Историческое развитие политико-правовых идей евразийства в XX в.

Основной причиной неудачи политико-правовой концепции евразийства стало то, что авторы, писавшие на правовую тематику, не прижились в движении, оставшись во многом «идейно чуждыми» для него. Карсавин пробыл в движении около четырех лет, Алексеев — почти двенадцать. Однако оба они не смогли принять евразийства начала 1920-х гг. во всей его полноте, хотя и способствовали развитию евразийства второй половины 1920-х гг. Первый остался верен философии всеединства, второй так и не смог признать «многонародную личность» Евразии, оставшись, по сути, умеренным конструктивистом. Важно понять, чем обусловлено подобное «отчуждение», проследить за возникновением и развитием евразийства. Нами выделено три этапа развития политико-правовых воззрений евразийцев: с 1921 по 1924 г., т. е. до присоединения к движению Карсавина; с 1925 по 1928 г. — до Кламарского раскола в движении и ухода «левых» евразийцев; с 1929-го до начала 1939 г. — времени фактического распада евразийства.

Первый этап (1921—1924)

Хотя зарождение евразийства мы датируем 1921 г., некоторые ученые связывают его с изданием в 1920 г. брошюры Трубецкого «Европа и человечество»¹. В данном труде, сочетающем в себе черты научной работы и манифеста, Трубецкой расставляет знаковые для будущего евразийства акценты, стремится покинуть пределы привычного «романо-германского» дискурса, освободив русскую интеллигенцию от чар европейского мировоззрения. Отсюда — плакатность данной работы, многие положения которой являют собой не научно доказанные гипотезы, но лозунги и руководство к действию^{[1] [2]}.

Важной чертой методологии Трубецкого является то, что она наследует так называемому цивилизационному подходу к истории^[3]. Данный подход, отрицая линейность истории, убеждает, что в мире наличествуют разноприродные культуры и цивилизации, сравнивать которые синхронически невозможно из-за разницы в возрасте: возможности юных и зрелых культур несоизмеримы.

Парадоксом такого подхода является то, что он сочетает безапелляционность суждений с глубинной интуицией. Последняя заставляет поверить, что многие нации и культуры суть уникальные организмы с различного рода достоинствами и заболеваниями, предупреждая о том, что не нужно идеализировать отдельные нации или периоды их существования.

Новая методология сравнительного анализа разных, но равнозначных культур, предложенная Трубецким, стала настолько свежим и в то же время органичным для того времени веянием, что у автора появились сторонники, согласившиеся не только с методологией, но и с содержательными высказываниями «Европы и человечества»¹. Причем эту работу можно считать революционной в сравнении с «Россией и Европой» Данилевского, к которой она, безусловно, отсылает. У Данилевского, искреннего панслависта и апологета политической формы самодержавной России, почти в каждой главе можно найти мысли о культурах «полноценных», исторически состоятельных и культурах «неполноценных», о историческом материале, чей удел быть включенным в орбиту более сильных народов^{[4] [5]}.

Вслед за Леонтьевым Трубецкой перестает петь оду славянству, призывая рассматривать так называемые примитивные культуры в качестве самодостаточных общностей. Преодолев славяноцентризм Данилевского, евразийцы будут верны мнению Трубецкого, что позволит хорватскому автору С. Ф. Кирину даже заявить, что «после евразийцев не может быть панславизма»^[6].

Трубецкой пришел к выводу о том, что европейская цивилизация не может стать универсальной, почти в то же самое время, что и Шпенглер. Первый том «Заката Европы» вышел в 1918 г., но некоторые исследователи полагают^[7], на этом настаивает и сам Трубецкой, что основные идеи, высказанные в «Европе и человечестве» (1920), сформировались десятью годами ранее^[8], за восемь лет до публикации труда Шпенглера.

Евразийство явило себя urbi et orbi почти сразу после появления брошюры Трубецкого. В начале 1921 г. Савицкий опубликовал рецензию на «Европу и человечество», озаглавив ее «Европа и Евразия».

Подчеркнув несостоятельность некоторых положений, изложенных в брошюре Трубецкого¹, автор призывал сузить контекст обсуждения: «Данное им [Трубецким] противоположение “Европы и Человечества” мы свели к противопоставлению “Европы и России”»^{[9] [10]}. Именно эта рецензия явила русскоязычной публике новую геоэкономическую концепцию «Евразии», ставшую основой для евразийства. Важно проследить то, как ее автор пришел к такой идее.

Находясь в эмиграции, давшей новый масштаб сравнению, Савицкий усмотрел коренные различия между европейской и русской культурами. От европейского по духу русского имперского национализма, унаследованного от П. Б. Струве, Савицкий шел к новой имперской идеологии, имеющей не этническое, а экономико-географическое происхождение.

Историки подчеркивают, что о «Евразии» и «евразийстве» Савицкий упоминает летом 1920 г.: «...Несмотря на очарование климата и элегантески парижан — начинаю снова стремиться на Восток... и чувствую также, что сердце мое знает родину только в пределах Евразии, среди лугов и полей черниговшины, степей и Кубани, под пальмами Батума и в сутолоке Константинополя! Усердно проповедую “евразийство”. Но в Париже не найдешь Ливена... И добродетельные европейцы с ужасом внимают еретическим предвещаниям»^[11].

Симптоматично, что к «Евразии» Савицкий причисляет Константинополь, хотя позже отождествит «Евразию» с Россией. То есть «евразийство» в данном фрагменте — лишь настроение, а не осмысленная концепция, «Евразия» — ориенталистский мираж, а не конкретная территория.

Евразийство кристаллизуется путем новых поисков «русской идеи». Осенью 1920 г. Савицкий делает выписки из «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского: «Если у нас есть литературные произведения такой силы мысли и исполнения, то почему у нас не может быть впоследствии и своей науки, и своих решений экономических, социальных... Нельзя же предположить смешную мысль, что природа одарила нас лишь одними литературными способностями...»^[12].

