УЧЕНИЯ О ЗАКОНЕ В ТРУДАХ РОССИЙСКИХ ГОСУДАРСТВОВЕДОВ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА

Государственно-правовая наука последних десятилетий царствования Николая I характеризуется апологетикой самодержавия в сочетании с догматическими описаниями существующей государственной системы^[1]. Выходившие в николаевскую эпоху «руководства» для изучения русского законодательства часто носили описательный характер. Дело сводилось к догматическому пересказу законов, включенных в состав Свода. Разумеется, ни о каком серьезном комментировании, тем более критике законодательства не могло быть и речи^[2]. Положение меняется в связи с вступлением на престол Александра И. В какие-нибудь три-четыре года, пишет Г. А. Джаншиев, уничтожаются и крепостное право, и телесные наказания, и старый инквизиционный суд, насаждается некоторое подобие самоуправления и свободы печати^[3]. Чуть больше чем за полгода были составлены и обнародованы Высочайше утвержденные «Основные Положения преобразования судебной части в России», официально признававшие значение юридической мысли. «Обнародование Основных Положений официально разрешало юристам, даже требовало от них не бо- готворения, а критического отношения к предположениям правительства и свободного высказывания своих суждений и взглядов, строжайше запрещенного еще указом 2 ноября 1852 г.»^[4] Русский юрист, для которого критика закона и намерений правительства на основании указаний европейской науки и опыта была запретным плодом, впервые почувствовал себя свободным от цензурных, начальственных стеснений^[5]. Связанная с этим новая эра сама по себе облегчала распространение умственного движения на широкие круги общества. Облегчился доступ в университеты^[6]. Законоведческий энтузиазм быстро распространялся в молодежной среде, росло количество студентов юридических факультетов^[7].

По Университетскому уставу 1835 г. наука государственного права не была дифференцирована от энциклопедии законоведения и закреплялась за общей кафедрой, которая называлась «энциклопедия или общее обозрение системы законоведения, российские государственные законы...»^[8]. По новому Университетскому уставу 1863 г. вместо кафедры энциклопедии законоведения вводилась кафедра энциклопедии права (энциклопедии юридических и политических наук) и самостоятельная кафедра государственного права^[9]. Г. А. Джаншиев приводит слова П. Г. Редкина, которые, по его мнению, рельефно очерчивают суть перемены: «В прежнее время университетам ставилось задачей приготовить не юристов, а “законников”, выдолбивших основательно букву постановлений Свода законов без малейшей критики их с точки зрения юридических и политических наук. Устав 1863 г. на место такого механического преподавания одного текста законодательства ввел изучение права как науки самостоятельной и не имеющей иной цели, кроме отыскания истины и правды чистой...»^[10]. Новым уставом существенно расширялся объем преподаваемого материла по кафедре государственного права. Наряду с русским государственным правом вводилось преподавание теории государственного права и государственного права иностранных государств^[11]. Наука государственного права в этот период приобретает самостоятельное значение^[12], учение о законе в ней занимает главное место.

В 1875 г. выходит первый том трехтомного курса А. Д. Гра- довского «Начала русского государственного права»^[13]. Это один из первых крупных, фундаментальных учебников по государственному праву. Учению о законе в нем посвящена книга первая — более 130 страниц. Законоучение А. Д. Гра- довского характеризуется системностью и логичностью построений, подробным анализом законоведческих проблем, прогрессивностью отстаиваемых идей. «Как ученый, Градов- ский занимает среди русских государствоведов одно из первых мест и по значению его работ может быть поставлен в параллель с лучшими государствоведами Запада»^[14].

Ключевые черты учения о законе, разработанного А. Д. Гра- довским, — это трактовка закона в материальном смысле, т. е. как акта имеющего определенное содержание, и в узком смысле слова, т. е. как акта законодательной власти (которую А. Д. Градовский называет верховной). Автор определяет закон как «общее правило, установляемое верховной властью, определяющее ряд однородных отношений и служащее основанием для разрешения конкретных случаев в судебной и административной практике»^[15]. А. Д. Градовский утверждает, что закон — только правовая форма: «Закон есть норма правоотношений, т. е. им устанавливаются известные права и соответствующие обязанности»^[16]. По идее своей закон есть основание всех отношений граждан между собой и к государственной власти. Либеральные политико-правовые взгляды государствоведа отражены, во-первых, в признании наличия содержательных материальных аспектов закона, во-вторых, в их характеристике: по содержанию своему закон есть правило, определяющее взаимные права и обязанности граждан и государственной власти, т. е. он есть мера свободы, принадлежащей каждому лицу в обществе, с одной стороны, и граница власти государства над всей массой граждан и каждым гражданином в отдельности, с другой стороны. Следовательно, закон есть юридическое основание всех прав гражданина и всех требований, обращенных к нему государственной властью^[17].

А. Д. Градовский проводит четкое, не только формальное, но и содержательное отличие между законом и другими актами государства, в частности между законом и административным распоряжением (указом), что само по себе всегда было трудной задачей, обусловившей в конечном счете безмерное расширение понятия закона и введение множества его смыслов. Различие между законом и указом — условие законности и правомерности государства, в том числе и Российского. Как указывает И. А. Ивановский, никто из теоретиков не выдвинул начало законности и верховенство закона в системе актов государства так решительно, как А. Д. Градовский^[18].

Здесь А. Д. Градовский выступает последователем немецкого юриста XIX в. Ф. Шталя, автора «Философии права» и немецкого конституционализма, теория закона и указа которого оказала влияние на воззрения другого выдающегося немецкого юриста Л. Штейна, автора «Учения об управлении» и «Системы государственных наук»^[19]. У Шталя указы в противоположность законам не устанавливают правовых положений, но только указывают средство для достижения общей цели. Исполнение законов — лишь одна из функций правительства, главная же его деятельность — достижение целей, не предусмотренных законами^[20]. У Градовского административное распоряжение имеет своим содержанием «порядок действия государственных и общественных сил, направленных к достижению разных целей»^[21]. Закон — определение правоотношений, т. е. установление прав и обязанностей, от которых зависит юридическое положение лица или органа власти в государстве. Никакое административное правило не может видоизменить установленного законом юридического положения частного лица, общественного установления или правительственного места. Административное распоряжение может касаться только технической стороны управления, не нарушая установленных законом прав и обязанностей^[22]. Пользуясь историческим методом, государствовед показывает, что при наличии принципиального отличия между законом и административным распоряжением характер его, а именно компетенция подчиненных властей и, следовательно, предмет административного распоряжения меняются^[23].

Формально закон отличается от административных распоряжений тем, что: 1) должен исходить от компетентной власти; 2) должен быть составлен, рассмотрен и утвержден установленным порядком; 4) должен быть обнародован компетентной властью в определенной форме^[24].

