы: «когда в литературе налицо было еще значительно слияние чуждых элементов, особенно оживившихся в первые годы нэпа», «рамки существующих пролетарских организаций становятся уже узкими и тормозят серьезных размах художественного творчества» (АГ. КГ-п 30-1-29).
• [75] Иванов Вяч.Вс. Указ. соч. С. 115.
• [76] АГ. КГ-изд 36-4-21.
• [77] АГ. КГ-п 30-1-29.
• [78] Советская литература на новом этапе: Стенограмма первого пленума Оргкомитета Союза советских писателей (29 окт. - 3 нояб. 1932 г.). М., 1933. С. 108.
• [79] Зелинский К. Вечер у Горького: (26 октября 1932 года) // Минувшее. 10. М.; СПб., 1992. С. 96.
• [80] Там же.
• [81] Советская литература на новом этапе: Стенограмма первого пленума Оргкомитета Союза советских писателей (29 окт. - 3 нояб. 1932 г.). М., 1933. С. 113.
• [82] Там же. С. 115.
• [83] Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. 1934. Репринтное издание. М., 1990. С. 229.
• [84] Г-30. Т. 27. С. 339, 343.
• [85] Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. 1934. Репринтное издание. М., 1990. С. 229.
• [86] Г-30. Т. 27. С. 339.
• [87] Цит. по: Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала. М., 1987. С. 55.
• [88] Г-30. Т. 30. С. 406.
• [89] Иванов Вс.В. Дневники. М., 2001. С. 43-44.
• [90] Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала. М., 1987. С. 102.
• [91] Иванов. Переписка. С. 70.
• [92] «Я, старый дурак, наделал много глупостей, а, самое главное, создал Союз писателей. Да, теперь маломальский поэт напишет какую-нибудь поэмишку и будет всю жизнь летать на самолетах по санаториям, а настоящих талантов печатать не будут», - говорил он Алме Кусургашевой в феврале 1936 г. (Полежаева А.И. «...Славная моя человечица...»: Горький и его окружение (1928— 1936). Воспоминания Алмы (П.Т. Кусургашевой). М., 2004. С. 85).
• [93] Ср. донесение «источника» НКВД: «Лев Славин со слов Бабеля передает, что Горький с большим неудовольствием относится к дискуссии о формализме, поэтому дискуссия эта повлечет за собой персональные удары» (Файнман Г. Люди и положения: К шестидесятилетию дискуссии о формализме в искусстве // Независимая газета. 1996. № 48. 14 марта. С. 5).
• [94] Иванов. Переписка. С. 71.
• [95] «Художественный замысел “Похождений факира”, вся композиция произведения построены по канонам формализма, с его сугубой “литературщиной” и условностью» (Гурштейн А. В поисках Индии // Правда. 1935. 19 дек.).
• [96] ОР ИМЛИ. Ф. 41. Оп. 1. Ед. хр. 227.
• [97] Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала. М., 1987. С. 103.
• [98] Флейшман Л. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., 2005. С. 456.
• [99] ОР ИМЛИ. Ф. 41. Оп. 1. Ед. хр. 227.
• [100] Цит. по: Флейшман Л. Указ. соч. С. 456.
• [101] Г-30. Т. 27. С. 524, 525.
• [102] АГ. ЛСГ 8-6-1.
• [103] Г-30. Т. 27. С. 521.
• [104] Г-30. Т. 27. С. 526. В черновом автографе имена авторов этих высказываний названы: Матэ Залка и В. Шкловский. Здесь же было сказано о «разноголосице, обнаруженной на собрании писателей по вопросу о формализме», которая «подтверждает правильность указания т. Залка на отчуждение и разобщенность литераторов друг от друга» (АГ. ЛСГ 8-6-1).
• [105] ОР ИМЛИ. Ф. 41. Он. 1. Ед. хр. 227.
• [106] Там же.
• [107] Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала. М., 1987. С. 103.
• [108] Иванов Вяч.Вс. Почему Сталин убил Горького? // Вопросы литературы. 1993. Вып. 1.С. 121.
• [109] См.: Вокруг смерти Горького. С. 83; Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала. М., 1987. С. 102-103.
• [110] Иванов Вс.В. Дневники. М., 2001. С. 311.
• [111] Иванов Вс.В. Дневники. М., 2001. С. 372-373.
• [112] Там же. С. 95.
• [113] Иванов Вс.В. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1978. Т. 8. С. 100.
• [114] Там же. С. 101.
• [115] Там же. Ср. слова Горького, приведенные в воспоминаниях Г.А. Вяткина: «Хороший дух должен быть у Сибири. Крепкий, ядреный... Смолистый этакий, вот как у молодой сосны» (Горький и Сибирь. С. 404).
• [116] Иванов Вс. Встречи с Максимом Горьким. М., 1947. С. 46.
