КАПИТАЛЫ, ИНСТИТУТЫ И ГРАЖДАНСКО- ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

С переходом экономики на современный уровень развития, понятие «капитал» стали использовать как универсальное обозначение всех «рукотворных» экономических ресурсов, а для конкретизации добавляют прилагательные: физический капитал, финансовый, человеческий, культурный и др. Капитал определяется как накапливаемый ресурс, который включен в процесс воспроизводства и возрастания стоимости путем взаимной конвертации своих разнообразных форм. Более того, капиталу свойственна логика самовозрастания: чем больше капитала данного вида, тем легче его увеличивать и накапливать капиталы другого вида^[1].

Например, Г. Мюрдаль и Н. Калдор разработали принцип круговой и кумулятивной причинности, согласно которому, бедность и экономическая отсталость, как и их противоположность — богатство и развитие — обусловлены шестью главными факторами. Это человеческий капитал (образование, занятость), социальный капитал (доверие и социальные сети), асоциальный капитал (предубеждения, дискриминация), культурный капитал (нормы, нравы, традиции, обычаи), капитал здоровья (здравоохранение, душевный комфорт), финансовый капитал (уровень дохода, благосостояние). Все эти факторы взаимозависимы, воздействуют друг на друга, и изменения, порожденные этими воздействиями, носят кумулятивный характер¹.

Под человеческим капиталом отечественные исследователи понимают «знания, компетенции и свойства, воплощенные в индивидах, которые способствуют созиданию личностного, социального и экономического благополучия»^{[2] [3]}. Человеческий капитал создается путем внутренней трансформации индивидов, вызываемой их навыками и способностями, что, в свою очередь, дает им возможность действовать иначе, писал Дж. Коулман^[4]. Инвестиции в человеческий капитал (главным образом через развитие образования и здравоохранение) не только обеспечивают рост производительности труда в экономике, но и обладают мощным положительным внешним эффектом. Человеческий капитал выступает как источником новых идей и инноваций, так и фактором, облегчающим их восприятие и распространение.

С концепцией человеческого капитала, предложенной еще в 1960-е гг. Г. Беккером^[5], тесно соприкасается концепция культурного капитала, развитая, прежде всего, в работах П. Бурдье^[6]. Французский ученый подчеркивал, что обладание культурным капиталом позволяет и индивиду, и социуму извлекать большую выгоду из свободного времени; что культурный капитал «может быть институционализирован в форме образовательных квалификаций», что, в свою очередь, позволяет сравнивать их носителей с другими акторами и, при определенных условиях, конвертировать культурный капитал в экономический. При этом сам институт образования имплицитно присутствует в концепции культурного капитала, поскольку в современном обществе, наряду с семьей, именно через институт образования происходит социализация личности и осваивается культурный капитал^[7].

Другим важнейшим фактором, обусловливающим рост современной экономики, является социальный капитал: институты доверия и общности (социальные связи, социальная сплоченность), которые обеспечивают членов общества такими важными благами, как коммуникация, координация и информация. Социальный капитал создается и передается через культурные механизмы: семейную социализацию, традиции, обычаи, религию.

Социальный капитал свойственен структуре связей между индивидами. «Если физический капитал полностью осязаем, будучи воплощенным в очевидных материальных формах, то человеческий капитал менее осязаем. Он проявляется в навыках и знаниях, приобретенных индивидом. Социальный же капитал еще менее осязаем, поскольку он существует только во взаимоотношениях индивидов», — пишет Дж. Коулман¹. При этом ученый подчеркивает противоречивую роль социального капитала, который может быть как прямым ресурсом (человек действует как член сплоченного гражданского общества), так и замещающим (компенсирующим) ресурсом. В последнем случае наработанные социальные связи замещают (компенсируют) дефицит прямых ресурсов (нужного образования, необходимой квалификации, профессионального опыта и др.) у индивида, например, при трудоустройстве, карьерном продвижении, и социальный капитал принимает форму семейственности, кумовства, клановости и т.п. На данное противоречие рассматриваемой категории указывают и отечественные авторы, отмечая, что в стагнирующей экономике социальный капитал выполняет именно компенсирующую функцию^{[8] [9]}.

В позитивном контексте социальный капитал можно определить как нормы взаимоотношения индивидов, повышающие производительность труда и доход в обществе, как возможности, которые возникают в результате широкого распространения доверия в обществе^[10].

Доверие, как часть социального капитала, противостоит стандартным экономическим доводам об эгоистическом интересе, ставит под сомнение известное утверждение А. Смита: In competition individual ambition serves the common good. Распространение доверия в отдельных корпорациях, правительственных ведомствах, семьях улучшает их организацию. Более высокий уровень доверия уменьшает трансакционные издержки, расширяет круг потенциальных участников формальных и неформальных сделок, повышает степень устойчивости социально-экономической системы. Чем шире границы доверия и общности, тем больше связанные с ними внешние эффекты, проявляющиеся в росте благосостояния и качества жизни членов социума. Например, благодаря высокому уровню доверия можно решать проблему неполноты контрактов, а социальные связи снижают потери от проблемы безбилетника (free rider). Снижение же доверия снижает качество информации, одновременно повышая асимметрию информации между членами общества, что ведет к росту затрат на страхование и юридическое сопровождение сделок, на поддержание правопорядка, содержание судов и тюрем.

Основой социального капитала считают доверие к людям (межличностное обобщенное доверие, то есть доверие к анонимным людям, о которых нет никакой информации) и к институтам (институциональное доверие). «За последние 20 лет число людей, считающих, что другие люди заслуживают доверия, значительно снизилось во всем мире», отмечает в своих исследованиях Ф.О'Хара¹.

Исследования показывают, что существует заметная положительная корреляция между двумя типами доверия, и что низкий уровень доверия одного типа только частично может быть компенсирован силой другого. Соотношение уровней межличностного и институционального доверия является своеобразным портретом общества. Например, Скандинавские страны отличает высокий уровень и личностного, и институционального доверия: общество обладает значительным социальным капиталом, а государство способствует его воспроизводству. В России уровень межличностного доверия около 28% (что близко с Италией, Францией, Южной Кореей). Что касается институционального доверия, то в России его уровень низкий в отношении всех социальных институтов, причем меньше всего россияне доверяют некоммерческим организациям (27%), а наибольшим доверием пользуется бизнес (39%) .

В этой связи нам представляется логичным вывод экспертов о причинах стопора проекта российской модернизации: все упирается в вопросы доверия в обществе, доверия, прежде всего, к тем, кто принимает политические решения. Как пишут исследователи, «никакое — сколь угодно массовое — ощущение общего социального неблагополучия и необходимости перемен не позволит обществу встать на путь эффективного самопреобразования, если лидеры этого процесса не пользуются общественным доверием»^{[11] [12] [13]}. За понятием лидер модернизации стоит коллективный субъект, не только генерирующий идею модернизации, разрабатывающий сценарий ее реализации, но и способный превратить сценарий в проект, мобилизовать ресурсы для его реализации, направлять ход проекта, подавлять контр-модернизационные атаки.

С доверием к лидерам модернизации в России традиционные проблемы. Почти полтора века назад В.О. Ключевский писал о закоренелом равнодушии и недоверии, с каким российское «население привыкло встречать правительственные призывы к общественному содействию, зная по опыту, что ничего из этого, кроме новых тягостей и бестолковых распоряжений, не выйдет»¹. И сегодня, отмечает наш современник, «средний житель нашей страны занят... добыванием денег, а бедные слои — просто выживанием, поэтому высокие проблемы модернизации, о которых спорят политики и ученые» мало волнуют среднего россиянина^{[14] [15]}.