Несмотря на то что позиция А. Д. Градовского по вопросу о соотношении закона и указа была подвергнута впоследствии критике, в частности в контексте материального отличия, она заслуживает поддержки по той причине, что в теоретическом аспекте представляет собой попытку проникнуть в суть явления, а в практическом — гарантировать неприкосновенность прав личности и равенство граждан перед законом, защитить их от произвола административной власти.

Учение о законе А. Д. Градовского условно можно разделить на две части: общую (теоретическую), рассмотренную выше, и специальную, включающую анализ закона, его признаков, силы и действия в Российской Империи. Обращаясь к российскому законодательству и полемизируя с Н. К. Реннен- кампфом и другими консервативно настроенными учеными- юристами, А. Д. Градовский настаивает на отличии закона и от распоряжения верховной власти, причем как содержательном, так и формальном, что свидетельствует о конституционалистских взглядах^[25].

Естественно-правовые оттенки характеризуют воззрения А. Д. Градовского на характер судебного решения и его соотношение с законом. Общераспространенное для конца XIX — начала XX в. мнение об исключительно подзаконном характере деятельности суда А. Д. Градовский считает верным «только в самых общих чертах», отмечая важность судебного толкования закона и признавая характер источника права за судебными решениями дел по аналогии («по подобию»)^[26].

В рамках учения о силе закона, в частности проблемы его первенства перед административными актами, А. Д. Градовский ставит весьма важный и прогрессивный вопрос о началах закономерного повиновения как обязанности повиноваться распоряжению административных властей только в пределах закона. Государствовед признает принцип закономерного повиновения даже в отношении частных лиц, несмотря на то что этот вопрос «принадлежит к наиболее трудным и щекотливым вопросам государственного права, по той причине, что логическое проведение сказанного принципа предполагает провозглашение государством права частных лиц и обществ открыто не повиноваться незаконным распоряжениям»^[27]. В такой прямой форме, отмечает А. Д. Градовский, этот принцип конечно же не осуществляется, однако наукой и практикой развитых стран разработаны средства применения данного принципа^[28], а именно общая и специальная формы судебного контроля над административными распоряжениями, рассматриваемого А. Д. Градовским как гарантия прав личности. В более поздних работах русских государствоведов данная проблема решается однозначно. Юрист конца XIX в. Н. О. Ку- плеваский, анализируя произведения американских и немецких авторов, признает принцип закономерного (законосообразного) поведения равно применимым как для граждан, так и для должностных лиц^[29].

В связи с проблемой закономерного повиновения возникает вопрос о действии обыкновенных законов в случае их противоречия основным. Этот еще редкий для государствоведче- ских учений о законе рассматриваемого периода вопрос, который может быть переформулирован следующим образом: как должен относиться суд к закону, который противоречит основным законам, затрагивает упомянутый Н. О. Куплеваский. Он разделяет прогрессивную для европейской ситуации рубежа XX в. позицию американских юристов и точку зрения Р. Моля о ничтожности и неприменимости судами обыкновенных законов, противоречащих конституции^[30].

Естественно-правовыми идеями проникнуто учение А. Д. Гра- довского о действии законов. Никакой закон не имеет обратного действия, т. е. никакой новый закон не может быть применим к фактам и деяниям, совершившимся до его обнародования. Принцип необратного действия закона, по мнению А. Д. Градовского, имеет безусловную силу^[31]. «Гражданин должен быть уверен, что определенное его действие повлечет за собой данные последствия и что, наоборот, никаких других последствий его действия иметь не будут. Отсутствие этой уверенности сделало бы бесполезным само существование закона, уничтожило бы самый принцип законности и отдало бы гражданина на жертву произвола»^[32]. Принцип необратного действия закона вытекает из условий, определяющих отношение личности к государству. А. Д. Градовский признает приоритет личности. Законно приобретенные права личности неприкосновенны, деяние, не предусмотренное в данный момент уголовным законом, — ненаказуемо. Закон же, который не поражает никакое личное право и применение которого не влечет за собой вредных юридических последствий для личности, может иметь обратную силу, не нарушая вышеуказанного принципа. Из принципа приоритета личности вытекает тезис о возможности обратного действия смягчающих уголовных законов. «Смягчение новых законов составляет ограничение не личных прав человека, но карательной власти государства», — пишет А. Д. Градовский^[25].

По вопросу о действии законов по месту А. Д. Градовский занимает «мягкую» позицию: принцип «каждая нация имеет безусловное право юрисдикции в пределах своей территории, применяя изданные ею законы на всем пространстве государства» смягчается требованиями международного общения и признанием со стороны государства некоторых местных особенностей в различных его областях^[34]. «Никто не сомневается в настоящее время, что иностранец, являющийся в чужую территорию, может рассчитывать на сохранение тех личных прав, которые признаны за ним в его государстве, а в противном случае возможность международного общения была бы уничтожена», — считает государствовед^[35].

В учении о законе А. Д. Градовский гармонично сочетал, с одной стороны, философский или естественно-правовой, с другой — исторический^[36] и догматический методы. В его позитивистском по форме учении довольно явственно ощущается естественно-правовой дух. Идеологические корни его доктрины — естественное право. Это выразилось в безусловном требовании законности и идее ограничения государственной власти. Его построения, учитывая общую неразвитость государственно-правовой науки в России в этот период, отличаются научной глубиной и идейной прогрессивностью.

Исторический метод в своих построениях использует другой известный русский государствовед — В. В. Ивановский.

B. В. Ивановский называется представителем социологического направления в русском государствоведении. Он относит закон к явлениям, «которые не отличаются постоянством, но изменяются под влиянием окружающих их условий»^[37]. Именно это обстоятельство, вероятно, должно быть поводом, подвигнувшим автора к пересмотру господствующего учения о законе и формулированию нового понятия. Господствующее учение о законе в России второй половины XIX в. рассматривало закон как правовую норму, установленную государственной властью. При этом согласно данному учению закон рассматривался в двух смыслах: формальном и материальном. Закон в материальном смысле трактовался как любая юридическая норма, установленная государственной властью, а в формальном — определялся как правовая норма, установленная специальным органом и в специальном порядке. Такое двоякое понимание закона возникло, по мнению В. В. Ивановского, под воздействием двух обстоятельств: устаревшего воззрения о том, что законом должны регулироваться только правоотношения (т. е. что закон должен содержать только нормы права); передачи органам управления части функции регулирования правоотношений, вызванной развитием государственной жизни^[38].