На той же странице записок можно найти другую цитату из Достоевского: «Да, если есть один из важнейших корней, который надо бы у нас оздоровить, так это именно взгляд наш на Азию. Надо прогнать лакейскую боязнь, что нас назовут в Европе азиатскими варварами и скажут про нас, что мы азиаты еще более, чем европейцы. (...) В Европе мы были приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами. В Европе мы были татарами, а в Азии и мы европейцы. Миссия, миссия наша цивилизаторская в Азии подкупит наш дух и увлечет нас туда, только бы началось движение. Постройте только две железные дороги, начните с того, — одну в Сибирь, а другую в Среднюю Азию, и увидите тотчас последствия. (...) Вы толкуете про убыток. О, если б вместо нас жили в России англичане или американцы: показали бы они вам убыток!... (...) Они бы призвали науку, заставили бы землю родить им сам-пятьдесят, — ту самую землю, про которую мы всё еще думаем здесь, что это лишь голая, как ладонь наша, степь»¹.

Для Савицкого как экономического географа последний абзац особенно важен. Автор пытался наметить идеологию, которая бы могла примирить точную науку с религией и культурой. Чтение книг Достоевского наряду с экономическими трудами Менделеева и Гриневецкого привело Савицкого к созданию новых идей и имен. В «Дневнике писателя» можно найти другой фрагмент, соседствующий с теми, что мы уже процитировали. Он относится к событиям в Средней Азии: «...между тем Азия — да ведь это и впрямь может быть наш исход (курсив наш! — Б. Н.) в нашем будущем... И если бы совершилось у нас хоть отчасти усвоение этой идеи — о, какой бы корень был тогда оздоровлен! Азия, азиатская наша Россия, — ведь это тоже наш больной корень, который не то что освежить, а совсем воскресить и пересоздать надо!»^{[13] [14]} Из смысла этого фрагмента ряд исследователей выводят формулировку названия первого евразийского сборника «Исход к Востоку»^[15].

В тех же заметках Савицкого звучат мысли об особой роли России, цитируется работа Г. В. Флоровского о философии истории Герцена. Россия, по мнению последнего, обладает своим собственным физиологическим характером — «не европейским, не азиатским, а славянским»^[16]. Савицкий выписывает знаменитое утверждение Герцена: «История толкается именно в наши ворота»; последнее впоследствии повторит Сувчинский в статье «Эпоха веры», вошедшей в состав «Исхода к Востоку» (1921).

На рубеже 1920—1921 гг. умонастроения лидеров евразийства оказались удивительно созвучны, отличаясь лишь в нюансах, которые для Флоровского окажутся фундаментальными только спустя несколько лет.

В начале 1921 г. туманный образ «Евразии» сменился четко очерченной областью. Рецензия Савицкого на книгу Трубецкого стала поводом для обоснования Савицким собственных мыслей об уникальности России. Отныне Евразия не Восток или Азия, не континент, объединяющий Европу и Азию, но особенная, срединная, прежде всего равнинная территория.: «Россия как по своим пространственным масштабам, так и по своей географической природе, единой во многом на всем ее пространстве и в то же время отличной от природы прилегающих стран, является “континентом в себе”. Этому континенту, предельному “Европе” и “Азии”, но в то же время непохожему ни на ту, ни на другую, подобает, как нам кажется, имя “Евразия”»¹.

В более поздней статье Савицкий уточнял: «Западная граница Евразии проходит по черноморско-балтийской перемычке»^{[17] [18]}. Юг Евразии обрамляют горные хребты Кавказа, Тянь-Шаня, Памира; Восток — Тихий океан. Автор подчеркивал: «Срединный мир Старого Света можно определить, таким образом, как область степной и пустынной полосы, простирающейся непрерывною линией от Карпат до Хингана, взятой вместе с горным ее обрамлением (на юге) и районами, лежащими к северу от нее (лесная и тундровые зоны). Этот мир евразийцы и называют Евразией в точном смысле этого слова (Eurasia sensu stricto). Ее нужно отличать от старой “Евразии” А. фон Гумбольдта, охватывающей весь Старый материк (Eurasia sensu latiore)»^[19]. Автор попытался обосновать этот мир (в том числе его государственность) климатически и геоморфологически, отделив его от иных территорий^[20].

Таким образом, Савицкий противопоставил Европе не просто политико-культурное единство России, но целостный континент «Рос-сии-Евразии», существующий по собственным правилам и стремящийся к уникальной политико-правовой организации.

Многие положения рецензии Савицкого впоследствии станут фундаментом геополитической доктрины евразийцев, что дает основание называть ее первым евразийским программным текстом. Тем не менее эта рецензия, являясь вторичным, критическим текстом, лишь предвосхитила создание евразийского движения. Первым подлинно евразийским программным документом стоит признать коллегиальный сборник евразийцев «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения»¹, опубликованный в августе 1921 г. Его название отсылает к библейской книге Исход, повествующей о бегстве евреев из Египта, но трактует «исход» в новом ключе — как освобождение русской общественной мысли из плена романо-германской догматики. Оно также напоминает об эмигрантской судьбе авторов сборника и его потенциальных читателей.

Важно, что в «Исходе к Востоку» отношение к праву было заявлено, хотя и не определено должным образом. Презрительной снисходительности к «юридизму» полна статья «Хитрость разума» Флоров-ского. Осуждая безжизненный рационализм и «законничество» европейской науки, основы которых автор увидел в «еврейском духе» и католической несвободе, Флоровский воссоздает старую дихотомию «закона и благодати» митрополита Илариона, восходящую к апостолу Павлу и его Посланию к Римлянам^{[21] [22]}. «Благодать» для Флоровского — в подлинной жизни, не расщепляемой ratio; «закон», как и «естественное право», — в безжизненных схемах рационализма^[23].