• [117] Архив Горького. Т. 10. Кн. 2. С. 352.
• [118] Яновский Н.Н. Верность. Новосибирск, 1984. С. 283.
• [119] Подробнее об этом см.: Федоров Г. Новое об авторе первого советского романа // Сибирские огни. 1975. № 6. С. 169-174; Белоконь А. «В темноте не страх - отчаяние...»: (Уголовное дело В. Зазубрина: исследование после расследования) // Волга. 1993. № 2. С. 158-168.
• [120] В частности, в апреле 1925 г., в июне этого же года по решению Сибирской контрольной комиссии был восстановлен в партии (См.: Яранцев В.Н. Зазубрин. Человек, который написал «Щепку». Новосибирск, 2012. С. 209-210).
• [121] АГ. КГ-п 28-27-30.
• [122] См.: Викторов А. // Политработник. 1922. № 2. С. 100-101; Труш-кин В. Первый советский роман: О романе В. Зазубрина «Два мира» // Новая Сибирь. Иркутск, 1957. Кн. 37. С. 347-363.
• [123] Зазубрин В.Я. Из романа «Два мира» (отрывки из 2-й ч. ) // Сибирские огни. - 1922. № 3. С. 9-28; Зазубрин В.Я. Чудо. Отрывки из 3-й ч. романа «Два мира» // Сибирские огни. 1922. № 5. С. 52-58.
• [124] Фурманов Д. Собр. соч.: в 4 т. М., 1961. Т. 4. С. 358-359.
• [125] Подробнее об этом см.: Очерки русской литературы Сибири. Новосибирск, 1982. Т. 2. С. 112-113.
• [126] «Сибирские огни» действительно создавались по образцу «Красной нови». Подробнее об этом см.: Яранцев В.Н. Как все зажигалось: «Сибирские огни» и «Красная новь» // Сибирские огни. 2007. № 3. С. 191-205.
• [127] См.: Очерки русской литературы Сибири: в 2 т. Новосибирск, 1982. Т. 2. С.113.
• [128] См.: Бернштейн А. Время и дела Александра Курса // Киноведческие записки. 2001. № 53. С. 260-289. В 1926 г. в Москве под совместной редакцией С. Сырцова и А. Курса вышел сборник «Советское кино на подъеме».
• [129] АГ. КГ-нп/а 13-21-4.
• [130] Кислицын С.А. Дело Сырцова: Государство и личность в большевистской России. Ростов-на-Дону, 1997. С. 169.
• [131] См.: Итин В. Критика критики // На ленинском пути. 1928. № 10. С. 44-52.
• [132] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 342.
• [133] Там же. С. 344.
• [134] Р. Роллан сделал это по просьбе Горького. См. письмо Горького Роллану от 23 марта 1928 г. и ответ Роллана от 5 апреля 1928 г. (Архив Г. Т. 15. С. 156-158).
• [135] Анов Н. Воспоминания о Зазубрине // Сибирские огни. 1982. № 3. С. 156— 161. Письмо Горького от 17 марта 1928 г. (Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 350).
• [136] Резолюция бюро Крайкома ВКП(б) о журнале «Сибирские огни» // Сибирские огни. 1928. № 4. С. 225-226.
• [137] Сибирские огни. 1928. № 1. С. 176-198.
• [138] Сибирские огни. 1928. № 1. С. 147-159.
• [139] Горький М. О краеведении {АГ. ПСГ 3-4-1). Статья датирована 22 марта 1928 г.
• [140] Там же.
• [141] Опубликована впервые в 1931 г. На автографе, хранящемся в АГ, приписка рукой Горького: «Против опубликования - не возражаю. 22. V. 31. М. Горький» (АГ. ПСГ 3-4-1).
• [142] 1 АГ. КГ-п 71-7-7.
• [143] См.: Горький М. О М.М. Пришвине // Г-30. Т. 24. С. 264-269.
• [144] Анисимов Л. Вопросы художественного творчества // Сибирские огни. 1928. № 1. С. 177.
• [145] Сибирские огни. 1928. № 1. С. 177.
• [146] Там же. С. 178.
• [147] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 350.
• [148] Горький М. О себе: (Письмо Л. Анисимову) // Сибирские огни. 1928. № 2. С. 187-188.
• [149] Резников Б. Об одной философской статье // На ленинском пути. Новосибирск, 1928. №9(15 мая). С. 57-62.
• [150] АГ. КГ-нп/а 13-21-4.
• [151] На ленинском пути. 1928. № 10. 31 мая. С. 44-52.
• [152] Воронская Г. А. В стране воспоминаний. М., 2007. С. 216.
• [153] Цит. по: Яранцев В.Н. Зазубрин. Человек, который написал «Щепку». Новосибирск, 2012. С. 745.