Разделяя точку зрения современных исследователей и признавая правоту оценок В.О. Ключевского, обратим внимание на другое, довольно распространенное и среди ученых, и среди чиновников мнение. Так, П. Селезнев пишет, что «следует понимать, что инновационный проект... является делом элиты страны, а не широких слоев населения, которые в целом ориентированы на сохранение статус-кво». Граждане отвергают up-grade в силу как «специфики отечественной политической культуры, в которой преобладает консервативный тренд», так и психологической неготовности «принять и понять новые технологические и информационные реалии, а тем более существовать и действовать в их рамках»^[16].

Но загвоздка в том, что и элита страны нацелена на сохранение status quo. В. Иноземцев по этому поводу пишет так: «Изменение курса иррационально с точки зрения нынешней элиты, которая рассматривает страну как временное место жительства, приносящее — и неизвестно, на сколько долго — невиданные барыши»^[17]. Хотя в руках элиты сосредоточены все информационные, организационные, властные, финансовые и прочие сети и потоки, посредством которых проект неоиндустриальной модернизации должен воплощаться в жизнь, именно элита и не желает его воплощения. С нашей точки зрения, наивная вера в модернизационную готовность российской элиты и, на этом основании, наделение ее исключительным правом на реализацию модернизационного проекта, предопределяют и паллиативные сценарии самого проекта («консервативная модернизация»), и косметические результаты.

Что же касается институтов, то эффективные институты, то есть формальные и неформальные «правила игры» (по Д. Норту), выполняют две основные функции: задают ограничения и создают стимулы. Ограничительная функция институтов важна для решения краткосрочных задач общества, а для достижения долгосрочных целей определяющее значение имеет стимулирующая, поощрительная функция. Поскольку институты создаются и внедряются людьми, то необходимым условием формирования эффективных институтов является личная свобода человека, а условием ее обеспечения, в свою очередь, выступает конкурентная децентрализованная политическая среда¹. Исследователи отмечают, что в нашей стране, по причине чрезмерного политического контроля над экономикой, у хозяйствующих субъектов снижены институциональные стимулы к участию в хозяйственной деятельности.

Сторонники институциональной модернизации России считают, что в первую очередь следует проводить институциональные реформы, направленные на подавление коррупции, на улучшение качества государственного управления и устранение административных барьеров, на реформирование судебной системы и т.п. С их точки зрения, если регулирование процессов экономической модернизации осуществляет неквалифицированная и коррумпированная бюрократия, то это только наносит вред экономике. «В странах с изначально слабыми институтами изобилие ресурсов тормозит или даже обращает вспять процессы развития институтов, что, в свою очередь замедляет экономический рост. В результате богатые ресурсами страны попадают в «ловушку развития» — прочный круг недоразвитости институтов и отсутствие стимулов к их совершенствованию»^{[18] [19]}.

Однако улучшение важнейших институтов не всегда возможно. Для переходных экономик характерны издержки институциональной трансформации (институциональные ловушки). Суть институциональной ловушки заключается в том, что при изменении какого-либо одного института, вне связи с трансформацией по другим институтам, создается тупиковая ситуация в решении текущих задач. Например, если коррупция распространена повсеместно, то индивидуальный отказ от коррупционных стандартов поведения невыгоден экономическим агентам, а по причине неразвитости политической культуры и гражданского общества становится невозможной и координация их усилий. При этом неквалифицированная и коррумпированная бюрократия не хочет, да и не может проводить административную реформу, что консервирует коррупционный характер всей системы^[20].

Что в такой ситуации делать? Хотя решающая для устойчивого роста и социального развития роль институтов обоснована во многих эмпирических и теоретических исследованиях как зарубежных, так и отечественных авторов, у институциональной гипотезы есть альтернативы. Переосмысливая выводы и аргументы многочисленных исследований, касающихся проблематики экономического развития, мы склоняемся к той точки зрения, что основной предпосылкой и причиной устойчивого социально-экономического, политического (да и любого) развития является человеческий и социальный капитал. Исследования Э. Глейзера и его коллег демонстрируют устойчивость и обоснованность именно человеческого капитала как фактора, определяющего производственные возможности общества¹. Анализ методологии оценки институтов подводит ученых к выводу, что традиционные индексы качества институтов, которые используются в современных исследованиях, не отражают долговременные характеристики институциональной среды. А «попытки использовать их для выявления зависимости между институтами и развитием не помогают установить причинно-следственную связь и доказывают лишь тот факт, что институты лучше функционируют в богатых обществах»^{[21] [22]}.

Как отмечается в специальном исследовании российских ученых, в частности В.Аникиным, «к концу XX в. стало понятно, что шансы страны на успех модернизационных преобразований зависят не столько от импорта институтов, сколько от качества сложившейся в обществе системы отношений (курсив наш. — Л.Д.), а также наличия ресурсов..., обусловливающих долгосрочное развитие в условиях глобальной конкуренции»^[23]. К этим ресурсам ученый относит, прежде всего, человеческий капитал (уровень образования), технологическую культуру, стиль руководства. Трудности в модернизации производственных отношений в стране В. Аникин связывает с незавершенностью социокультурной модернизации, с ростом девиантного поведения, с дефицитом работников, ориентированных на самоорганизацию.

Именно запас человеческого капитала предопределяет качество институтов. Практика подтверждает, что демократическая форма правления более вероятна в странах с высоким уровнем человеческого капитала, что, в свою очередь, способствует защите прав собственности, снижению коррупции, повышению качества государственного регулирования социально-экономических процессов и отношений в обществе^[24]. Известный американский политолог С. Липсет обращал внимание не столько на научно-технические, сколько на политические положительные экстерналии человеческого капитала: обращение к закону для разрешения конфликтов, уважение демократических ценностей и свобод^[25].

Российский народ не уважает власть, которая покупается и продается. Однако это неуважение вовсе не то «здоровое презрение к власти», о котором писал Ф. Хайек, и которое характерно для либеральной культуры¹. По оценкам специалистов Левада-Центра, в ответах на вопрос, «какой принцип отношений между государством и его гражданами Вы бы лично поддержали», удельный вес полагавших, что «государство должно больше заботиться о людях», за 1990—2008 гг. увеличился с 57% до 82%, а доля лиц, считавших, что «люди должны проявлять инициативу», уменьшилась с 25% до 12%. В 2008 г. 81% респондентов были согласны с утверждением, что «большинство людей в России не сможет прожить без заботы, опеки со стороны государства»^{[26] [27]}. При этом представление россиян о государстве как защитнике и покровителе сочетается с глубоким недоверием к нему, что лишний раз свидетельствует о низком уровне социального капитала в стране.

Социальный капитал формируется через способность индивидов к совместным действиям в общих интересах. Наличие такого капитала является важнейшей предпосылкой децентрализованного и без принуждения извне решения социально-экономических проблем, а его недостаток замещается альтернативным механизмом — государственным регулированием, спрос на которое растет, даже если качество такого регулирования является невысоким.

Смена социально-экономической системы в России сопровождалась и сменой моральных приоритетов: следование личному интересу, накоплению богатства перешло из категории неодобряемых в категорию приветствуемых ценностей. В тоже время беспокойство и забота о благе окружающих («прежде думай о Родине, а потом — о себе») престали быть нравственным императивом российского гражданина. Исследователи подчеркивают, что сильная ориентация на личное самоутверждение оставляет в сознании россиянина «меньше места для заботы о равенстве и справедливости в стране и мире, о толерантности, о природе и окружающей среде»^[28]. Ученые из Института психологии РАН разработали индекс нравственного состояния общества. Оценка текущего нравственного состояние российского социума ими определяется как «моральная деградация»^[29].

В этой связи нас настораживает получающая все большее распространение посылка, что, дескать «да, деградирует мораль, которая сложилась две и более тысяч лет назад под влиянием... потребности предельно слабых тогда индивида и общества в средствах психологической компенсации. Сейчас эти потребности иные, старая компенсаторика перестает действовать, и рождается новая мораль, отвечающая современному историческому уровню развития психики, тем новым проблемам, которые эта психика переживает»¹.