Критикуя открыто неокантианские подходы к праву (в лице Р. Штаммлера) и поддерживая (без упоминания имени) Новгородцева и его труд «Кризис современного правосознания», Флоровский дискриминирует «право» как рациональный конструкт Европы, симпатизируя лишь «скромному интуитивизму» исторической школы права^[24]. Данная линия была продолжена Флоровским в его статье в евразийском сборнике «Россия и латинство» (1923). Католичество, стремящееся внешним, огосударствленным способом упорядочить религиозную жизнь, создает почву для права как внешнего регулятора, к чему православная традиция не стремится^[25]. Впоследствии ту же мысль развивал Д. П. Святополк-Мирский, связывавший развитие рационалистической европейской культуры с развертыванием юридического (juridical) духа Рима, в отношении которого кальвинизм был лишь слепым антитезисом. Юридический дух воплотился в понятиях римского права и логических конструкциях Фомы Аквинского¹.

С самых первых шагов евразийство по отношению к праву совершило два важных поступка. Во-первых, маркировало его как своеобразный конструкт романо-германской цивилизации, будто бы чуждый евразийской культурной общности. На подобный «отказ от права» повлияло и то, что среди евразийцев не было юристов: получивший юридическое образование А. А. Ливен теорией права не занимался. Во-вторых, евразийцы включили себя в традиционное для русской религиозной философии поле рассмотрения права как несамостоятельного, производного элемента духовной жизни, чье существование относительно. Право может быть обосновано религиозно, но не социально. Подобного мнения придерживались почти все евразийцы, писавшие о праве, кроме Алексеева.

При этом позиция евразийцев все же оправдывала существование права в мире, полном греха и несовершенства, как средства, ограничивающего произвол. Они не могли отвергать право также и в силу их происхождения, академического образования. В дворянских и интеллигентских кругах того времени активно обсуждались вопросы права вообще и ограничения самодержавия правом в частности. H. С. Трубецкой^{[26] [27]} (1890—1938) был сыном С. Н. Трубецкого, первого выборного ректора Московского университета, яркого общественного деятеля, сторонника введения в России конституционного правления^[28]. Юрист H. Н. Алексеев (1879—1964) стал учеником А. С. Алексеева и П. И. Новгородцева, придерживавшихся различных мнений на конституционное устройство России, и также не оставался в стороне от политико-правовых дебатов начала XX в.^[29] Историк-медиевист и философ Л. П. Карсавин (1882—1952) активно интересовался соотношением права и религиозно-нравственной деятельности (как различными аспектами отношения культуро-субъекта к своему идеалу)^[30]. Историк Г. В. Вернадский (1877—1973), сын знаменитого ученого В. И. Вернадского, занимался не только «гражданской» историей. Он увлекся вопросом распространения Российского государства на Восток, позже опубликовал труды о праве России имперского периода и работу «О составе Великой Ясы Чингисхана»¹ (1939), оказавшую, по мнению евразийцев, существенное влияние на политическое становление Московской Руси.

Другой причиной, по которой евразийцы не могли обойти вопросы публичного права, стали исторические обстоятельства. Оказавшись в эмиграции, они вынуждены были смотреть за процессами в России со стороны^{[31] [32]}. Не соглашаясь во всем с правовой политикой советского руководства, евразийцы предлагали свою трактовку развития Российского государства. Осознание «катастрофичности»^[33] своего положения, идентификация себя как изгнанников, не-граждан Российского государства, придавала почти всем их работам политическое звучание.

Савицкий говорил об этом изгнанничестве открыто и откровенно, и, как ни странно, отчаяние у него сочеталось с надеждой: «В делах же мирских мы пребываем вне государства и без вождя. В самом точном юридическом смысле многие русские в настоящий момент являются бесподданными. Но также и многие, многие из тех, кто формально находится в советском подданстве, существенно и основоположно считают себя бесподданными. Идея должна заменить нам государство, средоточие и вождя, до тех пор, пока наши государство, средоточие и вождь не будут реально созданы, сделаны идеей»¹. Вопрос о гражданстве был актуален для бывших евразийцев и после Второй мировой войны. В конце 1940-х гг. Алексеев, живший на тот момент в Белграде, был вынужден выбрать советское гражданство по причине ухудшения отношений между Югославией и СССР^{[34] [35] [36]}.

Двусмысленность в вопросах гражданства порождала необходимость внутренней идентичности. «Подданство идеи» обнажало своеобразный разрыв между юридическим и философским пониманием подданства, объяснимый положением эмигрантов. Евразийцы стремились спроектировать государство, чьим подданством должно гордиться, и это политизировало даже культурологические статьи евразийцев.

Само по себе название статьи Трубецкого «О туранском элементе в русской культуре» звучало как политический лозунг. Эта работа, начинавшаяся анализом черт тюркских языков, особенностей туранско-го мышления, схожести групповых танцев у великороссов и тюрков, подводила к политическим выводам: в период монгольского владычества русская культура переняла многие черты тюркской психики: «бытовое исповедничество», схематизм мышления, стремление к ясному, устойчивому равновесию, временами — бездеятельность. Многие эти черты якобы были развиты в Московском государстве, отразившем черты монгольской империи¹.

Трубецкой сожалел о том, что его статьи приобретают такое звучание. В своих письмах к соратникам он признавался: «О чем мы переписываемся? О чем говорим? О чем думаем? — Только о политике. Надо называть вещи своими именами: мы становимся политиками. Это смерть. Вспомните, что такое мы. Мы — это особое мироощущение. Из этого мироощущения проистекает особое миросозерцание. А из этого миросозерцания могут быть выведены между прочим и некоторые политические положения. Но только между прочим»^{[37] [38]}.

Евразийство формировалось не только как явление духовно-культурное, изначально оно таило в себе нерв политического. Однако для создания политико-правовой программы были необходимы решительные изменения. И, по мнению ученых, эта эволюция действительно произошла^[39].