В. В. Ивановский критикует сложившееся понятие закона в формальном смысле за «требование, чтобы в установлении таких законов принимало участие народное представительство»^[39], ведь понятие закона должно быть одинаковым для всех государств, а в данном случае оно не охватывает абсолютистских государств^[25]. В. В. Ивановский почему-то не принимает во внимание высказанное им ранее замечание о том, что закон — явление развивающееся, а развитие как раз идет в направлении смены абсолютизма государствами с народным представительством. Для понятия закона, утверждает автор, не приводя никаких аргументов, важно не то, каким органом он издается, а то, что он издается государственной властью^[25]. Для ясности понимания этого главного тезиса В. В. Ивановского необходимо подчеркнуть, что под государственной властью он понимает исключительно высшую власть в государстве — монарха и отличает ее от подчиненной — правительственной. Он придерживается так называемой реалистической трактовки государственной власти: «Государственная власть принадлежит индивиду или некоторой совокупности индивидов, а не какому-нибудь отвлеченному целому, которое составляет государство»^[42].

Критика понятия закона в материальном смысле опирается на позицию, «что в данном случае закон отождествляется с объективным правом»^[43] и устраняется формальное различие между законом и распоряжением подчиненных властей, а это отличие, по мнению В. В. Ивановского, очевидно. Правительственное распоряжение имеет обязательную силу лишь в определенных пределах и не может противоречить закону. «Напротив, закон, как государственная воля, не может быть заключен ни в какие пределы», — В. В. Ивановский вводит новый совершенно произвольный, как и в предыдущем случае, аргумент.

В материальном отношении, т. е. по содержанию, между законом и распоряжением (как высочайшим, так и подчиненных властей) провести различие невозможно, считает В. В. Ивановский. Такое отличие можно провести только в формальном отношении. Сущность закона заключается в его формальных признаках, утверждает В. В. Ивановский^[44]. Форма закона — это выражение воли государственной власти, при этом она не может быть общей для законов и распоряжений: распоряжения исходят от властей подчиненных. «Содержание закона или его материальная сторона для сущности закона не имеет значения и потому может быть разнообразного характера. Сказать, что закон должен иметь какое-либо определенное содержание, что он должен, например, установлять или регулировать правоотношения, это значит ставить государственную власть в известные пределы, приурочивать выражение государственной воли к определенным предметам, ограничивать, следовательно, государственный суверенитет и впадать, таким образом, в логическое противоречие»^[45]. Закон есть выражение государственной воли, резюмирует автор^[46]. Однако с чем связано такое радикальное расширение господствующего понятия закона, какими факторами или изменениями самого явления, о которых заявлял В. В. Ивановский, оно вызвано, — этот вопрос остался без ответа. Казалось бы, новым условиям, а именно формированию конституционных государств более бы соответствовало понятие закона как правового акта, установленного определенным органом и в определенном порядке, т. е. понятие закона в единстве его материальных и формальных признаков. Следует отметить произвольность суждений В. В. Ивановского и подбора аргументов в отношении критикуемых позиций, а также декларируемость приверженности социологическому позитивизму.

Итак, закон у В. В. Ивановского — это любое установление высшей государственной власти: монарха или народного представительства с санкцией главы государства. Соответственно новому подходу к понятию закона строится и новая классификация законов. Все законы В. В. Ивановский делит на две группы: правовые (они имеют принудительный характер^[47]) и организационные (они имеют в виду организацию внешних условий благосостояния и не связаны с принуждением^[48]). Следствием такого законопонимания является отрицание правового характера основных законов, здесь с В. В. Ивановским, как и во многих других вопросах учения о законе, солидарен Г. Ф. Шершеневич. Тем не менее такое за- конопонимание и разграничение видов законов, основанное на признании неограниченности государственной власти, не имеет принципиального значения по той причине, что само право определяется государствоведом «неограниченно» — как волеизъявление представителя власти. «Всякое субъективное право основано на объективном, а последнее — не что иное, как волеизъявление носителя верховной власти...», — пишет В. В. Ивановский^[49]. В таком случае нет нужды различать правовые и неправовые законы, критерием у В. В. Ивановского остается только возможность применения принуждения, но она ведь также ничем не ограничена.

Учение о законе В. В. Ивановского в теоретико-методологическом отношении — юридико-позитивистское: государст- вовед последовательно, в отличие от Г. Ф. Шершеневича, развивает государственническо-волюнтаристские воззрения на закон. Взгляды В. В. Ивановского, разорвавшие понятие права и закона, довольно широко для рубежа XX в. расширили его понятие и так же, как и воззрения Г. Ф. Шершеневича, сыграли немаловажную роль в формировании и оправдании волюнтаристской интерпретации закона и права.

Близкой позиции, но не идентичной позиции В. В. Ивановского придерживался теоретик права конца XIX в. Н. К. Ренненкампф. По его мнению, закон в «обширном» смысле есть каждое повеление высшей государственной власти, в «тесном» смысле «закон есть правило или норма, установленная законодательной властью государства»^[50]. При этом закон в «тесном» смысле «обнимает не только отношения права, в строгом смысле, но и другие предметы, не составляющие непосредственных отношений права, но служащие дополнением к действию законов и оказывающие влияние на юридическое положение; таковы, например, деление государства на округи, некоторые условия для организации и действия учреждений, многие меры и распорядки в хозяйстве самого государства и др.»^[51].

Приверженность позитивистской методологии в исследовании закона обнаруживает и Н. И. Лазаревский — русский го- сударствовед начала XX в. «Как и все вообще основные понятия государственного права, понятие “закона” не может быть выведено дедуктивно из каких-либо априорных положений. Это понятие образовывается исторически под влиянием известных, до некоторой степени случайных условий. И если не исходить от них, то выяснить, почему это понятие получило именно данную обрисовку, представилось бы невозможным», — утверждает Н. И. Лазаревский^[52]. Однако историческое образование понятия закона государствовед подменяет описанием исторического развития законодательной деятельности в европейских государствах. И совершенно верно пишет, что на этапе развития абсолютной монархии наблюдается «стремление установить какое-то разграничение законодательных актов монарха и его актов административных и судебных. Разграничение это пытались провести исходя как от формальных признаков акта, так и от его содержания (материальный признак)»^[53]. Безуспешность проведения формального отличия между законом и административным распоряжением, по мнению Н. И. Лазаревского, приводила к попыткам провести такое отличие по содержанию, т. е. по материальному критерию^[54], которые автор аргументированно критикует, используя в качестве доказательств факты существования законов, не ложащихся в рамки материальных теорий. Он использует излюбленный прием ученых позитивистского толка: критиковать непозитивистскую теорию социальной деятельности примерами человеческой деятельности и ее результатов, не согласующимися с данными теории, как будто человеческая деятельность является не свободной, а необходимой, предопределенной. Все равно, что отрицать (критиковать) возможность правильного решения задачи примерами ее неправильного решения. Поэтому, заключает государствовед, «стремление установить такое материальное понятие закона, которое, с одной стороны, в общей форме указывало бы, какие вопросы должны быть разрешаемы в законодательном порядке, а с другой — устанавливало бы понятие каких-то законов, более обязательных, чем законы формальные, которые в то же время не суть законы материальные, должно быть оставлено»^[55]. «Никакого определенного материального критерия закона не существует», — утверждает Н. И. Лазаревский^[56]. Взамен этих попыток он предлагает ограничиться формальным понятием, устанавливаемым догматически. В современной Н. И. Лазаревскому конституционной форме правления «появляется точный и определенный формальный признак закона: установление текста закона народным представительством и (в монархиях) утверждение его главою государства»^[57]. Но по какому критерию будет устанавливаться компетенция законодательных органов и органов административного управления, догматический метод, который использует Н. И. Лазаревский, не позволяет дать ответ на данный вопрос.