Но, во-первых, еще более века назад Ч. Дарвин писал: «Хотя высокие нравственные нормы дают мало преимущества индивиду и его потомству или вовсе не дают его по сравнению с другими людьми того же племени..., развитие высоких моральных стандартов, несомненно, дает огромное преимущество одному племени над другим»^{[30] [31]}. Во-вторых, в большинстве западноевропейских стран, образ и уровень жизни в которых могут служить образцом для подражания, институты и ценности рыночной экономики вполне гармонично сочетаются с традиционной приверженностью граждан ценностям альтруизма и социальной солидарности. А в-третьих, так ли уж сильно психика современного человека отличается от психики его предков?

В одной из своих работ Д. Норт, рассуждая о социально-экономической эволюции и определяя ее основной вектор, развивает следующую мысль: человечество развивается путем перекладывания рисков из физического мира в мир социальный. С одной стороны, накопление знаний и появление новых технологий снижают для человека неопределенность физической среды и, следовательно, его зависимость от физического мира. С другой, новые знания и технологии имеют своим результатом усложнение социально-экономической среды, появление новых институтов и, следовательно, являются источником новой социальной неопределенности и новых рисков, которые увеличивают нагрузку на психику человека. Апофеозом эволюции Западного мира стало появление системы обезличенного обмена. В этом обезличенном и «оцифрованном» мире нарастает отчуждение человека^[32].

Феномен отчуждения был предметом внимания еще у К. Маркса, который рассматривал отчуждение в основном как экономическое явление, носящее классовый характер (частичный работник, частичный труд). По Марксу, сущность отчуждения человека сводится к постепенному отрыву и господству над ним сил, которые им же и создаются. Человек «перестает контролировать движение продуктов своей же деятельности: государство, собственность... деньги»^[33]. Но особенно тщательно явление отчуждения исследовал один из великих психологов- теоретиков XX в. Э. Фромм, интерпретируя отчуждение как определенный психический недуг. «Внутренняя пассивность человека — всего лишь один симптом целостного комплекса, который можно назвать «синдромом отчуждения». Будучи пассивным, он не соотносит себя с миром активно и принужден подчиняться своим идолам и их требованиям. Поэтому он чувствует себя бессильным, одиноким и встревоженным. Он не видит особого смысла в целостности и самотождественно- сти», — писал Э. Фромм¹.

Например, в России повсеместная и массовая алкоголизация сельского населения, по нашему мнению, является следствием многолетнего (векового) отчуждения российского крестьянства от результатов своего труда, попыткой «забыться», освободиться от чувства бессилия, которое охватывает любого нормального человека-труженика, лишенного возможности противостоять бесхозяйственным и безответственным решениям тех, кто «ни пашет, ни сеет, ни строит», а лишь «гордиться общественным строем» и держит в своих руках административный ресурс, получая с него административную ренту.

В наши дни отчуждение лежит в основе разнообразных социальных символов, брендов. В. Иноземцев констатирует, что «современное общество переполнено фетишами и символами, большинство членов этого общества перестали ощущать себя личностями»^{[34] [35]}. Общество, в свою очередь, также не видит в своих членах личностей. В качестве подтверждения этой мысли, приведем отрывок из диалога героев романа Ю. Полякова «Замыслил я побег...» (ведь важнейшей составляющей дара художника является интуитивное умение совпадать с духом своего времени).

«— А что он за парень?/ — У него «пассат». / — Что? /— «Пассат», девяносто шестого года. Инжектор. Велюр. Автоматическая коробка передач. Сиденья с подогревом. Что еще? Автоматический люк и климат-контроль. А вот за тем столом — Миша Флоровский. У него — «Форд-Эскорт». А там — Алик Казаков. У него «Гранд-Чероки». / — А у Вас какая машина? / — У меня? Джип. Вы правильно спросили»^[36].

Ю. Поляков в романе называет своего героя «эскейпером» (от англ. escape — побег и, следовательно, беглец — escaper). Эскейпер — это человек, избегающий принятия любых ответственных решений, идущий по жизни по принципу «куда кривая выведет». Отвечая на вопрос, почему автора так заинтересовал этот человеческий типаж, Ю. Поляков подчеркивает, что именно эскейперы определили участь нашего Отечества в конце XX в.^[37]

Люди, не способные или не желающие принимать решения, движущиеся по жизни по течению, были, есть и, очевидно, будут. Но если их количество в социуме достигает некоторой критической массы, переходит некоторую черту, такое общество становится бессильным перед вызовами своего времени. Возникает вопрос, почему в современном российском обществе многие граждане предпочитают занимать позицию эскейпера?

Ответ на вопрос мы связываем все с тем же феноменом отчуждения и обезличивания, который приводит человека к потере жизненных ориентиров и смыслов, порождает паралич воли и творческих способностей. В свою очередь, паралич воли вызывает компенсаторные эффекты в человеческой психике, когда в сознание человека стихийно проникают из подсознания разрушительные и негативные коллективные архетипы, обусловленные животными инстинктами, склонностью к насилию и жестокости . «Популярность насилия — следствие психического и духовного отчаяния и пустоты», — писал Э. Фромм^{[38] [39]}. Общество, состоящее в основном из отчужденных личностей, ученый определял как «больное общество»^[40].

Российское общество — больное общество, общество, «зараженное» деперсонализацией личности, общество, в котором социальная и экономическая неопределенность и риски возросли многократно. Периодические и достаточно неожиданные всплески протестных движений — то политической, то националистической, то экологической, то еще какой-нибудь «активности» — тому практическое подтверждение. Примечательно также, что за 1990—2005 гг. уровень психических расстройств среди россиян увеличился более чем на порядок — в 11,5 раз. Доля призывников, освобожденных по этой причине от призыва в армию, составила 22,4%^[41].

В качестве теоретического подтверждение нашего вывода, сошлемся на работу Ф. Минюшева, в которой автор выделяет и анализирует формы проявления социального отчуждения в российском обществе: социально-экономическое отчуждение (выражается в показателях дифференциации доходов в обществе, с учетом индекса терпимости людей к материальному неравенству^[42]); политическое отчуждение; этническое отчуждение; отчуждение в духовной области. Ученый также упоминает исследования Г. Осадчей (2009 г.) на тему «Социальная сплоченность», в которой профессор констатирует «полное отчуждение» между различными слоями населения¹.

В последние 20 лет в России фиксируется очень низкая (даже по меркам слаборазвитых стран) средняя продолжительность жизни. По данным ВОЗ за 2009 г., по этому показателю наша страна находится позади таких стран, как Бангладеш, Кампучия, Йемен; коэффициент смертности в России равен 15,2, что почти в два раза выше, чем средний по миру — 9.

В этой связи И. Розмаинский исследует относительно малоизученный феномен, выступающий, однако, важнейшим условием эффективного применения человеческого капитала — капитал здоровья. Именно капитал здоровья задает то количество времени, которое работник может потратить на участие в процессе общественного воспроизводства, то есть на «использование по назначению» своего человеческого капитала^{[43] [44]}.

Экономический анализ процессов, управляющих накоплением капитала здоровья, приводит ученого к выводу: если в стране доминирует настроение безысходности, люди не верят в будущее, ориентируются на решение лишь краткосрочных задач и проблем, то инвестиции в капитал здоровья не просто уменьшаются — этот актив люди «проедают». Популярное в России выражение «кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет» отражает ироничное отношение основной массы населения страны к самой идее долгосрочных вложений в капитал здоровья. Очевидные и значительные успехи в накоплении капитала здоровья в развитых странах И. Розмаинский связывает с рядом факторов, которые, к сожалению, отсутствуют в постперестроечной России.