От осознания трагичности исторического бытия различных культур и цивилизаций, оставлявшего евразийцам лишь роль наблюдателей и диагностов, авторы пришли к осознанию необходимости религиозного преображения мира. А. Г. Гачева утверждает, что эта эволюция с момента издания первого сборника евразийцев до появления в 1926 г. второго коллективного манифеста движения шла «от трактовки истории как поля бытования культурно-своеобразных наций и отрицания в ней единого религиозного вектора до идеи преображения всего в “действительное Царство Божие” и понимания Церкви “как центра преображающегося в нее грешного мира”»¹.

Подобное преображение мира с необходимостью требовало от евразийцев общественно-политической активности, на чем настаивали Савицкий и Сувчинский. Если в 1922 г. Трубецкой писал: «Мы аполитичны, но некоторая политическая ориентация на восток (в частности, на Турцию) у нас существует»^{[40] [41]}, то спустя всего несколько лет его письма обнаруживали совершенно иное настроение.

Одним из факторов, повлиявшим на «политизацию» евразийцев, стало сотрудничество с советскими агентами в рамках так называемой операции «Трест». Агенты советской разведки создали видимость того, что в СССР существует сильная монархическая организация, стремящаяся к общению с антикоммунистическими силами за рубежом. Поверив в эту легенду, евразийцы жаждали распространить свои взгляды в России и постепенно превращались из духовно-культурной группы единомышленников в политическое движение.

Одним из евразийцев, тесно связанных с «Трестом», был П. С. Арапов (1897—1937), примкнувший к движению в 1922 г. в составе группы офицеров во главе с А. В. Меллером-Закомельским. Историки подчеркивают, что именно Арапов был «наиболее активным поборником перехода евразийцев от “стадии деклараций” к работе “более деловой, сосредоточенной и серьезной”»^[42], в том числе в рамках «Треста».

Первые контакты евразийцев с лидером «Треста» А. А. Якушевым, по мнению А. Б. Шатилова, датированы декабрем 1922 г., впоследствии евразийцев «курировал» А. А. Ланговой. Первоначально контакты ограничивались перепиской, призывами к евразийцам отказаться от самостоятельной вербовки в СССР своих сторонников. Однако позднее, «включившись в работу “Треста”, евразийцы поставили себе целью полное подчинение его работы своим интересам. Они намеревались при помощи структур “Треста” вести активную пропагандистскую обработку населения и вербовку сторонников евразийской идеи. Через “Трест” в Советский Союз переправлялось до 75% евразийских программных материалов, начиная от теоретических сборников и кончая листовками, которые в подавляющем большинстве попадали на Лубянку, где и уничтожались. Тем не менее евразийцы, вдохновленные значительным потенциалом “Треста”, допускали использование в определенной ситуации и “силового” варианта для прихода к власти, но опять же при участии “внутренних сил”»¹.

К 1924—1925 гг. евразийство оформляется в «политическую партию со своей программой, руководящими органами и низовым звеном»^{[43] [44]}, которая не исчезла и после разоблачения агентов «Треста». В среде евразийцев возник устойчивый «спрос на право». Одной из таких прожектерских работ стала статья «Что делать» (1926), вышедшая без указания авторства, но приписываемая Савицкому. Последний предлагал революционные нововведения в СССР — захват евразийцами власти, уничтожение прежней элиты, отмену равных выборов (голоса предпринимателей-производителей должны значить больше, чем голоса крестьян и рабочих), установление выборной монархии, основание новой столицы в районе Новосибирска и т. д.^[45]

Однако политизация евразийства не была вызвана внешней причиной. Импульс «Треста» задействовал политические потенции евразийства, обозначившиеся в 1923 г. и направленные на право и государство. Социальный холизм был распространен среди евразийцев. Исходя из его постулатов, создание новой системы, альтернативной европейской культуре, способствовало моделированию и новых политико-правовых форм. По Трубецкому, православие несоединимо с европейскими формами духовности, поэтому «делание» состоит не только в духовном самоусовершенствовании, но и в новом политическом мышлении, а чрез него — политической практике. Флоровскому подобное отношение было чуждо, он отстранился от евразийства: сначала «временно» в 1923 г., затем окончательно во второй половине 1920-х гг.

Интерес к публичному праву был связан не только с политическим прожектерством, но и с научными интересами евразийцев, многие из которых читали курсы, посвященные праву и государству^[46]. Русский юридический факультет г. Праги стал едва ли не кузницей кадров для евразийства. Среди тех, кто преподавал и учился в данном заведении, были юристы H. Н. Алексеев, Н. А. Дунаев, Я. Д. Садовский, М. В. Шахматов, К. А. Чхеидзе, экономисты П. Н. Савицкий, H. С. Же-кулин¹, историк права Г. В. Вернадский. Для нас важно не только количество «юристов-пражан» в евразийстве: в конце 1920-х гг., после фактического упразднения «кламарской» группы, Прага стала «качественным» центром всего евразийства^{[47] [48]}. Политико-правовое развитие позднего евразийства (1929—1939) зависело прежде всего от Савицкого, Чхеидзе и Алексеева, к тому времени переехавшего во Францию.

Обратимся к фигуре Мстислава Вячеславовича Шахматова^[49] ( 1888— 1943), учившегося и преподававшего в РЮФе. Именно он первым обозначил проблему права в евразийских изданиях. Его статья, опубликованная в III книге «Евразийского Временника» в 1923 г, повествовала о нравственном подвиге русских правителей. Интенцией данного Временника стала попытка осмыслить проблему крушения старой России не как политико-правовую, а как религиозно-нравственную. Савицкий писал о «подданстве идеи», превращая политико-правовое понятие в нравственно-идеологическое^[50]. В заметке «Живые камни», соседствовавшей со статьей Шахматова, H. С. Арсеньев подчеркивал, что кризис затронул не столько «плоскость социально-государственную», сколько «внутреннюю жизнь русского народа»^[51]. В таком контексте взгляды Шахматова смотрелись весьма органично: он рассматривал право в неразрывной связи с нравственностью и религией.