Воззрения на закон, предлагаемые государствоведом Н. И. Лазаревским, позитивистско-догматические по характеру своего построения, как и любые воззрения такого рода, глубоко противоречивы в своей основе и не дают ответов на принципиальные вопросы теории закона (в чем причина и смысл формального обособления законов в конституционном государстве, в чем смысл верховенства закона, признаваемого Н. И. Лазаревским, в чем смысл самого конституционного правления и т. п.).

Догматическим методом в своем законоучении пользуется государствовед В. М. Гессен.

В. М. Гессена причисляют к приверженцам теории возрожденного естественного права, в начале XX в. им был опубликован очерк «Возрожденное естественное право» (СПб., 1902), в котором он приветствовал тенденции обращения ряда ученых к естественно-правовой проблематике^[58]. Без свободной естественно-правовой критики положительного права, писал В. М. Гессен, нет и не может быть сколько-нибудь новой законодательной реформы. «Социальному прогрессу всегда и необходимо предшествует “поворот к идеализму”»^[59].

Однако в своих законоведческих построениях В. М. Гессен выступает как догматик. На необходимости догматического изучения государственного права В. М. Гессен настаивает в работе «Общее учение о государстве» (СПб., 1912)^[60]. Его воззрения на закон в целом аналогичны взглядам Н. И. Лазаревского, повторяется даже общая схема изложения учения о законе. Как известно, В. М. Гессен и Н. И. Лазаревский испытали влияние теории закона немецкого последователя

П. Лабанда — О. Майера, признававшего только формальное понятие закона, прямо связываемое с народным представительством^[61]. Вместе с тем В. М. Гессен смог существенно развить воззрения Н. И. Лазаревского.

Законодательство конституционных стран, считает госу- дарствовед, знает только одно понятие закона — формальное. И возникает такое понятие закона впервые только в конституционном государстве^[62]. «Положительному конституционному праву не известно материальное понятие закона»^[63], — пишет В. М. Гессен, имея в виду под последним его правовой общий характер. «Само собой разумеется, — отмечает автор, — что такое материальное понятие закона является юридически бессодержательным...»^[64].

Помимо порядка принятия закона — закон должен быть принят законодательным органом и одобрен главой государства, — В. М. Гессен обосновывает второй формальный признак закона — его преимущественную юридическую силу и подзаконность правительственных актов. Вопрос о понятии закона в конституционном праве имеет значение только в том смысле, что позволяет отличать закон по степени юридической силы от правительственных актов. Закон в отличие от правительственного акта есть выражение общей воли, «господствующей над частными волеизъявлениями отдельных органов государственной власти»^[65], — присоединяется автор к воззрениям французских мыслителей, а господство законодательной власти в конституционном государстве является следствием ее представительного характера^[66].

Преимущественная сила закона, как считает В. М. Гессен, обнаруживается не в отношении государства к своим подданным, а в отношении законодательной власти к правительственной. «Она выражается в квалифицированной устойчивости законодательных норм: закон не может быть отменен, изменен, приостановлен или аутентически истолкован иначе как законом; правительственный акт не может ни вносить изменений в содержание, ни приостанавливать действия законов»^[67]. Преимущественной силе законов соответствует подзаконность правительственных актов. Это значит, что правительственный акт является юридически действительным лишь в меру своего соответствия или в меру непротиворечия закону^[68].

Определенная непоследовательность позиции В. М. Гессена обнаруживается в попытках определения предмета закона, ведь формальное понимание закона не отменяет необходимости разграничения компетенции законодательной и правительственной власти. Этот вопрос В. М. Гессен решал также догматически: «С точки зрения конституционного права предмет закона определяется следующими тремя началами: началом исключительной компетенции законодательной власти в пределах, отмежеванных ей основными законами (Vorbehalt des Gesetzes); началом конкурирующей деятельности законодательной и правительственной власти по предметам, не входящим в состав так называемой прерогативы монарха; началом преимущественной силы законами (Vorrang des Gesetzes) во всех областях государственной деятельности, вообще»^[69].

Апологетика формальных признаков закона у В. М. Гессена, в отличие от некоторых других юристов-позитивистов консервативного толка, обусловлена вполне одобряемыми намерениями, а именно стремлением обеспечить правовой, в смысле В. М. Гессена — законный, характер деятельности органов государственной власти, ограничить произвол монарха и правительства, поставив под контроль общественного учреждения. Закон в его формальных признаках — условие формирования правового государства, по В. М. Гессену^[70]. Он позволяет обеспечить верховенство и полноту законодательной власти как представительной и подзаконность правительственной власти. Однако законодательствующее государство у

B. М. Гессена ничем не связано, законодательная власть как представительная и выражающая общую волю ничем не ограничена^[71]. Время покажет неполноту и ошибочность этих взглядов — произвол законодателя станет не менее опасным, чем произвол правительственной власти.

От произвола законодателя предостерегал С. А. Котляревский, защищая материальное понятие закона как общей и абстрактной нормы, в котором сверх теоретического видел и великий моральный смысл: «Им постулируется беспристрастие законодателя, воздержание его от актов произвола, будет ли последний проявляться в особых привилегиях или особых правоограничениях»^[72].

С. А. Котляревский — один из немногих государствоведов, который убежденно отстаивал естественно-правовой подход в государственно-правовом учении: никогда в странах западной цивилизации правовой позитивизм не мог до конца изгнать представление о естественном праве, никогда, можно быть уверенным, он не в состоянии этого сделать, писал ученый: «Верховенство закона — одно из условий воплощения правового государства: смысл это верховенство получает лишь при том предположении, что закон справедлив и способ его создания есть в то же время возможное при недостатках человеческой природы обеспечение этой справедливости»^[73]. В основе закона, по мнению С. А. Котляревского, лежит представление о достоинстве человеческой личности^[74].