• [154] Трушкин В.П. Из пламени и света... Иркутск, 1976. С. 250-251. В поздних воспоминаниях Н.В. Чертовой этот эпизод приобрел такой вид: «Летом 1930 года Владимир Яковлевич оказался в одной из лож зала заседаний XVI съезда ВКП(б). Похоже, приглашение ему устроил Сырцов, занимавший высокую должность председателя Совнаркома РСФСР, являвшийся также пер-елективним кандидатом в члены Политбюро. Сам Сырцов сидел в президиуме рядом со Сталиным. И вдруг генсек увидел в ложе Зазубрина. Или ему доложила о нём охрана. “Зачем ты приволок сюда этого провокатора?” — недовольно бросил он Сырцову. Конечно, Зазубрина немедленно из зала выдворили» (По-варцов С. Вспоминая Сибирь // Складчина: Литературный альманах. Омск, 2009. № 2 (31). С. 269). Разумеется, в ее интервью С. Поварцову много ошибок памяти. Речь, конечно, не о 1930 г. и не о XVI съезде. После того что произошло в Новосибирске в 1928 г., ни на какой съезд Сырцов Зазубрина устраивать бы не стал. 1 Зазубрин В.Я. Заметки о ремесле // Сибирские огни. 1928. № 2. С. 246.
• [155] Зазубрин В.Я. Заметки о ремесле // Сибирские огни. 1928. № 2. С. 248-251.
• [156] Там же. С. 249.
• [157] Сибирские огни. 1928. № 4. С. 225.
• [158] Подробнее об этом см.: Кислицын С.А. Дело Сырцова: Государство и личность в большевистской России. Ростов-на-Дону, 1997. С. 141-148.
• [159] Из письма Зазубрина Горькому от 18 февраля 1929 г. (АГ. КГ-п 28-27-13).
• [160] Зазубрин В.Я. Два мира. Горы: Романы. Иркутск, 1980. С. 345.
• [161] Там же. Отрывок с монологом Андрона Морева впервые был напечатан в горьковском альманахе «Год XVI» в 1933 г., спустя три года после краха политической карьеры Сырцова.
• [162] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 359.
• [163] АГ. КГ-п 69-5-1.
• [164] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 361.
• [165] См. письмо Зазубрина В.Д. Вегману от 26 сентября 1928 г.: Яранцев В.Н. Зазубрин. Человек, который написал «Щепку». Новосибирск, 2012. С. 497.
• [166] См. ЛН Сибири. Т. 2. С. 244-245.
• [167] АГ. ФМП 3-12-1, ФМП 3-13-1.
• [168] См. ЛН Сибири. Т. 2. С. 34-36.
• [169] АГ. ФМП 3-12-1. Л. 20; ФМП 3-13-1 Л. 1.
• [170] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 371.
• [171] АГ. КГ-п 28-27-20.
• [172] Из письма Горькому от 18 сентября 1928 г. (ЛН Сибири. Т. 2. С. 265).
• [173] Цит. по: Яранцев В.Н. Зазубрин. Человек, который написал «Щепку». Нов-сибирск, 2012. С.498-499.
• [174] АГ. КГ-п 28-27-10.
• [175] ЛН Сибири. Т. 2. С. 266.
• [176] Цит. по: Яранцев В.Н. Зазубрин. Человек, который написал «Щепку». Нов-сибирск, 2012. С.497-498.
• [177] Организационно-распределительный отдел секретариата ЦК ВКП(б).
• [178] Зимин Николай Николаевич (1895-1938), советский государственный и партийный деятель; в это время заместитель заведующего вышеуказанным отделом.
• [179] Цит. по: Яранцев В.Н. Зазубрин. Человек, который написал «Щепку». Нов-сибирск, 2012. С.498.
• [180] АГ. ПТЛ 16-133-1.
• [181] Зимин Николай Николаевич (1895-1938), советский государственный и партийный деятель; в это время заместитель заведующего вышеуказанным отделом.
• [182] АГ. КГ-п 28-27-11.
• [183] Там же.
• [184] Архив Г. Т. 10. Кн. 1. С. 136-137.
• [185] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 362.
• [186] АГ. ПГ-рл 16-33-1.
• [187] АГ. КГ-п 41 а—1—51.
• [188] АГ. ПГ-рл 21 а—1—191.
• [189] Так в автографе. Следует: Багратович.
• [190] АГ. КГ-п 28-27-13.
• [191] Купюра восстанавливается по автографу. {АГ. КГ-п 28-27-18).
• [192] АГ. ПГ-рл 50-12-1.
• [193] АГ. КГ-п 85-7-5.
• [194] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 367.
• [195] ЛН Сибири. Т. 2. С. 369.
• [196] Анов Н. Встречи // Сибирские огни. 1968. № 3. С. 128, 130.
• [197] ЛН Сибири. Т. 2. С. 269.