Во-первых, на Западе принято заботиться о своем здоровье. Особо дальновидные граждане смолоду начинают работать на «здоровую старость», а формальные и неформальные институты формируют и поощряют у людей такую дальновидность. «Проедание» же капитала здоровья (курение, злоупотребление алкоголем, наркотизация и т.п.) подвергаются осуждению и на бытовом, и на государственном уровне. Во-вторых, развитая и постоянно совершенствующаяся западная система здравоохранения значительно повышает эффективность как индивидуальных, так и общественных инвестиций в капитал здоровья. Но, самое главное, жителям западных стран (причем в нескольких последних поколениях) присущ высокий уровень иррационального начала — spiritus animalis — жизнерадостности, самопроизвольного оптимизма в отношении будущего и, следовательно, вложений в свое здоровье, которые принесут отдачу в этом будущем¹.

Жителям России, напротив, присущи short-termism и инвестиционная близорукость, то есть заниженная оценка будущего. Субъекты с таким «диагнозом» с некоторого порогового момента времени не рассматривают и не учитывают в своих решениях будущие варианты и результаты^{[45] [46]}. Причем инвестиционной близорукостью в России «страдают» как частные лица, так и государственные чиновники, от решения которых зависят объемы инвестиций в систему здравоохранения. Как пишет ученый, именно «государство, управляемое людьми с заниженной оценкой будущего... уменьшало расходы на здравоохранение и пришло к такой структуре бюджета, при которой его доля, направляемая в эту сферу, оказалась очень низкой»^[47]. Для сравнения, в 2010 г. среднедушевые расходы на медицину в США составляли 7600 долл., в Японии — 3600, а в России — 560 долл.^[48]

Возникает вопрос о причинах широкого распространения в России настроений безысходности, неуверенности в будущем и ограничения жизненной перспективы узкими актуалистскими горизонтами.

Тот же И. Размаинский связывает ответ на этот вопрос с особенностями социально-экономической системы, сложившейся в нашей стране в результате радикальных рыночных реформ 1990-х гг. Он определяет эту систему, как институционально неадекватный семейно-клановый капитализм, характеризующийся завышенной неопределенностью вообще, и будущего в частности, высокими барьерами входа на рынки, низким уровнем конкуренции. Безнаказанность чиновников и олигархов в такой системе, одновременно с экономической, правовой и социальной незащищенностью простых людей, все последние годы питает настроения неверия и апатии в обществе.

С другой стороны, здоровье человека определяется и его образом жизни, личной ответственностью относительно того, чтобы следовать или, напротив, избегать тех или иных привычек. Стиль жизни (и соответствующий ему образ мыслей) общества может быть выявлен с помощью анализа множества взаимосвязанных видов потребительского поведения. Например, исследователи фиксируют увеличение за

1990—2008 гг. покупательной способности среднемесячного дохода в России на 45%. Но любопытно, за счет чего возросла покупательная активность среднего россиянина. В 1990 г. советский гражданин на свой среднемесячный доход мог купить 33 бутылки водки, а в 2008 г. — 171 бутылку. Аналогичная ситуация по сигаретам и автомобилям отечественного производства. Подорожание этих трех потребительских продуктов за 20 лет было наименьшим, относительно роста цен на другие потребительские блага (одежда, обувь, продукты питания, бытовые услуги и т.д.). «Лидерство сигарет, алкоголя и автомобилей в относительном удешевлении заставляет отметить «подростковый»... характер российской экономики: пить, курить и гонять на автомобиле (отечественном) теперь значительно дешевле»¹. Заметим, что неформальные социальные нормы в российском обществе неявно потворствуют подобным «развлечениям».

А что же российская элита (от франц. elite — лучшее, отборное, избранное)? Здорова ли она в «больном обществе»?

Благополучие общества зависит от качества правящей элиты. Как показывает исторический опыт, если власть является элитой лишь по своему социальному статусу, но по своим личностным параметрам (нравственным, интеллектуальным и т.д.) далека от элиты с ценностной точки зрения, то программируется деградация всего социума^{[49] [50]}. Структура любого общества обусловлена требованиями отношений производства. Во всех социумах элита выделяется по критерию обладания экономическими и властными ресурсами: собственностью и положением во власти. Различные варианты сочетания институтов собственности и власти определяют характер элиты.

С конца прошлого века на смену классовой системы индустриального общества приходит информационное сетевое общество, в котором классовое деление переплетается с усиливающейся иерархией, обусловленной обладанием человеческим и культурным капиталом. В России же правящий класс формируют те, кто связан с экспортным оборотом страны, определяемым продажей топливно-сырьевых ресурсов. А.Саф- ронов относит этих субъектов к разряду «компрадоров-буржуа», благополучие которых зависит от внешних экономических факторов и мало связано с внутренними проблемами национальной экономики^[51].

О. Гаман-Голутвина, исследуя процесс элитогенеза в России, связывает особенности формирования российского правящего класса с особенностями развития экономики. По ее мнению, властвующая страта современного российского общества во все меньшей степени выполняет свою ключевую функцию, и все меньше соответствует «базовому системообразующему признаку элиты — выполнению миссии локомотива развития». Объясняя причины такого положения, автор уточняет, что задачей рыночных реформ 1990-х гг. изначально было не развитие, а дистрибуция, то есть перераспределение собственности. Отсюда — безразличие политической и экономической элиты России к самой идее развития, их стратегическая бессубъектность (то есть они не имеют ни действительного проекта обустройства страны, ни воли для его реализации)¹.

Подобные оценки высказываются и другими авторами. В частности, А. Рябов объясняет «бессубъектность» российской элиты спецификой приватизации государственной собственности, которая не основывалась на общенациональном консенсусе, а была навязана стране наиболее активной частью населения, «обладавшей исходными ресурсами для этого, прежде всего контролем над распределительными общественновластными механизмами». В результате, элиты страны оказались «заложниками» проблемы легитимности и легитимации отношений собственности: «дефицит легитимности породил специфические формы их политического поведения, управленческие установки и отношение к власти. Главным стало не артикуляция и осуществление общенациональных стратегий и программ развития, а реализация краткосрочных групповых и корпоративных интересов, в основном с помощью различных схем коррупционного обогащения»^{[52] [53]}.

По мнению исследователей, использование термина «элита» применительно к нынешним российским «верхам» вообще некорректно, учитывая их неуклонно снижающийся профессионально-квалификационный уровень. Да и по моральным основаниям в современной России элиты нет. Те же, кто считает себя элитой, в действительности морально не превосходят остальных^[54]. Сегодня в России «та группа, которая... должна быть референтной для большинства общества, в своих оценках и воззрениях почти ничем не отличается не только от взглядов обычных россиян, но и от представителей социального дна», — констатируют эксперты^[55].

В теории принято считать, что социальная мобильность выступает фактором общественного развития. Например, П. Сорокин рассматривал мобильность, способствующую распределению людей в соответствии со способностями и возможностями, как залог экономического процветания страны и социального прогресса¹. Известный отечественный исследователь Т. Заславская еще в 1990-е гг. писала, что социальная структура общества функциональна, если на ее вершину продвигаются одаренные и компетентные личности^{[56] [57] [58]}. Однако на практике фактор мобильности может быть как позитивным (когда энергичные и способные люди «из низов» продвигаются и вовлекаются в ответственную деятельность, что обеспечивает реализацию идеи «широких возможностей»), так и негативным.

В современных развитых обществах в основу социальной мобильности и формирования элит кладется меритократический критерий, при котором реальные преимущества в социальном продвижении получают образованные и одаренные люди. В России же преобладает принцип медитократизма^ъ, когда в основе системы социальной мобильности лежат не интеллектуальные способности и профессионализм, а чинопочитание и угодничество.