В своих построениях С. А. Котляревский, так же как и все го- сударствоведы, использовал в том числе и формально-догматический метод^[75]. Полемизируя с государство ведам и, утверждающими, что положительное конституционное право не знает материального понятия закона, С. А. Котляревский обосновывал обратное: Основные законы Российской Империи, так же как многие европейские конституции, предполагают определенное материальное содержание закона, требуя для него особой законодательной формы^[76]. «Идея закона в материальном смысле нисколько не устраняется переходом к конституционному строю, а, напротив, утверждается всем развитием современного государства, поскольку последнее идет в сторону обеспечения правового верховенства», — пишет С. А. Котляревский. «Для современного конституционного государства мы можем признать господствующим правилом, что общие или абстрактные нормы устанавливаются с согласия народного представительства и что, с другой стороны, акты, требующие такого согласия, содержат эти нормы. В этом государстве презюмируется совпадение закона в формальном и материальном смысле, хотя сами эти понятия строго различаются»^[77]. В союзники С. А. Котляревскому причисляет себя монархист П. Е. Казанский, отстаивающий материальное понимание закона в целях признания характера закона за высочайшими указами российского императора, содержащими правовые нормы. Однако консервативные взгляды монархиста П. Е. Казанского, помимо сказанного, ничего общего с последовательными естественно-правовыми воззрениями С. А. Котля- ревского не имеют. П. Е. Казанский, так же как и В. В. Ивановский (который, правда, строго стоит на позициях отрицания материального понятия закона), говорит о двух путях законодательствования: обычном — с участием народного представительства — и принятии законодательных актов единолично российским императором (называемых высочайшими указами)^[78].

Картина «государствоведческих» учений о законе может быть дополнена воззрениями крупного философа государства (и философа права) первой половины XX в. Н. Н. Алексеева. Его взгляды гармонично ложатся в общую тенденцию развития представлений о законе русских государствоведов и существенно обогащают сложившееся учение. Очевидно, что Н. Н. Алексеев, также как большинство государствоведов, приверженец формального понимания закона. Запутанность и сложность вопроса об определении закона Н. Н. Алексеев связывает с ложной предпосылкой, точкой зрения, положенной в его основу: она сводится к «разделяемому большинством современных юристов убеждению, что установленный государством закон есть совокупность правовых “норм”, что, следовательно, между законом и правом можно поставить знак равенства и что, таким образом, определение существа официального государственного закона есть в то же время и определение существа права»^[79]. Как считает Н. Н. Алексеев, право или правоустановления «сводятся к закреплению за какими-либо лицами свободы или мощи в каком-нибудь отношении»^[80], законы, как известно из социального опыта, могут оформлять и различного рода неправовые нормы, и, возможно, даже такое законодательство, в котором правоположения будут сведены до минимума и которое будет состоять из совокупности различных технических инструкций. Поэтому, делает вывод Н. Н. Алексеев, понятия закона и права не совпадают^[81].

Н. Н. Алексеев критикует широко распространенное понятие закона как общей нормы: во-первых, понятие «общности» слишком неопределенно, чтобы служить отличительным признаком закона, и, во-вторых, руководствуясь признаком «общности», нельзя отличить акты законодательные от незаконодательных.

Логически неверным представляется Н. Н. Алексеееву учение о формальном и материальном законе, оно вводит и одновременно оперирует двумя различными понятиями закона: понятием закона в формальном смысле и понятием закона в материальном смысле. Первое не есть какая-либо необходимая деятельность государства, государство вполне может обойтись без законов в формальном смысле. «Понятие формального закона не есть категория, но историческое установление, черпающее свой смысл из исторических потребностей общества, из его культурного развития, из соотношения удобства и пользы. В отношениях понятия формального закона к государству нет ничего само собою разумеющегося и внутренне необходимого», — пишет Н. Н. Алексеев^[82]. Но проблема этой теории в другом. Вводя понятие закона в материальном смысле, ученые впадают в логическое противоречие, обнаруживая постоянную тенденцию определять правом выражения государственной воли, другими словами, в определении права она выдвигает тот же самый формальный момент, которым определяет закон в формальном смысле^[25]. С точки зрения этой теории получается, что правом или законом в материальном смысле следует считать всякое волеизъявление государства, а законом в формальном смысле — всякое волеизъявление государства, сделанное в особом порядке^[84]. На таких позициях стоит государственная теория права, которую Н. Н. Алексеев справедливо называет видом своеобразного нигилизма.

Логическая противоречивость рассматриваемой теории, по мнению Н. Н. Алексеева, сказанным не ограничивается. С логической точки зрения крайне сомнительно использовать один термин для обозначения двух явлений, которые ко всему прочему должны находиться в логическом соотношении целого и части (материальный закон в правовом государстве должен быть частью закона формального)^[85].

Поэтому логически правомерным, делает вывод Н. Н. Алексеев, будет только «понятие формального закона, т. е. совокупности актов повышенной силы действия, в которой существенное место занимают правовые положения, но которая этими последними отнюдь не покрывается»^[25]. Философа можно упрекнуть в том же логическом противоречии, в котором он упрекал сторонников теории формального и материального законов: он применяет один термин для обозначения сущностно различных явлений — правоустановлений и неправовых установлений.

Критическое рассмотрение теории формального и материального закона в том виде, в котором она сложилась в трудах немецких и русских юристов, приводит Н. Н. Алексеева к более широким выводам, выходящим за границы теории закона, с которыми трудно не согласиться, а именно: 1) регулирующая деятельность государства отнюдь не совпадает с правоус - тановлением, 2) формальный момент издания государственных актов с повышенной силой действия отнюдь не превращает эти акты в правоустановления, 3) законы следует отличать от права^[87]. Особенно значим второй тезис.

Однако убедительная критика теории формального и материального закона касается только позиции, при которой право определятся формально, в связи с государством, а не содержательно. В последнем случае логические противоречия сводятся на нет. Под понятием закона будет мыслиться акт в единстве его формальных и материальных признаков. Останется только фактический аргумент: так не всегда бывает. Однако это совсем не означает, что так не должно быть. Слабая сторона воззрений Н. Н. Алексеева, как и любого другого сторонника исключительно формального понимания закона, состоит еще в том, что он оставляет без ответа многие вопросы учения о законе, в частности, чем вызвано появление закона в формальном смысле, и ограничивает время существования закона лишь временем существования конституционного государства. Прав был С. А. Котляревский, утверждавший, что «всякие попытки отвергнуть материальное значение закона должны вести к совершенно неразрешимым теоретическим затруднениям»^[88].

В развитии государствоведческих учений о законе второй половины XIX — начала XX в., как и в развитии учений о законе, претендующих на теоретико-правовой характер, можно обнаружить следующую тенденцию: это путь от материальных теорий, признающих определенное содержание закона и его значение (А. Д. Градовский), к формализации понятия закона (В. В. Ивановский), последующей догматизации (Н. И. Лазаревский, В. М. Гессен) и кризису. Эта тенденция была в незначительной мере поколеблена возрождением естественного права (С. А. Котляревский). О кризисе государственно-правовой науки, причиной которого стала познавательная ограниченность формально-догматической методологии, заговорили еше в начале XX в.^[89], но в полной мере он проявился в советский период развития науки конституционного права, результатом которого стала абсолютная подмена сущности не только закона, но самого конституционного права и понятий конституционного права. Но русские юристы начала XX в. отстаивали формальное понимание закона, связываемое с народным представительством, вдохновленные принципом господства права^[90], не видя, что теория закона в формальном смысле, по сути, есть отказ от принципа законности, от принципа господства общих и абстрактных норм, как правильно заметил К. А. Архиппов^[91]. Формализация понятия закона привела к открытому пренебрежению и умалению значения общих и абстрактных, равных для всех норм, и преувеличению роли индивидуальных актов властвования в советское время, а в постсоветское время — к девальвации понятия закона. Апологет произвольного регулирования К. А. Архиппов в 1926 г. писал: «Общая норма вовсе не является непременно чем-то более важным, чем индивидуальный акт»^[92] и «...думать, что издание абстрактных норм есть важнейшее дело, чем принятие конкретных мероприятий, было бы наивностью, граничащей... с отказом от власти»^[93]. Последовательное проведение в жизнь формального понятия закона привело не к господству права, а к господству произвола.