• [198] ь Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 363.
• [199] АГ. КГ-п 28-27-16.
• [200] Г-30. Т. 25. С. 42. Впервые напечатана в «Известиях ЦИК СССР и ВЦИК» (1929. № 168.25 июля).
• [201] Известия ЦИК СССР и ВЦИК. 1929. 15 сент.
• [202] Подробнее об этом см.: Очерки русской литературы Сибири: в 2 т. Новосибирск, 1982. Т. 2. С. 110-119; Шешуков С.И. Неистовые ревнители. М., 1970; Примочкина Н.Н. Писатель и власть. М., 1998. С. 117-120; Из истории создания статьи М. Горького «О трате энергии» / Вступ. статья, подгот. текста и примеч. Н.Н. Примочкиной // Публицистика Горького в контексте истории. М., 2007. С. 464-482.
• [203] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 364-365. Купюра восстанавливается по автографу (АГ. КГ-п 28-27-17).
• [204] ЛН Сибири. Т. 2. С. 272. Горький обещал написать А.Н. Тихонову в «Федерацию» и А.Б. Халатову по поводу издания «Двух миров» в «Дешевой библиотеке» ГИЗа (Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 365).
• [205] Письмо от 23 мая 1930 г. Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 365.
• [206] Письмо от 17 июня 1930 г. ЛН Сибири. Т. 2. С. 272-273.
• [207] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 367. Купюра восстанавливается по автографу (АГ. КГ-п 28-27-19).
• [208] См.: Кислицын С.А. Дело Сырцова: Государство и личность в большевистской России. Ростов-на-Дону, 1997. С. 214-251; Хчевнюк О.В. Политбюро: Механизмы политической власти в 30-е годы. М., 1996. С. 44.
• [209] ЛН Сибири. Т. 2. С. 392.
• [210] «Жму Вашу руку, дорогой товарищ»: Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина // Новый мир. 1997. № 9. С. 179.
• [211] ЛН Сибири. Т. 2. С. 392.
• [212] Там же. С. 389.
• [213] Воронский А.К. Встречи и беседы с Максимом Горьким // Новый мир. 1966. № 6. С. 222.
• [214] Зазубрин В.Я. Два мира. Горы: Романы. Иркутск, 1980. С. 386.
• [215] ЛН Сибири. Т. 2. С. 389.
• [216] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 369-370.
• [217] Там же. С. 367. Ср. в письме Горькому от 5 мая 1930 г.: «Вещь у меня новая, совершенно бодрая (не казенная), облитая солнцем и с положительным героем» (Там же. С. 365).
• [218] Там же. С. 367.
• [219] Из письма Е.Н. Орловой от 28 августа 1931 г. ЛН Сибири. Т. 2. С. 389.
• [220] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 371-372.
• [221] Там же. С. 371.
• [222] Из письма Зазубрина П.П. Крючкову от 26 янв. 1934 г. (АГ. КК-рл 6-11-9).
• [223] ЛН Сибири. Т 2. С. 389.
• [224] См. там же. 281, 284.
• [225] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 375; ЛН Сибири. Т. 2. С. 341, 342.
• [226] АГ. ПГ-рл 21а—1—521. См. также: Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 420.
• [227] «Жму Вашу руку, дорогой товарищ»: Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина // Новый мир. 1998. № 9. С. 157.
• [228] АГ. ПГ-рл 50-12-5.
• [229] АГ. КГ-п 28-27-34.
• [230] АГ. КГ-п 28-27-80.
• [231] АГ. КГ-п 28-27-34.
• [232] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 375. АГ. КГ-п 28-27-34, 46.
• [233] Зелинский К. Вечер у Горького (26 октября 1932 года) // Минувшее. 10. М. -СПб, 1992. С. 97.
• [234] Каботова Н.Я. Из воспоминаний о брате // ЛН Сибири. Т. 2. С 399.
• [235] «Мы организовываем вас не для того, чтобы вами командовать»: Встреча Сталина с советскими писателями в 1933 г. / Публ. Л.А. Спиридоновой // Источник. 2003. № 5. С. 59.
• [236] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 380.
• [237] Напечатан не полностью: ЛН Сибири. Т. 2. С. 146-156.
• [238] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 383.
• [239] См. письмо Горького с оценкой пьесы: Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 425-427.
• [240] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 381.
• [241] Новый мир. 1933. №6-12.
• [242] Уже появился первый отклик на новомирскую публикацию романа: Оружейников Н. На полях журналов // Литературная газета. 1933. № 45. 29 сент. С. 3.
• [243] АГ. КГ-п 28-27-50.
• [244] АГ. ПГ-рл 56-7-1.
• [245] Яранцев В.Н. Зазубрин. Человек, который написал «Щепку». Новосибирск, 2012. С. 562.