С теоретической точки зрения, специалисты высшей квалификации имеют более широкие возможности для карьерного роста, в сравнении со специалистами среднего уровня. Практика же показывает, что удельный вес лиц, сумевших продвинуться по службе в обеих кагортах примерно одинаков: в 2008 г. их доли составили соответственно 8,3 и 9%^[59]. Исследователи отмечают, что, начиная с определенной должностной ступени, профессиональные качества работника и его компетентность уже не имеют принципиального значения. Основным фактором мобильности внутри российской элиты является лояльность к вышестоящим, а в основе социального продвижения лежит принадлежность к доминирующему клану (тейпу), даже кастовость^[60]. Власть активно создает институты, себя воспроизводящие, и, прежде всего, институт кадрового резерва. «Если посмотреть хотя бы на часть этого обнародованного списка, то «яйцеголовых» там практически нет. Нет и независимых публичных политиков..., создан изолированный

институт формирования номенклатуры, весьма схожий с советским», — дают оценку специалисты¹.

Таким образом, за четверть века механизм выдвижения прогрессивных групп в правящем слое России не сформировался. Да и силы, которая отражала бы интересы высококвалифицированных представителей среднего класса, технической и научной интеллигенции, сегодня нет. Как отмечает В. Петухов, «поколение «нового среднего класса»... так и не смогло стать активным субъектом общественно-политической жизни, сформировать свои собственные ценностные приоритеты»^{[61] [62]}. А ведь в соответствии с законами диалектики, развитие может идти только за счет выдвижения прогрессивного.

Частью общего процесса формирования прогрессивного общества является разработка новой парадигмы и построение новой модели взаимоотношений между гражданином и государством (в лице государственной бюрократии). Суть новой парадигмы — обретение государством нового статуса в социально-экономической системе, помещение его на служебное по отношению к народу место; поиск новых принципов и механизмов взаимоотношений государства и институтов гражданского общества; придание праву (закону) роли единственного инструмента для разрешения конфликтов. Исследователи выделяют разные подходы к формированию новой модели отношений в контексте «го- сударство-гражданин-общество».

Например, согласно утилитарному, «клиентскому» подходу, государство понимается как институт по оказанию оплаченных услуг совокупному потребителю (налогоплательщику). В рамках этого подхода популярна идея нового государственного управления (New Public Management). С нашей точки зрения, государство не может быть уподоблено бизнес-структурам ни по своим функциям, ни по способам их реализации. «Коммерческое управление не годится для руководства делами, не имеющими денежной ценности на рынке, и при бесприбыльном ведении дел, которые могут вестись и на основе прибыли», — подчеркивал Л. Мизес^[63].

Другой подход — формально-содержательный — предполагает замену пирамидальной структуры связей и отношений в системе «человек — государство» сетевой, при одновременном повышении уровня «интеллигентности» государства (повышение морально-этического, профессионального уровня госслужащих). Главное в рамках данного подхода — формирование новой культуры государственной службы, ее «отзывчивость»

(responsiveness) и разворот к человеку. Однако в нашей стране задача научить чиновника видеть в хозяйствующем субъекте «не только источник дополнительных налоговых поступлений, но и носителя перспективных экономических отношений, выгодных стране и обществу» пока реализуется с большим трудом¹.

В России популярен скорее технократический подход, суть которого заключается в совершенствовании системы циркуляции информации (электронное правительство и т.п.). Для России всегда была характерна более весомая регулирующая роль политической власти, нежели, скажем, для стран Запада. Именно власть и выступала, и выступает в роли творца той или иной модели экономического развития страны. Что бы там ни говорилось в СМИ о свободе рынка, о разгуле либерализма в постсоветской России, нынешняя модель социально-экономического устройства страны складывается не столько под воздействием рыночных сил (свободных, или регулируемых), сколько «оказывается плодом успешных или неудачных попыток власти сконструировать оптимальную, с точки зрения властной группы, систему обеспечения экономического роста»^{[64] [65]}.

В 2000-е гг. в стране целенаправленно строилась «вертикаль власти» для обеспечения руководства страной из единого центра. В результате, если на Западе действительно меняется логика отношений гражданина, как подчиненного, «служебного» существа, и государства, как некой «высшей силы», то в России подобные изменения проявляют себя в извращенных, имитационных формах-симулякрах. Например, демократия в нас суверенная, а суд у нас Шемякин, и живем мы не по закону, а по понятиям (а если и по закону, то исключений из закона больше, чем случаев, когда он применяется). Как следствие, мы имеем полное несоответствие возможностей российской бюрократии, функционирующей в рамках традиционной для России модели «государевой службы»^[66], сложностям стоящих перед страной социально-экономических вызовов и задач. Созданная «вертикаль власти» оказалась малоэффективной в плане разработки и осуществления внятной стратегии развития страны, но весьма уязвимой в плане противодействия коррупции, дают оценку эксперты^[67].

Подобные оценки, однако, совершенно не разделяются самой властью. Например, по мнению И. Шувалова, «важнейшее препятствие для модернизации находится в самом российском обществе». Что же касается институтов власти, то, как полагает федеральный чиновник, последний кризис продемонстрировал устойчивость основных экономико-политических институтов. «Правительство продемонстрировало, что оно способно оперативно принимать и осуществлять необходимые решения. Центральный банк доказал, что он... может быстро находить новые инструменты для решения возникших проблем. Социальные институты подтвердили способность... купировать рост напряженности на рынке труда... Кризис подтвердил правильность макроэкономической политики минувшего десятилетия»¹. Ну а если все правильно, то и необходимости в каких-либо кардинальных изменениях нет.

Что же касается самой идеи служебного государства, то она явно вытекает из сути и природы демократической государственности. Отношение же граждан нашей страны к демократическим ценностям и институтам эксперты определяют как «благожелательный скептицизм». То есть сама идея демократии, как формы организации общественной жизни, россиянами приветствуется, но вот успешность ее приложения к российским реалиям представляется им сомнительной^{[68] [69]}. Как замечают исследователи, оказалось, что 20 лет — достаточный срок, чтобы трансформировать Homo soveticus в Homo consumeres, но абсолютно ничтожный для воспитания Homo democraticus^{[70] [71]}. История свидетельствует, что даже развитый средний класс вовсе не является гарантом необратимости прогрессивных социально-экономических и политических преобразований в стране. В зависимости от присущих ему систем ценностей, средний класс может быть опорой любого политического режима и любого экономического движения.

По разным оценкам, большая часть российского общества сегодня не является приверженцами либеральных ценностей, но демонстрирует приверженность идеям великодержавности*. Официальная политика ориентирована на превознесение достижений страны, с «высоких трибун» озвучиваются претензии на «имперское величие», на господство, если не на мировом, то, как минимум, на региональном уровне. Тревожно, что подобные взгляды и установки разделяют и известные ученые, предлагая не только сохранять, но и использовать «великодержавный дух» российского народа¹. В этом вопросе наши позиции расходятся. По нашему мнению, «раскручивание» великодержавных идей и «подогрев» имперских амбиций лишь «переводят стрелки», не решают проблем страны, но загоняют их в глубь.

Любопытны аргументы, которые обычно приводятся в качестве обоснования идеи величия современной России: особая ментальность и душа русского человека, огромная территория, богатые природные ресурсы. При этом внимание властей сосредоточено на стимулировании ТЭК и ОПК, что является шагом назад: в новом веке критерии и параметры могущества и лидерства скорректировались. И, тем не менее, значительная доля россиян желает видеть государство не равноправным участником международного процесса, а самостоятельным игроком, способным навязывать свою волю другим участникам, которого все боятся и потому уважают. По данным Левада-Центра, в 2008 г., отвечая на вопрос «в какой стране Вы хотели бы жить?», только 19% россиян выбрали вариант «в маленькой, уютной, безобидной стране», а 75% предпочли в качестве местожительства страну «огромную, которую уважают и побаиваются другие страны». Для сравнения, в 1990 г. державный тип массового сознания отмечался лишь у 20% населения^{[72] [73]}. Декларируемые же ценности и взгляды представителей Государственной думы «позволяет сделать вывод о том, что в ближайшее время говорить об успешной демократизации страны не приходится», отмечают эксперты^[55].