Особняком в системе учений о законе русских государство- ведов стоят воззрения на закон Ф. Ф. Кокошкина. О Кокошки- не совершенно справедливо пишет В. А. Томсинов: «В изложении учебного курса по общему государственному праву трудно избежать догматизма. Кокошкину это удалось — по крайней мере в трактовке целого ряда фундаментальных вопросов государствоведения»^[94]. Конечно же, Ф. Ф. Ко кошкин не предложил самостоятельного понятия закона, но используемое им совершенно оригинально в общей массе государст- воведческой литературы. Государствовед в понимании права отталкивается от теории интересов Р. Иеринга и психологической теории А. Бирлинга: юридическая норма у него «есть общественно признанная норма, связывающая волю лица в интересе другого лица и в зависимости от осуществляющей этот интерес воли (или — что то же — обеспечивающая возможность удовлетворения интереса лица посредством подчинения осуществляющей этот интерес воле воли другого лица)»^[95]. Закон же — это веление государственной власти, устанавливающее юридическую норму^[96]. Конечно, довольно трудно вообразить нечто представляющее собой одновременно и веление, и признание, при этом даже не важно, одного и того же субъекта или разных, тем не менее такая позиция заслуживает внимания, так как представляет собой попытку выйти за пределы формально-догматического метода и теории принуждения и отразить процессы демократизации образования и действия законодательства.

Законодательная власть у Ф. Ф. Кокошкина основана на общественном признании. Признавая законодательную власть, общество тем самым косвенно (посредственно) признает устанавливаемые ею нормы^[97]. В современных Ф. Ф. Кокошкину условиях именно законодательная власть являлась «нормальным органом общественного правосознания», а главная задача конституционного строя, по мнению Ф. Ф. Кокошкина, заключается «в такой организации законодательства, при которой оно могло бы соответствовать этому назначению»^[98].

Аналогичных воззрений на роль законодательного органа как посредника между народным правосознанием и законом придерживался другой русский государствовед начала XX в. А. И. Елистратов: «Коренным институтом конституционного уклада, призванным к установлению большей или меньшей связи между правосознанием граждан и законодательным творчеством, является парламент»^[99]. А. И. Елистратов разделял классическую точку зрения на закон: закон есть форма правовых норм^[28]. Однако его позиция не лишена эклектизма. В отличие от усмотрения личной власти закон обладает общим характером — это «наперед для всех случаев данного рода установленное правило»^[25]. И как таковой закон характеризуется определенностью, устойчивостью и твердостью, что позволяет избежать страстности, личного раздражения, каприза, которым поддается решение по усмотрению правящей власти. Вместе с тем, признавая содержательные моменты закона, государствовед отмечает, что «законы отражают в себе разумение и волю определенной группы людей, которые, участвуя в создании этих правил, подали за них свой голос»^[102]. Другими словами, признает волевой характер закона и обусловленные этим ошибки законодателя или ненужные обобщения. Закон, по А. И. Елистратову, должен быть «правильным выражением согласованной воли граждан»^[103]. Подчеркивая несомненные достоинства закона, А. И. Елистратов предостерегает от иллюзий необоснованного законодательствования, так характерных для государственно-правового мировоззрения XIX — начала XX в. Надо сказать, что А. И. Елистратов не первый, кто поднял в России проблему «законодательного романтизма», «теневых сторон закона, как господствующей формы права». Еще К. П. Победоносцев в конце XIX в. писал: «...мы громоздим без числа и без меры необъятное здание законодательства... Строим все во имя свободы и прав человечества, а до того уже дошло, что человеку и двинуться некуда от сплетения всех этих правил и форм, отовсюду связывающих, отовсюду угрожающих во имя гарантий свободы... Простому человеку уже невозможно ни знать закон, ни просить о защите своего права, ни обороняться от нападения и обвинения: он попадает роковым образом в руки стряпчих, присяжных механиков при машине правосудия и должен оплачивать каждый шаг свой, каждое движение своего дела на арене суда и расправы... А между тем громадная сеть закона продолжает плестись и сплетаться в паутину, сжимая и совершенствуя свои клеточки»^[104]. Эта проблема во всей своей полноте проявилась в XX в.

Воззрения конституционалистов начала XX в. — В. М. Гессена, Ф. Ф. Кокошкина, А. И. Елистратова — «демократизировали» формальное учение о законе, введя в его понятие элемент общей воли, чему прямо содействовала практика формирования и развития парламентаризма в России. Абстрактная воля абсолютного государства была заменена на столь же абстрактную волю народа. В целом же заслуга конституционной доктрины перед учением о законе заключается в разработке и обосновании формальных признаков, являющихся с точки зрения современной науки гарантиями его материального содержания, а в тот период рассматриваемых как ограничение монаршего и правительственного произвола^[105]. Гарантирующий характер формальных признаков, надо сказать, не осознавался большинством государствоведов, а точнее — и вовсе отрицался, тем не менее если отбросить «узость» догматической методологии и вооружиться рациональными методами познания, то становится очевидным, что формальные установления законодательства чаще всего, как большинство человеческих действий, целесообразны и имеют «внешнюю» причину. В отношении установления особого порядка принятия закона и признания за ним высшей юридической силы такой «внешней» причиной, конечно же, выступает необходимость гарантирования какого-то особого содержания закона.

Типичной чертой позитивистских учений о законе, включая государствоведческие, является их противоречивость^[106], чего, впрочем, не лишены и некоторые естественно-правовые исследования. Для многих русских юристов-позитивистов второй половины XIX в. не характерна последовательная и четкая дифференциация естественно-правовых и позитивных аспектов учения о законе. Естественно-правовые идеи еще глубоко интегрированы в позитивистские учения^[107]. В учениях о законе начала XX в. такая дифференциация прорисовывается более четко: юристы-догматики уже полностью отрицали материальное понятие закона, вопрос о котором становился проблематикой возрожденного естественного права, что, однако, не устранило до конца естественно-правовых мотивов из их учений.