• [246] По свидетельству А.Л. Коптелова, Зазубрин записал несколько алтайских эпических сказаний. Одно из них - «Кулакчин» - Коптелов напечатал во втором томе «Литературного наследства Сибири», посвященном Зазубрину {ЛН Сибири. Т. 2. С. 157-179). Ранее, в 1933 г., другое алтайское сказание «Когутэй» («Бобренок») вызвало живой интерес и одобрение Горького. Отдельным изданием было напечатано издательством «Academia» в 1935 г. Хранится в ЛБГ {ОЛЕГ. 7188).
• [247] Коптелов А.Л. Минувшее и близкое: Воспоминания, статьи, очерки. Новосибирск, 1983. С. 49-54.
• [248] А.Л. Коптелов писал, что встретились они снова «через четыре с половиной месяца в Москве на писательском съезде» (Там же. С. 55).
• [249] См.: Между молотом и наковальней: Союз советских писателей СССР. Документы и комментарии. Т. 1. М., 2011. С. 281-282.
• [250] ЛН Сибири. Т. 2. С. 374.
• [251] ЛН Сибири. Т. 2. С. 299-300.
• [252] Там же. С. 300.
• [253] В.В. «Горы». На обсуждении романа В. Зазубрина в Оргкомитете // Литературная газета. 1934. № 57. 8 мая. С. 4.
• [254] ЛН Сибири. Т. 2. С. 300. Издательство писателей в Ленинграде в 1934 г. объединилось с с Московским товариществом писателей в издательство «Советский писатель». Роман «Горы» был подписан к печати в Издательстве писателей в Ленинграде 10 мая 1934 г. 27 мая 1934 г. датирована первая из дарственных надписей Зазубрина Горькому на этом издании {ОЛЕГ. 8241).
• [255] Переписка М. Горького и И.В. Сталина // Новое литературное обозрение. 1999. №40. С. 257.
• [256] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 385-386.
• [257] Коптелов А.Л. Минувшее и близкое: Воспоминания, статьи, очерки. Новосибирск, 1983.С. 55.
• [258] ЛН Сибири. Т. 2. С. 433-434.
• [259] Там же. С. 375.
• [260] ЬАГ. ПГ-КОУ 63-10-6.
• [261] См.: Сталин и Каганович. Переписка. 1931-1936 гг. М., 2001. С. 463.
• [262] АГ. РдГ 4-1-48. В этом списке Горький отметил галочками фамилии Ф. Панферова и А. А. Фадеева.
• [263] Большая цензура. М., 2005. С. 330.
• [264] Там же. С. 332.
• [265] АГ. КГ-п 32-9-9.
• [266] Там же.
• [267] ЛН Сибири. Т. 2. С. 304; АГ. КГ-п 28-27-54. Купюра восстанавливается по автографу
• [268] 1 Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 388.
• [269] Секретарь журнала «Колхозник» Е.З. Крючкова, жена П.П. Крючкова.
• [270] В публикации письма {Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 389-390) фрагмент купирован. Купюра восстанавливается по автографу (АГ. КГ-п 28-27-55).
• [271] Невестка Горького, Надежда Алексеевна Пешкова.
• [272] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 390.
• [273] АГ. Рав-пГ 49-21-1.
• [274] Любопытно, что почти все приведенные критиком фрагменты опускались в посмертных переизданиях романа Зазубрина в советский период. И это несмотря на то, что Горький ответил на эту недостойную «критику», и этот ответ был напечатан в его собрании сочинений.
• [275] Штейнман Зел. Тарзан на хлебозаготовках // Литературный Ленинград. 1934. № 48. 20 сент.
• [276] ЬАГ. ПГ-рл. 21 а—1—521.
• [277] 1 Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 399.
• [278] Г-30. Т. 26. С. 266-267.
• [279] Там же. С. 268.
• [280] Так, писатель П.С. Парфенов в письме Горькому от 19 сентября 1933 г. просил помочь и защитить его от судьбы литературного изгоя и писал: «Мне хорошо известна история Владимира Зазубрина, история настолько сложная и тяжелая, что единственным выходом из нее он считал самоубийство. Вы, невзирая ни на что (за это Вам честь и хвала!), спасли его и для жизни, и для литературы» (АГ. КГ-п 56-10-2).
• [281] Правда. 1935. № 27. 28 янв. С. 4. Вырезка с пометами Горького хранится в 4/ДГЖВ 8-1-4). Выделенное курсивом Горький подчеркнул красным редакторским карандашом. В письме Б.М. Волину от 25 февраля 1933 г. Горький просил
• [282] «оставить сцену с головой бандита как чрезвычайно ценную эпическую деталь» {Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 379).
• [283] АГ. КГ-п 28-27-63. Имеются в виду статьи Д. Заславского «Литературная гниль» (Правда. 1935. 20 янв. ) и «По поводу замечаний Горького “Заметки читателя”» (Правда. 1935. 25 янв. ).