Специалисты оценивают навязчивое желание и властей, и простых граждан страны позиционировать Россию в качестве великой державы, как компенсаторную реакцию, возникающую в результате «растущего чувства неуверенности в собственных силах и чувства одиночества, которые усугубляются нарастающим недоверием россиян друг к другу»^[75].

Еще в 1940-е гг. К. Поппер противопоставлял закрытое общество, в котором индивид подчинен коллективу и растворен в коллективности, получая взамен иллюзию защищенности, обществу открытому, в котором индивид свободен, но должен сам делать выбор и принимать личные решения. По его мнению, если люди хотят оставаться людьми, то перед ними только один путь — путь в открытое общество^[76] (к слову, в обретении человеком позитивной свободы, то есть свободы не иметь, а

быть, видел основное лекарство для «больного» общества и Э. Фромм¹). Вместе с тем К. Поппер обратил внимание на парадоксы, которые ставят свободное общество перед дилеммами.

Во-первых, парадокс свободы, который заключается в том, что свобода, в смысле отсутствия какого-либо контроля, ограничивающего ее, неизбежно приводит к своему ограничению. В противном случае, свобода позволяет агрессивному человеку поработить более кроткого члена общества. Для преодоления парадокса свободы необходимы ограничения внутри общества, то есть, нужны органы правопорядка, судебная система. Во-вторых, парадокс терпимости: неограниченная терпимость должна привести к исчезновению терпимости. «Если мы безгранично терпимы даже к нетерпимым, если мы не готовы защищать терпимое общество от атак нетерпимых, терпимые будут разгромлены..., во имя терпимости следует провозгласить право не быть терпимым к нетерпимым»^{[77] [78]}. Парадокс терпимости по отношению к внешним нетерпимым обществам преодолевается созданием армии, а по отношению к внутренним нетерпимым согражданам — правоохранительными органами.

Таким образом, чтобы преодолеть парадоксы К. Поппера, в любом обществе должна присутствовать и властная система его защиты от внешних недоброжелателей или агрессии внутри общества, и гражданские институты, ограничивающие саму власть. Увы, с последними у нас плохо.

В проекте российской модернизации роль гражданского общества не определена никак: оно попросту не вписывается в «вертикаль власти» и «выдавливается» в виртуальный мир. С другой стороны, «нынешнее состояние российского гражданского общества не позволяет ему осуществлять постоянное... и действенное давление на элиты». Базовой характеристикой гражданского общества является социальная сплоченность (наработанный социальный капитал). Отмечая тот факт, что в современной России реально идут процессы достаточно широкой и разнообразной самоорганизации граждан, ученые называют в качестве ключевого фактора, препятствующего формированию полноценного гражданского общества и его консолидации на базе общих ценностей, чрезмерное неравенство по уровню доходов и потребления, ставшее, в свою очередь, результатом структурных диспропорций в национальной экономике^[79]. Со своей стороны, добавим еще один фактор — недостаточное развитие секторов, обеспечивающих формирование человеческого капитала, то есть сферы образования и здравоохранения.

Среди исследователей-экономистов принято говорить о традиционной консервативности и неготовности российского социума к модер- низационным преобразованиям. Однако исследования коллег-социо- логов свидетельствуют об ошибочности подобных оценок. Например, Н. Тихонова отмечает, что, несмотря на противоречивость протекания в России процессов модернизации, «национальные нормы и ценности вполне совместимы с задачами социальной и технико-экономической модернизации страны». Вместе с тем, пишет исследователь, «политическая модернизация... не является сегодня приоритетной задачей даже в глазах модернистски ориентированных групп (курсив наш. — Л.Д.)» . Более того, россияне в принципе не видят себя активными участниками политических процессов, делегируя право принятия решений государству, которое обязано действовать во благо всего населения. Лишь 11% российских граждан считают важным для себя участие в управлении страной. Для сравнения, в скандинавских странах численность политически активных граждан составляет более половины жителей, в странах Западной Европы — 30—45%².

Но «именно застой в развитии политической системы и, в первую очередь, слабая вовлеченность населения в управлении страной, как раз и определяет общий низкий уровень способности государства и общества к модернизации», — убежден Э. Пайн³. М. Делягин характеризует суть современной государственной политики в России, как отказ от развития. Даже инвестиции в «белых слонов» оказались бездарными. «И это — отнюдь не признак коллективной глупости..., а закономерный итог освобождения правящей бюрократии от всякой ответственности перед кем бы то ни было», — подчеркивает ученый⁴.

Ответ на вопрос, «что вперед — политика или экономика?», для России очевиден: «без реформы политической системы невозможно преодолеть слабость институтов, а без них в свою очередь — повысить эффективность социально-экономической политики и добиться качественного роста экономики», — утверждают отечественные политологи³. Действительно, модернизация рентно-сырьевой экономики, превращение ее в современный высокотехнологический индустриальный комп- ^{[80] [81] [82] [83] [84]}

леке невозможно без конкурентной среды и одинакового для всех субъектов экономического пространства правового поля и правил игры на этом поле. Но, как в свое время заметил А.Д. Сахаров, нельзя быть одновременно прогрессивным в экономике и консервативным в политике. Конкуренция и равноправие в экономике требуют политической либерализации и конкуренции, на что власть пойти не готова.

Еще 10 лет назад С. Дзарасов определил ситуацию в России термином «неконструктивная стабилизация», в том смысле, что хотя и достигнут определенный компромисс между разными группами бюрократии, но демократия становится все более урезанной, управляемой. По мнению ученого, неконструктивная стабилизация «содержит в себе заряд будущей нестабильности огромной силы»¹. Подобные оценки даются и в других отечественных работах. Так Е. Гонтмахер различает позитивную и негативную стабильность. Последняя означает «медленную, неуклонную деградацию, рано или поздно приводящую к открытым кризисам с непредсказуемым исходом». Более того, подчеркивает ученый, даже позитивная стабильность является таковой лишь в краткосрочном периоде, а в долгосрочном — поддержание существующего порядка, без совершенствования и развития эффективных институтов приводит к застою и деградации^{[85] [86]}.

В нашей стране имеет место консервация негативной стабильности, в рамках которой поддерживается функционирование неэффективных в социально-экономическом и политическом плане институтов, лишающих страну перспектив развития. Отличительная особенность политического фона современной России — отсутствие акторов (социальных, политических), формирующих механизмы саморазвития общества, что обусловливает движение по модели не линейной структуры политического процесса с открытым будущим, а циклической, когда новые этапы являются лишь воспроизведением прошедшего.

Подобная ситуация имеет своим следствием блокирование жизненных перспектив простого человека, вызывает ощущение напрасности затрачиваемых им усилий, чувство безнадежности, ведет к снижению эмоциональной энергии в обществе и государстве. Н. Розов обращает внимание на изменение энергии акторов (воодушевления, настроя, силы духа), как важнейший аспект экономической и социальной динамики страны. По мнению ученого, с середины 2000-х гг. Россия переживает период общего упадка эмоциональной энергии^[87]. Но низкий уровень воодушевления, как государства, так и общества характерен именно для периодов социально-экономического, политического застоя, стагнации, медленного разложения¹.

Перспективы на жизнь очень мрачные, поется в одной песне. Схожее видение будущего России мы отмечаем у значительной части представителей российского научного сообщества. Вот лишь несколько примеров.

В посткризисные годы Россия перешла на сниженную траекторию экономического роста, когда ВВП в лучшем случае будет увеличиваться на 4—4,5% в год, считает академик А. Аганбегян. Это замедление является не временным отступлением от привычных темпов роста, а «долговременной реальностью при сложившейся социально-экономической модели», которая себя изжила и не способна обеспечить опережающее развитие страны по сравнению с другими странами. Сохранение сырьевой модели российской экономики означает, что Россия будет развиваться примерно такими же темпами, как мир в целом, или даже стагнировать^{[88] [89]}.