Тезисы Временника были созвучны мнениям тех, кого евразийцы критиковали, называя «старыми грымзами», — «веховцев». Предисловие к «Вехам» (1909) подчеркивает, что для авторов сборника «обшей платформой является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития»¹. Хотя среди «веховцев» были и те, кто задавал этой «общей идее» существенные ограничения, к примеру юрист Б. А. Кистяковский, писавший о важности права как внешнего ограничителя человеческого поведения, которым русская культура традиционно пренебрегала^{[52] [53]}, политический прожектизм в «Вехах» отрицался. Евразийский же Временник был направлен на создание новой утопии: политическая проблематика осмыслялась, хотя и клеймилась как «второстепенная». Отрицая политику, евразийцы вводили ее в свою дискуссию. Именно поэтому от сборника отвернулся Флоровский, которому претило всякое «политическое» обсуждение^[54].

«Веховцы» писали в условиях существовавшего Российского государства, подданными которого они являлись, в то время как евразийцы, потеряв политико-правовую связь с родиной, были вынуждены вынашивать идею государства в собственной голове. Отвергнув чуждый им строй имперской России, они попытались найти идеал в российской истории и, опираясь на прошлое, сконструировать новую политическую реальность. Именно поэтому в своих «евразийских» статьях Шахматов отвергал государственный строй царской России и правовую идеологию, оправдывавшую такое правление. Последней по преимуществу был юридический позитивизм в версии государственной теории права, утверждавшей происхождение права из государственной воли, в случае России — из воли монарха. Отрицая и такую теорию, и такую эпоху, Шахматов пытался найти нечто «исконное», «органическое» в русском праве и русской истории. «Неорганическим» для него становились романовский абсолютизм, юридический позитивизм, «органическим» — религиозное происхождение права, связанность монарха религиозными этическими ограничениями.

Примером праведного правления Шахматов посчитал Московскую Русь XIV—XVI вв., в которой воля монарха якобы была ограничена «высшим законом» — неизменяемым принципом (теологическим и политическим), отличным от «правды», норм позитивного права. Пытаясь найти нечто «органическое» для России, Шахматов сконструировал идеал, «придумал» эпоху, приняв летописные идеалы, облагораживавшие русских князей, за существовавшую политическую реальность. Отсюда и снисходительное остроумие Флоровского, писавшего о «мифических bluffs» (блефе) у Шахматова, его фантазиях на тему древнерусского благочестия¹.

Проблема понятия права получила развитие в IV Временнике (1925), где были опубликованы статьи «Государство правды» Шахматова и «К взаимоотношению права и нравственности» В. Н. Ильина. Оба автора, как провозглашалось в примечании к статье Ильина, сформулировали почти идентичные определения права, сочтя его основанием «правду», причем правду религиозную, Божью^{[55] [56]}.

В отличие от Шахматова Ильин написал статью, основываясь на идеях Канта и Гегеля, сочетая их с воззрениями русского мыслителя И. Т. Посошкова. Шахматов сосредоточился на летописных государственных идеалах, не ссылаясь напрямую на западных мыслителей^[57]. Созвучие с «государством правды» И. С. Пересветова здесь мнимое, для последнего «правда» была выше «веры», она оправдывала жестокость Ивана Грозного, которую отвергал Шахматов.

Первый этап развития евразийской правовой мысли связан именно с Шахматовым и Ильиным. Однако подлинной философии права здесь отыскать невозможно, статьи носили спекулятивный характер. Позитивное право как таковое авторов не интересовало. Ильин определял советский строй как «коммунизм, смягченный уголовщиной» и «уголовщину, сдержанную коммунизмом»^[58]. Разумеется, на такой поверхностной критике нельзя построить внятную политическую философию, не говоря уже о философии права.

Г. Д. Гурвич высмеивал то, что Шахматов, провозгласив неразрывную связь государства и права с религией, не пояснил, как нужно конструировать или хотя бы интерпретировать политические учреждения, исходя из данного принципа.

Шахматов действительно ограничился самыми общими фразами касательно данного вопроса, при этом отметим, что тексты, опубликованные автором в евразийских изданиях, были лишь частью исследования, посвященного русским летописным идеалам домонгольского периода¹. Целью его «евразийских» статей было вовсе не обоснование позитивного права, но размышление о соотношении права и религиозно-нравственного идеала.

Статьи Шахматова не могли помочь евразийству в дальнейшем обосновании политико-правовых проектов. Автор писал о целях правления, моральном подвиге властвующего, но из этого не следовали выводы, как нужно организовать государственное правление. Важно было обосновать справедливое правление в терминах политических учреждений: политическое евразийство не могло состояться, не предложив своей модели государственного устройства России. Но Шахматов и Ильин не выразили свои государственные идеалы в нужных для того времени формах, за что и подвергались уничижительной критике, зачастую не вдававшейся в тонкости их воззрений.

Обороняясь от критиков, евразийство стремилось найти тех мыслителей, что предложили бы собственные модели идеального государства, искомого правопорядка. И хотя отдельные аспекты учения о государстве содержались в статьях Трубецкого и Сувчинского (о форме правления), Я. Д. Садовского (о «демотии»), П. Н. Малевского-Малевича (о «правящем отборе»), Б. Ширяева (о наднациональном государстве в пределах Евразии)^{[59] [60]}, этого достаточно не было.