• [284] АГ. КГ-п 28-27-63.
• [285] ЛН Сибири. Т. 2. С. 376.
• [286] См.: Незавершенная дискуссия: О неизвестном Открытом письме А.М. Горького к Ф.И. Панферову / Вст. статья, подгот. текста и комм. В. Барахова // Литературная Россия. 1992. № 14. 3 аир. С. 8-9.
• [287] АГ. ЛСГ 9-13-2.
• [288] Вероятно, мнение И.В. Сталина.
• [289] См.: Незавершенная дискуссия // Литературная Россия. 1992. № 14. 3 апр. С. 9.
• [290] ЛН Сибири. Т. 2. С. 299.
• [291] Штейнман Зел. Против натурализма: К литературной дискуссии // Вечерняя красная газета. 1936. № 72. 28 марта. С. 2
• [292] Письмо Зазубрина Горькому от 4 марта 1935 г. {АГ. КГ-п 28-27-65).
• [293] ЛН Сибири. Т. 2. С. 380.
• [294] «Первая книга, в сущности, - только завязка будущего романа, завязка, неправомерно разросшаяся до целой книги Перед нами необработанный черновик начала будущего романа» (Гущо В. Заявка на большую тему // Художественная литература. 1935. № 1. С. 18); «“Горы” - только первая половина романа. В проспекте журнала “Новый мир” на 1935 г. обещано скорое появление второй книги. Поэтому с окончательными оценками романа лучше всего подождать» (Острогорский Н. Неисчерпанные возможности: О романе В. Зазубрина «Горы» // Сибирские огни. 1935. № 2. С. 187)
• [295] АГ. КК-рл 6-11-9.
• [296] «Баран» или «Золотой баран» - неосуществленный замысел, первый роман из задуманной Зазубриным трилогии.
• [297] ЛН Сибири. Т. 2. С. 374, 377, 378, 380.
• [298] ЛН Сибири. Т. 2. С. 348.
• [299] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 427.
• [300] См., например, отзывы о повести «Общежитие», об очерке «История одного подкопа» {Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 358, 383)
• [301] Вокруг смерти Горького. С. 138.
• [302] ЛН Сибири. Т. 2. С. 375.
• [303] Художественный редактор «Колхозника».
• [304] Главный редактор «Крестьянской газеты» и ответственный редактор журнала «Колхозник».
• [305] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 389-390.
• [306] ЛНСибири. Т. 2. С. 326; Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 415-416.
• [307] Новое литературное обозрение. 1999. № 40. С. 260.
• [308] Шугаев А.П. Наш главный шеф {АГ. МоГ 13-55-1).
• [309] Архив ГЛ. 10. Кн. 2. С. 392.
• [310] Там же. С. 400.
• [311] Е.З и П.П. Крючковы.
• [312] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 408.
• [313] 1 Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 413.
• [314] Там же С. 389, 393.
• [315] Там же С. 389.
• [316] См.: Смирнов Н. Владимир Зазубрин // ЛН Сибири. Т. 2. С. 432; Алов Н. Воспоминания о Зазубрине // Сибирские огни. 1982. № 3. С. 160.
• [317] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 393; АГ. КГ-п 28-27-57. Купюра восстанавливается по авторизованной машинописи.
• [318] Г-30. Т. 27. С. 250. Впервые первая часть статьи Горького напечатана в ряде печатных изданий, в том числе «Правде» и «Известиях» 14 июня 1934 г. Подробнее об отношениях М. Горького с П. Васильевым см.: Примочкина Н.Н. Писатель и власть: М. Горький в литературном движении 20-х годов. М., 1998. С. 62-69.
• [319] Архив ГЛ. 10. Кн. 2. С. 395.
• [320] ЛН Сибири. Т. 2. С. 385.
• [321] Архив ГЛ. 10. Кн. 2. С. 391,407.
• [322] ЛН Сибири. Т. 2. С. 343, 351.
• [323] Горький М. Полное собрание сочинений: Сочинения: в 25 т. М., 1974. Т. 20. С. 627.
• [324] ъ Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 392.
• [325] Пришвин М.М. Барсук. Белки. Птичий сон // Колхозник. 1935. № 4.
• [326] Соловьев Л.В. Новый дом // Колхозник. 1936. № 4. С. 60-94; Он же. Цепи // Колхозник. 1936. № 8-9. С. 127-146; Он же. Девяносто шестая женщина // Колхозник. 1936. № 12. С. 32-44. Машинописи двух последних рассказов с пометами Горького хранятся в АГ(Рав-пГ 41-4-1,4).
• [327] АГ. КГ-п 28-27-49.
• [328] АГ. КК-рл 6-11-9.
• [329] АГ. ОРГ 4-8-1.