По мнению академика Н. Лапина, «стагнация не только возможна, но и осуществляется с середины предыдущего десятилетия». Рост же мировых цен на продукцию российского сырьевого экспорта просто отодвигает сроки конца спада воспроизводства на неопределенное число лет^[90].

Согласно оценкам ученых РАН, с учетом огромной социальной и имущественной дифференциации российского общества, тотальной коррупции, упадка несырьевых отраслей экономики, для сохранения элементарного уровня социально-политической стабильности в России экономика страны должна расти темпом не ниже 5,5% в год. В противном случае, до основной массы россиян перестанут доходить какие- либо доходы от поступающих в страну «нефтедолларов», что спровоцирует волну социального недовольства и гражданских протестов^[91]. Вместе с тем, начиная с 2008 г. динамика ВВП России носит затухающий характер (см. табл. 10), и, по оценкам экспертов, при сохранении инерционной траектории развития российской экономики, даже если мировые цены на нефть сохраняться на устойчивом уровне 100—110 долл./барр.,

«вероятно дальнейшее затухание экономического роста в ближайшие годы до 2,0% и ниже»¹.

Динамика ВВП России, темпы проста в %

Таблица 10

Источник: http://www.gks.ru/wps/wcm/connect/rsstat/rosstatsite/main/

Оценивая ситуацию в современной России, В. May отмечает, что по многим макроэкономическим и геополитическим характеристикам она напоминает положение в СССР на рубеже 1970—1980 гг. И тогда, и теперь Запад охвачен структурным кризисом, результатом которого становится формирование новой парадигмы экономической политики государства. Цены на нефть, в пересчете на постоянные цены, находятся примерно на том уровне, что и 35 лет назад. Как и в те годы, сегодня страна наращивает экспорт энергоресурсов и активно строит газопроводы, реализуя модель «нефть и газ в обмен на продовольствие и оборудование». Политическая система современной России, как и во времена застоя в СССР, отличается негибкостью в отношении новых глобальных вызовов, а экономическая система кажется устойчивой на фоне кризиса в западном мире. Ключевая проблема все та же: слабая восприимчивость экономики к инновациям и модернизационным проектам^{[92] [93]}.