• [1] См.: Ларюэль М. Указ. соч. С. 23. А. В. Самохин называет «Европу и человечество» точкой отсчета «развития идеологии классического евразийства». См.: Самохин А. В. Указ. соч. С. 25. С. Глебов считает обсуждение этого труда толчком для развития евразийства. См.: Глебов С. Границы империи и границы Модерна. Антиколониальная риторика и теория культурных типов в евразийстве //АЬ трепо. 2003. С. 273.
• [2] Подобная «манифестационность», впрочем, неудивительна. Манифест, как подчеркивают некоторые, являет собою высказывание, написанное на том языке, который еще не сформирован полностью; можно заметить лишь яркие точки — в более поздних работах раскроется смысл написанного. И хотя программный характер «Европы и человечества» вызывает определенную подозрительность, он нс отрицает вовсе ее научной ценности: цивилизационный подход — также один из способов «мыслить» историю. Стремление Трубецкого к подобному стилю изложения объясняется в том числе ситуацией в современных ему европейских гуманитарных науках: многие труды того времени носили программный характер. Ф. Рингер, упоминая о некоторых особенностях текстов германских психологов Шпрангсра, Штерна и Крюгера, опубликованных в 1920— 1933 гг., констатирует: «Читая их работы, обнаруживаешь, что они жаждали низвергнуть “механистическую*1 психологию прошлого. Они стремились к “духовной11 и “философской*1 психологии. Они настаивали на том, что личность и культуру следует воспринимать как единое целое (...) Однако затем читатель начинает тонуть в лозунгах и задается вопросом: может быть, труды некоторых немецких психологов того времени — не более чем идеологическая реакция на весьма вольное представление о “позитивистских заблуждениях11? Такое впечатление создастся благодаря исключительно программному характеру многих подобных текстов» (Рингер Ф. Указ. соч. С. 457).
• [3] Трубецкой здесь следует прежде всего за Н. Я. Данилевским и К. Н. Леонтьевым.
• [4] Немецкий ученый Э. Трельч в труде «Историзм и его проблемы» (1922) воспроизвел многие упреки Н. С. Трубецкого в адрес европейской науки: «На этом основан и обычный сдвиг понятий, который только и позволяет говорить о всеобщей истории, человечестве и прогрессе; этот сдвиг сводится к тому, что, используя в действительности только западное, европейско-американское развитие, выдают живущих в этих границах людей за человечество, а само это развитие — за всемирную историю и развитие мира» (Трельч Э. Историзм и его проблемы. М., 1994. С. 609—610). С. Глебов подчеркивает, что Трубецкой предвосхитил разоблачение Э. Саидом «ориентализма» европейской науки, конструировавшей и одновременно дисквалифировавшей Восток в целях его политической эксплуатации в рамках колониальной системы. См.: Глебов С. Евразийство между империей и модерном. С. 80—82.
• [5] См.: Данилевский Н. Я. Россия и Европа. С. 553.
• [6] Nova Hrvatska. 1924. No. 1. Р. 30. Цит. по: Савицкий П. Н. Споры о евразийстве. С. 35.
• [7] См.: Ларюэль М. Указ. соч. С. 23.
• [8] См.: Трубецкой Н. С. Европа и человечество// Трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана. С. 29.
• [9] Савицкий подчеркивает, что «технически» культуры могут быть между собой неравны.
• [10] Савицкий П. Н. Европа и Евразия (по поводу брошюры Н. С. Трубецкого «Европа и человечество») // Савицкий П. Н. Избранное. М., 2010. С. 106.
• [11] ГАРФ. Ф. P-5783. On. 1. Д. 326. Л. 2. Цит. по: Глебов С. Евразийство между империей и модерном. С. 38.
• [12] Записные книжки П. Н. Савицкого (Poznamkove sesity. Sesity с. 1. Slovanska Knihovna, Praha. T-SAV-XIII/231. S. 1). Савицкий использовал издание 1883 г.
• [13] Записные книжки П. Н. Савицкого (Pozndmkove sesity. Sesity с. 1. Slovanska Knihovna, Praha. T-SAV-XIII/231. S. 1). Савицкий использовал издание 1883 г.
• [14] Достоевский Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. Т. 14. СПб., 1995. С. 507.
• [15] См.: Кожинов В. В. Грех и святость русской истории. М., 2010.
• [16] Записные книжки П. Н. Савицкого (Poznamkove sesity. Sesity с. 1. Slovanska Knihovna, Praha. T-SAV-XIII/231).
• [17] Записные книжки П. Н. Савицкого (Pozn?mkov? sesity. Sesity с. 1. Slovansk? Knihovna, Praha. T-SAV-XIII/231. S. 108).
• [18] Савицкий П. H. Географические и геополитические основы евразийства // Савицкий П. Н. Избранное. С. 541.
• [19] Там же. С. 541. Нужно отметить, что ученые не подтверждают наличие в трудах А. Гумбольдта данных словосочетаний. См.: Цымбурский В. Л. Указ. соч. С. 46.
• [20] Критерии подобной демаркации озвучены в § 1 гл. 2 нашего исследования.
• [21] Н. В. Устрялов назвал «Исход к Востоку» «одним из интереснейших документов современной русской мысли, оплодотворенной русской революцией» (Устрялов Н. В. Интеллигенция и народ в русской революции // Устрялов Н. В. Национал-большевизм. С. 391). Одним из родоначальников евразийства также был А. А. Ливен, не принимавший непосредственного участия в написании статей.
• [22] Спустя год после опубликования «Хитрости разума» Флоровский упоминает о желании издать «прокоментированный богословски» русский перевод Послания Павла к Римлянам (см.: Переписка Г. В. Флоровского с Н. С. Трубецким (1921 — 1924). С. 103).
• [23] Подход апостола Павла, выраженный в письме к Римлянам, по мнению Алексеева, основывался на «чисто стоическом понятии» внутреннего, морального закона. С помощью такого понятия апостол Павел боролся с абсолютизацией внешнего закона у Римлян и т. д. См. письмо Н. Н. Алексеева П. Н. Савицкому от 24 августа 1958 г. (Aleksejev, Nikolaj Nikolajevic, Sv^carsko. Slovansk? Knihovna. T-SAV-II//9-2. S. 5).
• [24] См.: Флоровский Г. В. Хитрость разума // Исход к Востоку. С. 80.