• [330] «Постройка корабля» (1934. № 2. С. 41-50); «Мурманские зуйки» (1935. № 3. С. 37-43); «Детство в Архангельске», «Рассказ Соломониды Ивановны» (1935. №5. С. 61-70) и др.
• [331] ъ Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 435.
• [332] См.: Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 400; ЛН Сибири. Т. 2. С. 327. «Заключительная часть вечера, организованная Елизаветой Захаровной, была удивительно хороша», - писал Зазубрин Горькому 19 ноября 1934 г. {АГ. КГ-п 28-27-58).
• [333] Шугаев А. П. Наш главный шеф (АГ. МоГ 13-55-1. Л. 12).
• [334] АГ. ФЕП-кр 28-44-1.
• [335] АГ. КГ-п 41 а—1—153.
• [336] Подробнее об этом см.: Яранцев В.Н. Зазубрин. Человек, который написал «Щепку». Новосибирск, 2012. С. 369, 396; Чертова Н. Незабываемая школа // Горький и Сибирь. С. 426-427.
• [337] ЛН Сибири. Т. 2. С. 328-329; Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 410.
• [338] Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 414.
• [339] ЛН Сибири. Т. 2. С. 352.
• [340] А Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 390.
• [341] Там же. С. 413; АГ. КГ-п 28-27-66. Купюра восстанавливается по автори-зованной машинописи.
• [342] ЛН Сибири. Т. 2. С. 379. Статья А.В. Бурдукова «Монгольская народная республика» (Колхозник. 1936. № 7). Неприятности, вероятно, цензурного характера (см. письмо Зазубрина А.В. Бурдукову от 2 апреля 1935 г. - ЛН Сибири. Т. 2. С. 376-377).
• [343] Там же. С. 348.
• [344] См. приложения к переписке Горького с Зазубриным (Архив Г. Т. 10. Кн. 2. С. 427-433).
• [345] АГ. ПГ-рл 21а-1-474.
• [346] Вокруг смерти Горького. С. 131.
• [347] Там же. С. 143.
• [348] Вокруг смерти Горького. С. 137-138.
• [349] Там же. С. 142.
• [350] АГ. ФЕП-кр 28^14-1. В. Шенталинский пишет, что Зазубрина привезли на
• [351] Лубянку 28 июня 1937 г. (Шенталинский В.А. Преступление без наказания. М.,
• [352] 2007. С. 535) Однако письма в НКВД в защиту Зазубрина Л.Н. Сейфуллиной и
• [353] В.П. Зазубриной-Теряевой, переданные в АГ, датированы соответственно 6 и
• [354] июня 1937 г. Возможно, в документах следствия, на которые опирается исследователь, по какой-то причине была указана более поздняя, по сравнению с фактической, дата.
• [355] Волгин В. Документы рассказывают... (Из «литературных» архивов КГБ) // Вопросы литературы. 1992. Вып. 1. С. 266.
• [356] ? АГ. КГ-п 28-27-9.
• [357] АГ. ПТЛ 9-96-1; выделенное курсивом подчеркнуто Горьким красным редакторским карандашом.
• [358] АГ. КГ-п 28-27-31.
• [359] АГ. Рав-бп 13-36-1.
• [360] Волгин В. Документы рассказывают... (Из «литературных» архивов КГБ) // Вопросы литературы. 1992. Вып. 1. С. 262-263.
• [361] Шенталинский В.А. Преступление без наказания. М., 2007. С. 538-539.
• [362] Дюбин В.В. Писатель-коммунист. Воспоминания о В.Я. Зазубрине (ОР ИМЛИ. Ф. 218. Оп. 1. № 9. Л. 20).
• [363] Автограф хранится в Гуверовском институте (США). Цит. по ксерокопии (Отдел изучения и издания творчества М. Горького, ИМЛИ РАН).
• [364] АГ. ПГ-рл 47-3-5.
• [365] ' АГ. КГ-п 41-14-5.
• [366] АГ. КГ-п 53-12-4.
• [367] АГ. ПР-рл 28-2-4.
• [368] Чуковский К. Дневник: В 3 т. М„ 2011. Т. 2. С. 293.
• [369] Сейфуллина Л.Н. О литературе. М., 1958. С. 78-79.
• [370] Там же. С. 60.
• [371] Писатели об искусстве и о себе. Сб. ст. № 1. М. -Л.: Круг, 1924.
• [372] Островская С.Д. Рукой Горького. М., 1985. С. 64.
• [373] Чуковский К. Дневник: В 3 т. М., 2011. Т. 2. С. 291.
• [374] См.: Фрезинский Б. Писатели и советские вожди. М., 2008. С. 131-147.
• [375] АГ. КГ-п 46а—1—100.
• [376] Лутохин Д. А. Школа жизни (АГ. МоГ 8-12-2).