• [1] Мясникова Л. Деловые сети социального капитала // Мировая экономикаи международные отношения. 2007. № 7.
• [2] О'Хара Ф. Современные принципы неортодоксальной политической экономии // Вопросы экономики. 2009. № 12. С. 43—47.
• [3] Соболева И. Парадоксы измерения человеческого капитала // Вопросы экономики. 2009. № 2. С. 52.
• [4] Коулман Дж. Капитал социальный и человеческий // Общественные наукии современность. 2001. № 3. С. 126.
• [5] Беккер Г. Человеческое поведение: экономический подход. М.: ГУ ВШЭ,2003.
• [6] Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики. СПб.: Алетейя; М.:Институт экспериментальной социологии, 2005.
• [7] Бурдье П. Формы капитала // Экономическая социология. 2005. № 3 (Т. 6).С. 72, 60.
• [8] Коулман Дж. Капитал социальный и человеческий // Общественные наукии современность. 2001. № 3. С. 128.
• [9] См.: Плискевич Н. Человеческий капитал в трансформирующейся России.М.: Ин-т экономики РАН, 2012.
• [10] Бурдье П. Формы капитала // Экономическая социология. 2005. № 3 (Т. 6).С. 66-69.
• [11] О'Хара Ф. Современные принципы неортодоксальной политической экономии // Вопросы экономики. 2009. № 12. С. 56.
• [12] Сасаки М., Латов Ю., Ромашкина Г., Давыденко В. Доверие в современнойРоссии // Вопросы экономики. 2010. № 2. С. 89-97.
• [13] Россия: общество рисков? // Мировая экономика и международные отношения. 2011. № 11. С. 99.
• [14] Ключевский В. Курс русской истории. В 8 т. — Т. 5. М., 1958. С. 87.
• [15] Мусатов В. Россия в паутине глобализации. М.: «Восток-Запад», 2010. С. 47.
• [16] Селезнев П. Инновационная политика — ответ на идеологический кризисрубежа XX—XXI веков // Обозреватель-Observer. 2011. № 9. С. 16.
• [17] Иноземцев В. Перспективы развития России в новом политическом цикле //ПОЛИС: Политические исследования. 2012. № 3. С. 17.
• [18] Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. М.: Изд. дом ГУ-ВШЭ, 2010. С. 104, 197.
• [19] Гуриев С., Плеханов А., Сонин К. Экономический механизм сырьевой модели развития // Вопросы экономики. 2010. № 3. С. 8.
• [20] Полтерович В. Стратегия модернизации, институты и коалиции //Вопросыэкономики. 2008. № 4. С. 7.
• [21] Glaeser Ed., La Porta R., Lopez-de-Silanes F., Shleifer A. Do Institutions CauseGrowth? //NBER Working Paper. 2004. No 10568.
• [22] Натхов T. Образование, социальный капитал и экономическое развитие //Вопросы экономики. 2010. № 8. С. 113.
• [23] Готово ли российское общество к модернизации? / Под ред. М. Горшкова,Р. Крумма, Н. Тихоновой. М.: Весь Мир, 2010. С. 104.
• [24] Acemoglu D., Johnson S., Robinson J.A., Yared P. From Education to Democracy //American Economic Review. 2005. No 2 (V. 95).
• [25] Lipset S. Political Man: The Social Basis of Modern Politics. N.Y.: Doubleday, 1960.
• [26] Хайек Ф. Дорога к рабству. М.: Новое издательство, 2005. С. 152.
• [27] Гудков Л., Дубин Б., Зоркая Н. Постсоветский человек и гражданское общество. М.: Московская школа политических исследований, 2008. С. 27, 28.
• [28] Магун В., Руднев М. Базовые ценности россиян и других европейцев (поматериалам опросов 2008 года) // Вопросы экономики. 2010. № 12. С. 115, 116.
• [29] Юркевич А. Нравственное состояние современного российского общества //СОЦИС: Социологические исследования. 2009. № 10.
• [30] Россия: общество рисков? // Мировая экономика и международные отношения. 2011. № 10. С. 91.
• [31] Цит. по: Вишневский В., Дементьев В. Инновации, институты и эволюция //Вопросы экономики. 2010. № 9. С. 61.
• [32] Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. — М.: Изд. домГУ-ВШЭ, 2010.
• [33] Минюшев Ф. Социальное отчуждение. Опыт нового прочтения // СОЦИС:Социологические исследования. 2011. № 4. С. 3.
• [34] Фромм Э. Человек для самого себя. Революция надежды. Душа человека.М.: ACT: ACT Москва, 2009. С. 68.
• [35] Белл Д., Иноземцев В. Эпоха разобщенности: Размышления о мире XXI века.М.: Центр исследований постиндустриального общества, 2007. С. 238.
• [36] Поляков Ю. Треугольная жизнь: Романы, повесть. М.: ЗАО «РОСМЭН-ПРЕСС», 2006. С. 316.
• [37] Там же. С. 675.
• [38] Юнг К. Синхрония: аказуальный объединяющий принцип. М.: ACT, 2010.С. 42-43.
• [39] Фромм Э. Человек для самого себя. Революция надежды. Душа человека.М.: ACT: ACT Москва, 2009. С. 208.
• [40] Фромм Э. Здоровое общество. Догмат о Христе. М.: ACT, Транзиткнига,2005.
• [41] Кара-Мурза С., Батчиков С., Глазьев С. Куда идет Россия. М.: Эксмо, 2010.С. 31.
• [42] В США индекс терпимости к отличию одного человека от другого в терминах «богатство-бедность» достигает 100 и более; в Швеции он доходит до 10;в России — около 4.
• [43] Минюшев Ф. Социальное отчуждение. Опыт нового прочтения // СОЦИС:Социологические исследования. 2011. № 4. С. 5—8.
• [44] Розмаинский И. Почему капитал здоровья накапливается в развитых странахи «проедается» в постсоветской России? // Вопросы экономики. 2011. № 10.С. 114.
• [45] См.: Акерлоф Дж., Шиллер Р. Spiritus Animalis, или Как человеческая психология управляет экономикой и почему это важно для мирового капитализма. М.: ООО «Юнайтед Пресс», 2011.
• [46] Розмаинский И. «Инвестиционная близорукость» в посткейнсианской теории и в российской экономике // Вопросы экономики. 2006. № 9.
• [47] Розмаинский И. Почему капитал здоровья накапливается в развитых странахи «проедается» в постсоветской России? // Вопросы экономики. 2011. № 10.С. 122.
• [48] Королев И. Неопределенность мирового экономического развития: рискидля России // Мировая экономика и международные отношения. 2013.№ 4. С. 6.
• [49] Ясин Е., Андрущак Г. Ивантер А. и др. Социальные итоги трансформации,или Двадцать лет спустя // Вопросы экономики. 2011. № 8. С. 79—80.
• [50] Работяжев Н. «Лучшие мира сего»: кто и почему правит страной? // Мировая экономика и международные отношения. 2008. № 11. С. 16—17.
• [51] Сафронов А. Компрадорская буржуазия и проблемы экономической отсталости //Свободная мысль. 2009. № 12.
• [52] Гаман-Голутвина О. Политические элиты России: Вехи исторической эволюции. М.: РОСПЭН, 2006. С. 366-371.
• [53] Бразилия и Росси: Различные траектории развития? // Мировая экономикаи международные отношения. 2012. № 11. С. 89—90.
• [54] Гудков Л., Дубинин Б., Левада Ю. Проблема «элиты» в сегодняшней России.Размышления над результатами социологического исследования. М.: Фонд«Либеральная миссия», 2007.
• [55] Касамара В., Сорокина А. Постсоветская ностальгия в повседневном дискурсе россиян // Общественные науки и современность. 2011. № 6. С. 30.
• [56] Сорокин П. Социальная мобильность / Пер. с англ. М.: Academia, 2005.С. 487-490.
• [57] Заславская Т. Современное российское общество: социальный механизмтрансформации. М.: Дело, 2004. С. 143.
• [58] meritocrat — человек, достигший положения в обществе, благодаря своимспособностям; meritocracy — система, при которой у власти находятся высокоинтеллектуальные и талантливые профессионалы; mediocrity — посредственность, заурядность.
• [59] Низамова А. Особенности адаптации специалистов к условиям трансформирующегося общества // СОЦИС: Социологические исследования. 2011.№ 1.С. 77.
• [60] Гвоздева Е. Высший слой российского чиновничества: автопортрет // Социальная реальность. 2007. № 1. С. 32—33.
• [61] Яницкий О. Изменяющийся мир России: ресурсы, сети, места// Мир России. 2010. № 3. С. 13.
• [62] Готово ли российское общество к модернизации? / Под ред. М. Горшкова,Р. Крумма, Н. Тихоновой. М.: Весь Мир, 2010. С. 147.
• [63] Мизес Л. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории.Челябинск: Социум, 2005. С. 292.
• [64] Богутаров А. Понятие экономической политологии и особенности ее проблемного поля в России // ПОЛИС: Политические исследования. 2011.№ 4. С. 14.
• [65] Там же. С. 13.
• [66] «Государева служба» ориентирована на обслуживание интересов «хозяинагосударства», независимо от того, какой титул тот формально носит: царь,генеральный секретарь, политбюро ЦК КПСС, президент...
• [67] Россия: общество рисков? // Мировая экономика и международные отношения. 2011. № 10. С. 85.
• [68] Шувалов И. Россия на пути модернизации // Экономическая политика. 2010. № 1. С. 6.
• [69] Горшков М. Реформы в зеркале общественного мнения // СОЦИС: Социологические исследования. 2011. № 10. С. 8.
• [70] Касамара В., Сорокина А. Постсоветская ностальгия в повседневном дискурсе россиян // Общественные науки и современность. 2011. № 6. С. 18.
• [71] См., например, Горшков М. Реформы в зеркале общественного мнения //СОЦИС: Социологические исследования. 2011. № 10; Урнов М. Роль культуры в демократическом транзите // Общественные науки и современность. 2011. № 6.
• [72] Розов Н. Колея и перевал: макросоциологические основания стратегии России в XXI веке. М.: РОССПЭН, 2011. С. 196.
• [73] Урнов М. Роль культуры в демократическом транзите // Общественныенауки и современность. 2011. № 6. С. 13.
• [74] Касамара В., Сорокина А. Постсоветская ностальгия в повседневном дискурсе россиян // Общественные науки и современность. 2011. № 6. С. 30.
• [75] Там же. С. 19.
• [76] Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2-х т. — ТЛ: Чары Платона. М.:Феникс, Международный фонд «Культурная инициатива», 1992.
• [77] Фромм Э. Иметь или быть? М.: ACT: Астрель, 2011.
• [78] Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2-х т. — ТЛ: Чары Платона.М.: Феникс, Международный фонд «Культурная инициатива», 1992. С. 329.
• [79] Ясин Е., Акиндинова Н., Якобсон Л., Яковлев А. Состоится ли новая модель экономического роста в России? // Вопросы экономики. 2013. № 5.С. 31, 29, 32.
• [80] Тихонова Н. Особенности «российских модернистов» и перспективы культурной динамики в России. Статья 2 // Общественные науки и современность. 2012. № 3. С. 20.
• [81] Мареева С. Нормативно-ценностная система россиян: специфика и динамика // Общественные науки и современность. 2012. № 3. С. 30, 31—32.
• [82] Пайн Э. Исторический «бег по кругу» (Попытка объяснения причин циклических срывов модернизационных процессов в России) // Общественныенауки и современность. 2008. № 4. С. 9, 8.
• [83] Делягин М. Бюджетная политика-2012: все та же «философия заначки»//Российский экономический журнал. 2012. № 3. С. 33—34.
• [84] Круглый стол журнала «Полис» Куда пойдет Россия: новые возможности иограничения современного развития // ПОЛИС: Политические исследования. 2013. № 1. С. 34.
• [85] Дзарасов С., Меньшиков С., Попов Г. Сквозь призму перемен // Вопросыэкономики. 2004. № 6. С. 145.
• [86] Гонтмахер Е. Российские социальные неравенства как фактор общественно-политической стабильности // Вопросы экономики. 2013. № 4. С. 76.
• [87] Розов Н. Эмоциональная энергия. Историко-социологический анализ//СОЦИС: Социологические исследования. 2011. № 2. С. 19.
• [88] Данный феномен, хотя и под другими названиями, рассматривали Л. Гумилев (пассионарность), Э. Дюркгейм (моральное чувство), Ибн Халдун (аса-бия), Платон (мужественность и яростный дух) (см., например, Гумилев Л.Этногенез и биосфера Земли. М., 1991; Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М.: Мысль, 1994).
• [89] Аганбегян А. О месте экономики России в мире // Вопросы экономики.2011. № 5. С. 47, 52.
• [90] Лапин Н. Социокультурные факторы российской стагнации и модернизации // СОЦИС: Социологические исследования. 2011. № 9. С. 3.
• [91] Жуковский В. Банк России по-прежнему блокирует модернизацию и развитие национальной экономики (обзор основных мероприятий и последствий новейшей монетарной политики) // Российский экономический журнал. 2012. № 5. С. 51-52.
• [92] Ясин Е., Акиндинова Н., Якобсон Я., Яковлев А. Состоится ли новая модельэкономического роста в России? // Вопросы экономики. 2013. № 5. С. 11.
• [93] May В. Между модернизацией и застоем: экономическая политика 2012 года //Вопросы экономики. 2013. № 2. С. 16—17.