• [25] См.: Флоровский Г. В. Два завета // Россия и латинство. Берлин, 1923. С. 172—173.
• [26] См.: Mirsky D. S. The Eurasian Movement //The Slavonic Review. 1927. Vol. 6. No. 17. P. 115.
• [27] Интересно, что в молодости Трубецкой тяготел к социал-демократическим взглядам. См.: Poljakov F. Op. cit. S. 337.
• [28] СмАнтощенко А. В. Указ. соч. С. 108.
• [29] Алексеев учился в Московском университете в начале 1900-х гг., во время знаменитых студенческих бунтов, в которых он сам принимал участие. См.: Алексеев H. Н. В бурные годы. С. 172—188.
• [30] См.: Карсавин Л. П. Основы политики. С. 368.
• [31] Вернадский Г. В. О составе Великой Ясы Чингисхана // Вернадский Г. В. История права. СПб., 1999. С. 112-148.
• [32] «Русская эмиграция есть явление политическое, непосредственное следствие политических событий. Как бы ни старались русские эмигранты уйти от политики, они не в состоянии сделать это, нс перестав быть эмигрантами» (Трубецкой Н. С. Мы и другие // Трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана. С. 395).
• [33] Подобная «катастрофичность» проявлялась не только в повседневной оторванности от своего отечества и близких, но и в маргинальное™ положения русских ученых за рубежом. А. Н. Дмитриев подчеркивает, что Первая мировая война способствовала росту «государственных систем организации и поддержки науки в разных странах», что сопровождалось «идеологизацией межнационального соперничества различных школ и течений». Однако в итоге «статусное место российской науки было занято наукой советской, поддерживаемой новой властью; а сами они [русские ученые в эмиграции] с ходом времени все более воспринимались как представители уже исчезнувшего исторического образования, и российская идентичность не могла не приобретать автаркические и пассеистские черты, никак не способствующие научным инновациям и диалогу с другими школами и традициями» (Дмитриев А. Н. Указ. соч. С. 218—219). Отгороженность от зарубежной академической среды не всегда была непреодолимой. Трубецкой и Р. О. Якобсон стали видными европейскими филологами, Г. В. Вернадский — классиком американской русистики. В рамках европейской культуры Сув-чинский проявил себя как музыковед, хотя и был менее ярок, чем его бывшие соратники. Савицкий шел в несколько ином направлении, и, пожалуй, именно его путь стал наиболее самобытным. Находясь во главе евразийского движения, он влиял на Вернадского, Якобсона и др., посредством личного общения способствовал развитию не только советской и постсоветской науки, но и европейского структурализма. Автор также вел активную переписку с Л. Н. Гумилевым: его концепция месторазвития повлияла на теорию этногенеза, предложенную советским историком. Были и противоположные примеры. Н. Н. Алексеев, в отличие от коллег по РЮФу Г. Д. Гурвича и Н. С. Тимашева, не смог интегрироваться в европейскую гуманитарную науку. Хотя нужно отметить, что последние добились успеха прежде всего как «социологи права», а не «чистые» юристы. Эмигрантам-юристам было намного сложнее, чем социологам, привыкнуть к новым условиям, поскольку их правовое мышление основалось на знании уже не действовавшего права. Симптоматично, что «в начале октября 1922 г. в Берлине состоялся первый съезд русских юристов за границей, хотя у немецких наблюдателей вызывали недоумение упорные отсылки его участников к гражданскому праву уже несуществующей Российской империи как к исходному пункту» Дмитриев А. Н. Указ. соч. С. 231). Правосознание несет устойчивый отпечаток нацио-
• [34] нальной правовой традиции: юристу намного сложнее, чем социологу, адаптироваться к изучению необходимого ему аспекта чужой культуры. «Востребованность» Алексеева не зависела напрямую от действительности норм позитивного права. Хотя на его труды достаточно часто ссылаются российские конституционалисты, автор не был «отраслевым» юристом, скорее — теоретиком, философом права. Однако и он ввиду физической невозможности тщательного изучения советского права и, что важнее, присоединения к евразийству все чаще применял междисциплинарный подход в исследовании правовых явлений. Это было отчасти связано с его положением в академической среде: как «чистый» юрист, Алексеев не смог бы себя полностью реализовать. К тому же, по мнению Трубецкого, ошибкой Алексеева стало то, что он слишком мало писал на иностранных языках. См. об этом: Письма Н. С. Трубецкого к П. Н. Савицкому. С. 418.
• [35] Савицкий П. Н. Подданство идеи. С. 186. Подобные высказывания типичны для многих кругов русской эмиграции. В 1920 г. похожие мысли высказывал Б. Э. Нольде: «...небольшсвистская Россия не имеет территории (как Бельгия во время Первой мировой). Мы существуем как Россия, потому что в условиях свободного европейского общежития мы сохранили свободу служить нашей Родине и нести в нашем сознании се великую идею. Из России ушла не маленькая кучка людей, а весь цвет страны... Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России... Мы должны беречь себя оттого, что зовут “эмигрантской психологией1'... Мы должны жить родной стихией, нести и углублять наше национальное сознание, радуясь тому, что мы — единственная часть России, которой дано свободно думать и свободно высказывать свои мысли. В чем наше дело?... В той новой России, которую мы готовим, годится нс все, что мы несли с собой, когда наступал 1917 г... Мы должны суметь извлечь новые программы и новое понимание наших задач... из трезвой и спокойной оценки свершившегося. Нельзя ни на минуту забывать, что мы вернемся только тогда, когда выкуем в нашем сознании будущую Россию. Россия великого исхода должна быть не вчерашней, а завтрашней Россией...» (Нольде Б. Э. Заграничная Россия // Последние известия. 1920. 27 апр. Цит. по: Глебов С. Границы империи и границы модерна. С. 269).