• [377] ь АГ. КГ-п 41-22-15.
• [378] Кускова Е. Оттуда // День русской культуры. Париж, 1927. 8 июня. С. 3. (АГ. ГЖВ-рз 1-10-10).
• [379] Горький и Сибирь. С. 386.
• [380] Горький М. О работе неумелой, небрежной, недобросовестной и т. д. // Правда. 1931. № 108. 19 апр.
• [381] ЛН. Т. 70. С. 365-366.
• [382] См. там же. С. 367-368.
• [383] Переписка М. Горького с Г.Г. Ягодой // Неизвестный Горький: (к 125-летию со дня рождения). М., 1994. С. 178.
• [384] Чуковский К. Дневник: В 3 т. М., 2011. Т. 2. С. 433-434.
• [385] 1 АГ. КГ-изд 19-29-1.
• [386] АГ. РПГ 2-66-1.
• [387] Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. 1934. Репринтное издание. М., 1990. С. 237.
• [388] Сейфуллина Л.Н. О литературе. М., 1958. С. 79.
• [389] «У нее был удар не удар, а вроде. По ее словам, всю эту зиму она страшно пила, и пьяная ходила на заседания и всякий раз скрывала, что пьяна. “И на это много требовалось нервной силы”. Как-то за обедом выпила она всего одну рюмку, вдруг трах: руки-ноги отнялись, шея напружинилась - припадок. Теперь она понемногу оправляется», - записывал К. Чуковский в дневнике 24 февраля 1932 г. (Чуковский К. Дневник: В 3 т. М., 2011. Т. 2. С. 454).
• [390] АГ. КГ-п 69-5-3.
• [391] Г-30. Т. 26. С. 144.
• [392] АГ. КГ-п 69-5-3.
• [393] См.: Залесский В. Гугенот из Териберки на фронтах пятилетки // Литсрат. газета. 1931.27 окт. ; Селивановский А. Кулацкая гарабария // Правда. 1931.4 нояб.
• [394] АГ. КГ-п 61-2-1.
• [395] Цит. по: Блюм А.В. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917-1991: Индекс советской цензуры с комментариями. СПб., 2003. С. 281.
• [396] АГ. ПГ-рл 38-19-4.
• [397] Там же.
• [398] Там же.
• [399] Там же.
• [400] АГ. КГ-п 69-5-4.
• [401] Г-30. Т. 25. С. 256-257.
• [402] Там же. С. 257.
• [403] Г-30. Т. 26. С. 80.
• [404] АГ. КГ-п 69-5-4.
• [405] Там же.
• [406] Речь идет о «бедняцкой хронике» А.П. Платонова, опубликованной в журнале «Красная новь» (1931. № 3).
• [407] ОР ИМЛИ. Ф 127. Он. 1. № 5.
• [408] Зелинский К. Вечер у Горького: (26 октября 1932 года) // Минувшее. 10. М.; СПб., 1992. С. 95-96.
• [409] Там же С. 109.
• [410] Примочкина Н.Н. Писатель и власть. М., 1998. С. 126.
• [411] ^ Горький и Сибирь. С. 389-390.
• [412] «Мы организовываем вас не для того, чтобы вами командовать»: Встреча Сталина с советскими писателями в 1933 году// Источник. 2003. № 5. С. 61.
• [413] АГ. КГ-п 69-5-2.
• [414] АГ. КК-рл 13-49-2.
• [415] ЛН. Т. 70. С. 369.
• [416] Там же. С. 230.
• [417] ЛН. Т. 70. С. 369.
• [418] Там же. С. 370.
• [419] «...Славная моя человечица...»: Горький и его окружение (1928-1936). Воспоминания Алмы Кусургашевой (П.Т. Кусургашевой»). М., 2004. С. 104.
• [420] Там же. С. 14.
• [421] ЛН. Т. 70. С. 370. АГ. ПР-рл 38-19-1. Купюры восстанавливаются по автографу.
• [422] ЛГ. КГ-п 69-5-7. Купюра приводится по автографу.
• [423] АГ. КГ-п 61-2-2.
• [424] Поварцов С. Причина смерти - расстрел. М., 1996. С. 64.
• [425] Встречи с прошлым. М., 2000. Вып. 9. С. 310.
• [426] Горький и Сибирь. С. 391.
• [427] Шенталинский В. А. Преступление без наказания. М., 2007. С. 540-541.
• [428] Смирнова Л. Н. Литературное наследие Лидии Сейфуллиной (Текстологический обзор) // Текстология произведений советской литературы. М., 1967. С. 325-358.
• [429] Иванов. Переписка. С. 36.
• [430] Архив ГЛ. 10. Кн. 2. С. 380.
• [431] ЛН. Т. 70. С. 369. 1 Калашников И. Дочь купца Жолобова. Иркутск, 1985. С. 444.