Позитивизм в России был половинчатым. Об этом написал В. В. Зеньковский, назвав его полупозитивизмом: «Борьба с метафизическим идеализмом, упоение научным духом, безоговорочное исповедание научного релятивизма не мешают, однако, тому, что рядом с этим, часто в очень сознательном противопоставлении научному духу, моральное сознание заявляет свои права на абсолютное и безусловное значение»^[108]. «Пафос свободы отбрасывает далеко идею необходимости, лежащую в основе постижения мира; апофеоз личности, ее абсолютной ценности не считается с подчиненностью личности неумолимым силам природы»^[109]. Представляется, что подобная оценка справедлива и применима к позитивистским законоучениям, развитие многих из них двигалось либеральными умонастроениями их авторов. Ряд позитивистов и догматиков, особенно конституционалисты, например Н. М. Коркунов, А. Д. Градовский, Н. И. Лазаревский, В. М. Гессен, А. И. Елистратов и др., ориентируясь на науку и позитивное изучение права, во всей полноте признают права личности, ограниченность государственной власти, парламентаризм, верховенство закона и разделение властей.

• [1] См.: Куприц Н. Я. Указ. соч. С. 58.
• [2] См.: Скрипилев Е. А., Антонова Н. А. Учение о законе в русском правоведении второй половины XIX — начала XX в. // Теория права: новые идеи. М.,1993. Вып. 3. С. 54.
• [3] См ..Джаншиев Г. А. Эпоха великих реформ: в 2 т. М., 2008. Т. 2. С. 203.
• [4] Там же. С. 212, 215.
• [5] См.: Джаншиев Г. А. Эпоха великих реформ. Т. 2. С. 212, 215; Уорт-ман Р. С. Властители и судии: развитие правового сознания в николаевскойРоссии. М., 2004. С. 437. В январе 1862 г. и чиновникам Государственной канцелярии было дозволено использовать западные принципы и модели (тамже).
• [6] См.: Кульчицкий Л. С. Указ. соч. С. 224.
• [7] См.: Уортман Р. С. Указ. соч. С. 428, 429.
• [8] Университетская реформа 1863 года в России / сост. и авт. вступ. ст.В. А. Томсинов. М., 2012. С. CXIII.
• [9] См.: Университетская реформа 1863 года в России / сост. и авт. вступ.ст. В. А. Томсинов. С. CXIII, CXIV. Кафедра энциклопедии законоведения была введена соответственно Университетским уставом 1835 г. вместо кафедрыестественного права (право естественное, политическое и народное), действовавшей на основании Университетского устава 1804 г.
• [10] Джаншиев Г. А. Указ. соч. Т. 1. С. 392.
• [11] См.: Томсинов В. А. Университетская реформа 1863 года в России / сост.и авт. вступ. ст. В. А. Томсинов. С. CXV.
• [12] См.: Шульженко Ю. Л., Шульженко Д. Ю. Наука русского государственного права второй половины XIX века. М., 2010. С. 47.
• [13] Томсинов В. А. Александр Дмитриевич Градовский. Библиографическийочерк // Градовский А. Д. Начала русского государственного права: в 2 т. М.,2006. Т. 1. С. 21; Шульженко Ю. Л., Шульженко Д. Ю. Указ. соч. С. 52.
• [14] Ивановский И. А. А. Д. Градовский как ученый. СПб., 1900. С. 6.
• [15] Градовский А. Д. Начала русского государственного права. Т. 1. С. 9, 10.
• [16] Там же. С. 10.
• [17] См.: Градовский А. Д. Начала русского государственного права. Т. 1.С. 10.
• [18] См.: Ивановский И. А. Указ. соч. С. 10.
• [19] Н. М. Коркунов пишет, что А. Д. Градовский в учении о законах и ихсоотношении с указами выступает последователем Л. Штейна. См.: Коркунов Н. М. Указ и закон. С. 21.
• [20] См.: Архиппов К. А. Указ. соч. С. 17.
• [21] Градовский А. Д. Начала русского государственного права. Т. 1. С. 12.
• [22] См.: Градовский А. Д. Начала русского государственного права. Т. 1.С. 13.
• [23] Там же. С. 55, 56.
• [24] Там же. С. 13.
• [25] Там же.
• [26] См.: Градовский А. Д. Начала русского государственного права. Т. 1.С. 74, 75.
• [27] Там же. С. 60.
• [28] Там же. С. 61.
• [29] См.: Куплеваский Н. О. Русское государственное право: в 2 т. Харьков,1902. Т. 1.С. 60.
• [30] См.: Куплеваский Н. О. Указ. соч. Т. 1. С. 59.
• [31] См.: Градовский А. Д. Начала русского государственного права. Т. 1.С. 101, 103.
• [32] Там же. С. 103.
• [33] Там же.
• [34] См.: Градовский А. Д. Начала русского государственного права. Т. 1. C. 119.
• [35] Там же. С. 120.
• [36] Об историко-догматическом характере курса А. Д. Градовского писал В. М. Гессен. См.: Гессен В. М. Общее учение о государстве. С. 41. Так писал о Градовском А. Ф. Замалеев: «...его стихией был исторический метод, направлявший его научные изыскания». «Сущность этого метода он выразилтак: “...отрицание абсолютного, признание прогресса”». См.: Градовский А. Д.Собр. соч.: в 9 т. СПб., 1901. Т. 6. С. 45. «Сказывалось влияние гегельянства.Но главное, однако, заключалось нс в констатации факта изменения, совершенствования общественных форм, а в постижении того, когда, в какой момент в общем процессе развития составляет современность, наше время. Через историю Градовский проходил к практике, считая ее опорой и истокомвсякой истинной теории» {Замалеев А. Ф. А. Д. Градовский как государствовед // Градовский А. Д. Соч. СПб., 2001. С. 4).
• [37] Ивановский В. В. Новые учения о законе // Юридическая летопись. Ежемесячный журнал / под ред. Н. Д. Сергеевского. 1892. Т. 10. С. 198.
• [38] Там же. С. 205.
• [39] Там же. С. 200.
• [40] Там же.
• [41] Там же.
• [42] Ивановский В. В. Учебник государственного права. Казань, 1909. С. 82,86, 87.
• [43] Там же. С. 203.
• [44] Там же. С. 210, 211.
• [45] Там же. С. 132.
• [46] См.: Ивановский В. В. Новые учения о законе. С. 211.
• [47] Под нормами права В. В. Ивановский понимал «те правила, какие господствующая государственная власть устанавливает для общего руководства;каждый в отдельности должен подчиняться этим правилам, они обязательныдля всех лиц, входящих в состав государства» (Ивановский В. В. Учебник государственного права. С. 85).
• [48] См.: Ивановский В. В. Новые учения о законе. С. 212, 213.
• [49] Ивановский В. В. Учебник государственного права. С. 147.
• [50] Ренненкампф И. К. Юридическая энциклопедия. Киев, 1889. С. 68.
• [51] Ивановский В. В. Учебник государственного права. С. 132. См. также:Ивановский В. В. Новые учения о законе. С. 69.