• [36] См. письмо Н. Н. Алексеева П. Н. Савицкому от 29 августа 1957 г. (А1екБе]еу, №ко1а] ЬПко^еуш, ЗуусагБко. 31оуапБка КшЬоупа. Т-5АУ-П/9-22. Б. 1—2). В том же письме подчеркивается, что падчерица Н. Н. Алексеева была «двуподданной», имевшей гражданство СССР и Швейцарии.
• [37] См.: Трубецкой Н. С. О туранском элементе в русской культуре // Трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана. С. 156—159.
• [38] ГАРФ. Ф. Р-5783. Оп. 1. Д. 390. С. 26. Письмо Н. С. Трубецкого П. П. Сувчинско-му и П. Н. Савицкому, 9 сентября 1925 г. Цит. по: Соболев А. В. Своя своих не познаша. С. 51.
• [39] См.: Гачева А. Г. Указ. соч. С. 157—158.
• [40] Гачева А. Г. Указ. соч. С. 158.
• [41] Никитин О. В. В судьбе моей произошли значительные перемены. Три письма Н. С. Трубецкого 1922 года//Славяноведение. 2001. № 1. С. 107.
• [42] Степанов Б. Е. Спор евразийцев о церкви, личности и государстве. С. 89.
• [43] Шатилов А. Б. Указ. соч. С. 143—144. Позднее «Трест» смог организовать тайную поездку П. Н. Савицкого в СССР в 1927 г. См.: Хронологическая справка // Петр Николаевич Савицкий (1895—1968): библиография опубликованных работ. Прага, 2008. С. 31.
• [44] Шатилов А. Б. Указ. соч. С. 149.
• [45] См.: Политико-правовые аспекты классического евразийства: матер, круглого стола от 22 ноября 2012 г. М., 2013. С. 46—47.
• [46] В. А. Томсинов указывает, что Алексеев до революции вел занятия по государственному праву и энциклопедии права. См.: Томсинов В. А. Указ. соч. С. X. Карсавин читал в Каунасском университете лекционные курсы «Теория государства» (1928—1930, 1932), «Наука об обществе и государстве» (1935—1939). См.: Ласинскас П. Лев Карсавин. Универсальная личность в контекстах европейской культуры. М., 2011. С. 36.
• [47] С Жекулиным Сувчинский был знаком со времен совместной работы в Российско-болгарском книгоиздательстве, опубликовавшем первый евразийский сборник.
• [48] О судьбе русских эмигрантов также см.: Chinyaeva Е. Russians outside Russia: the Emigr? Community in Czechoslovakia, 1918—1938. M?nchen, 2001.
• [49] В отличие, например, от B. Н. Ильина, считавшегося евразийцем, Шахматов был приглашенным «спецом». Его просили написать статью на обозначенную тематику, не допуская до участия в движении. Сам Шахматов также подчеркивал, что никогда не отстаивал концепт «Евразии» (в котором, по его мнению, сквозил «географический детерминизм») и всегда стоял на позиции «самобытничества» — защите православного и преимущественного славянского начала в российской культуре. После выхода своей второй (и последней) статьи в евразийских изданиях в 1925 г. Шахматов заявил: «Я счел возможным поместить эти статьи нейтрального научно-философского содержания в евразийских изданиях несмотря на то, что евразийцем я никогда не был и по ряду вопросов всегда с ними не соглашался» (Шахматов М. Евразийство и Русское Самобыт-ничество. Письмо в редакцию // Возрождение. 1925. № 4. 6 июня. С. 1). Позднее Алексеев характеризовал автора не слишком лестно: «Шахматов готовился к магистрантским испытаниям под моим руководством, но я нашел его совершенно неспособным к усвоению истории политических учений и государственного права по моей программе и от руководства им отказался» {Алексеев Н. И. Из Царьграда в Прагу. С. 221).
• [50] Впоследствии «идеоправство» Савицкого стало основой для «идсократии» Трубецкого.
• [51] Арсеньев Н. Живые камни // Евразийский Временник. Кн. III. Берлин, 1923. С. 52.
• [52] Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1991. С. 9—10.
• [53] По Кистяковскому, отсутствие внешней дисциплины, оберегающей внутреннюю свободу от посягательства, ведет к внутренней, духовной беспорядочности, что не менее опасно, чем инфляция права — вторжение юридических норм в чуждые для них области. См.: Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. С. 122—123.
• [54] «Не о Руси старца Филофея надлежит ныне взыскующе мечтать, а о Руси преп[одобного] Сергия и святителя Филиппа. Просто потому, что “Третий Рим лежит во прахе, а уж четвертому не быть”» (Письма Г. В. Флоровского П. П. Сувчинскому (1922, 1923) // Записки русской академической группы в США. 2011—2012. Т. XXXVII. С. 224. Письмо от 3 декабря 1923 г.).
• [55] См.: Письма Г. В. Флоровского П. П. Сувчинскому (1922, 1923). С. 224.
• [56] См.: Ильин В. Н. К взаимоотношению права и нравственности. С. 306.
• [57] Подробнее эта проблематика, в том числе критика Г. Д. Гурвича, рассмотрена в § 1 гл. 3.
• [58] Ильин В. И. Евразийство и славянофильство. С. 16.
• [59] См.: Шахматов М. В. Опыты по истории древнерусских политических идей. Учения русских летописей домонгольского периода о государственной власти. Прага, 1927; ГАРФ. Ф. Р-5765. Оп. 1.Д. 124.
• [60] См.: Трубецкой Н. С. Мы и другие // Евразийский Временник. Кн. IV. Берлин, 1925. С. 66—81; Он же. О государственном строе и форме правления // Евразийская хроника. Париж, 1927. Вып. VIII. С. 3—9; Сувчинский П. П. О ликвидации социализма// Евразийская хроника. Вып. VIII. Париж, 1927. С. 13—15; Он же. Монархия или сильная власть? // Евразийская хроника. Вып. IX. Париж, 1927; Садовский Я. Д. Указ. соч. С. 149—174; Малевский-Малевич П. Н. Коалиция или отбор? // Евразийская хроника. Вып. III. Прага, 1926. С. 25—39; Ширяев Б. Наднациональное государство на территории Евразии // Евразийская хроника. Париж, 1927. Вып. VII. С. 6—12; указано, что статья Ширяева написана в Москве в октябре 1926 г.