• [52] Лазаревский И. И. Лекции по русскому государственному праву: в 2 т.Конституционное право. 2-е изд. СПб., 1910. Т. 1. С. 402.
• [53] Лазаревский Н. И. Указ. соч. С. 404.
• [54] Там же. С. 410.
• [55] Там же. С. 413.
• [56] Там же. С. 414.
• [57] Лазаревский Н. И. Указ. соч. С. 413.
• [58] «Для того чтобы юриспруденция могла вернуть себе прежнее значениеучительницы жизни, необходимо возрождение очищенного от прежних ошибок и увлечений, выросшего и окрепшего естественного права» (Гессен В. М.Возрожденное естественное право. СПб., 1902. С. 39).
• [59] Гессен В. М. Возрожденное естественное право. С. 42.
• [60] См.: Гессен В. М. Общее учение о государстве. С. 38—42.
• [61] См.: Архиппов К. А. Указ. соч. С. 29.
• [62] См.: Гессен В. М. Основы конституционного права. Пг., 1918. С. 35.
• [63] Там же. С. 50.
• [64] Гессен В. М. Теория правового государства // Политический строй современных государств. СПб., 1905. Т. 1. С. 136; Он же. Основы конституционного права.С. 39.
• [65] Гессен В. М. Теория правового государства. С. 135.
• [66] См.: Гессен В. М. Основы конституционного права. С. 40.
• [67] Гессен В. М. Основы конституционного права. С. 41.
• [68] Там же. С. 43.
• [69] Там же. С. 56.
• [70] См.: Гессен В. М. Теория правового государства. С. 132.
• [71] См.: Гессен В. М. Основы конституционного права. С. 132.
• [72] Котляревский С. А. Конституционное государство. Юридические предпосылки русских Основных Законов. М., 2003. С. 218, 219.
• [73] Котляревский С. А. Власть и право. Проблема правового государства. C. 392, 393.
• [74] Там же. С. 394.
• [75] «Ведь формальный легализм силен именно своей формой; он не исключает глубокого несоответствия между формой и содержанием, но и нс обеспечивает этого несоответствия» (Котляревский С. А. Власть и право. Проблемаправового государства. С. 390).
• [76] См.: Котляревский С. Л. Конституционное государство. Юридическиепредпосылки русских Основных Законов. С. 221, 223.
• [77] Там же. С. 219.
• [78] См.: Казанский П. Е. Власть всероссийского императора. М., 2007.С. 206, 208; Ивановский В. В. Учебник русского государственного права.С. 402, 403.
• [79] Алексеев Н. Н. Указ. соч. С. 512.
• [80] Там же. С. 508.
• [81] Там же. С. 513.
• [82] Алексеев Н. Н. Указ. соч. С. 517.
• [83] Там же.
• [84] Там же. С. 518.
• [85] Там же. С. 521.
• [86] Там же.
• [87] См.: Алексеев Н. Н. Указ. соч. С. 521.
• [88] Котляревский С. А. Конституционное государство. С. 217.
• [89] О кризисе государственной науки в связи с критикой формально-юридического метода, положенного в основу государственно-правовых построений в немецкой и русской науке, пишет П. И. Новгородцев в статье «Государство и право». См.: Вопросы философии и психологии. 1904. Кн. 74. С. 397—450. См. также: Тоцкий Н. Кризис в науке государственного права. СПб., 1914.Описывая кризисную ситуацию в русском государствоведении, Н. Тоцкий отмечает: «Это приводит нас к последнему мыслимому предположению касательно причин, приведших к кризису догму государственного права, котороегласит, что конечной причиной его надо признать ошибочное понятие права, положительного права или источников его (автор имеет в виду государственнопринудительное понятие права. — Е. Л.), результатом которого был недостаточный объем материала, подлежащего догматической переработке. Последнее, в свою очередь, привело к узости и односторонности выводов и положений,расходящихся с действительными юридическими отношениями» (Тоцкий Н.Указ. соч. С. 80).
• [90] См.: Елистратов А. И. Основные начала административного права. М.,1917.С. 144.
• [91] См.: Архиппов К. А. Указ. соч. С. 31.
• [92] Там же. С. 37.
• [93] Там же. С. 30.
• [94] Томсинов В. А. Федор Федорович Кокошкин (1871 — 1918). Библиографический очерк // Кокошкин Ф. Ф. Лекции по общему государственному праву. М„ 2004. С. XXVII.
• [95] Кокошкин Ф. Ф. Указ. соч. С. 102.
• [96] Там же. С. 104.
• [97] Там же. С. 105.
• [98] Кокошкин Ф. Ф. Указ. соч. С. 106.
• [99] Елистратов А. И. Очерк государственного права (конституционное право). 2-е изд. М„ 1915. С. 64.
• [100] Там же. С. 61.
• [101] Там же.
• [102] Там же. С. 62.
• [103] Там же. С. 63.
• [104] Победоносцев К. П. Московский сборник // Соч. СПб., 1996. С. 318.
• [105] Нигилистический подход к праву и закону, недоверие к закону, свойственные русскому сознанию XIX в., имели истоки нс только в специфике «русской души» и русской жизни, корни его, считает А. Балицкий, западные. Во-первых, в заимствованной западной идеологии «полицейского государства»,опирающейся на отказ от рассмотрения права как ограничения исполнительной власти, «государства, которое ценило законность, но считало монархаединственным творцом и толкователем законов, подчиняя, таким образом,судебную власть исполнительной и неизбежно путая законы с административными распоряжениями». Во-вторых, в последующем кризисе естественноправовой теории и опирающегося на нее конституционализма. См.: Балицкий Л. Философия права русского либерализма. С. 31, 32.
• [106] «Буржуазно-либеральные по своей идеологической направленности»конструкции государства, государственной власти и закона, по мнениюВ. Д. Зорькина, «были весьма искусственны и уязвимы с познавательной точки зрения, приводили позитивистов к еще большим противоречиям и яркоподтверждают несостоятельность формально-догматической юриспруденции» (Зорькин В. Д. Позитивистская теория права в России. С. 84).
• [107] П. И. Новгородцев так писал о немецком государство ведении, в прямойзависимости от которого развивалась и русская государственно-правовая наука: говорят, что «немецкая наука государственного права характеризуется господством юридической методы; на самом деле при ближайшем ознакомлениис нею в лице ее лучших представителей приходится сказать, что при всем своем стремлении к усвоению строгого юридического формализма она проникнута естественно-правовыми началами» (Новгородцев П. И. Государство иправо. С. 421).
• [108] Зеньковский В. В. Указ. соч. Т. 1. С. 398.
• [109] Зеньковский В. В. Указ. соч. Т. 1. С. 398.