СООТНОШЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОГО И ФОРМАЛИСТСКОГО В НЕОПРАГМАТИЗМЕ Р. РОРТИ И «БЛАГОРОДНОЙ ТРАДИЦИИ» ФИЛОСОФИИ США

Взаимосвязь литературы и философии в традиции американской мысли

В данном разделе работы предпринята попытка представить классический американский тип философствования скорее как литературнопоэтический, нежели научный в своем выражении. Данный тип философствования, представленный в «золотой век» американской мысли, прежде всего трансцендентализмом и прагматизмом У. Джеймса, получил с легкой руки Дж. Сантаяны название “gentle tradition”, что можно перевести как «благородная традиция» или «традиция изящной словесности». Р. Рорти, указывающий на больший креативный потенциал литературы перед философией, ратующий за ниспровержение эпистемологии и торжество герменевтики, убеждающий в необходимости «поэтизации» философского метода, в связи с вышесказанным может быть представлен как продолжатель “gentle tradition” в современной американской философии. Однако предположение о поэтическом характере американской философии не является очевидным, поскольку господствующая в философском сообществе США аналитическая философия, напротив, тяготеет к строгости и аппарату, выработанному в эмпирических науках. Следовательно, наше предположение об изначальной «герменевтично- сти» и «импровизированном» характере американской философской мысли требует детального изучения.

Вообще, синкретизм философии и литературы имеет давнюю традицию, восходящую еще к Платону. Древнегреческий мыслитель изгонял поэзию из царства вечных идей, а поэтам не нашлось места в идеальном государстве, но вместе с тем «сказитель мифов» Платон «с неподражаемым умением соединил возвышенность и иронию, древнюю легенду и четко выраженную мысль»^[1]. Подобно философии, искусство являет собой особую форму понимания, родоначальникам философии было близко эстетическое переживание действительности, поэтому со времен античности философия зачастую обращается к художественнопоэтическому воплощению своего идеала.

Критерий, согласно которому произведение включается в перечень литературных или философских текстов, сам по себе является не литературным и не теоретическим, а, скорее культурологическим, социально-политическим и идеологическим. Т. Элиот в работе «Религия и литература» пишет по этому поводу: «Величие литературы не может определяться исключительно литературными стандартами... Величие литературы требует иных стандартов, чем просто целесообразность без цели, — здесь нужны нормы этические, экзистенциальные, философские...»^[2]. Кстати, говоря о норме, необходимо уделить внимание ее критериям, поскольку к последней четверти XX в. из запретительной она превратилась в разрешительную, а в соединении с этикой, философией и политикой, на первый взгляд, она приобретает анормальность относительно классических принципов. Конечно, дело не в «анормальности», а в значительном расширении области рационального, в которую включается то, что раньше отвергалось как недостойное внимания. В качестве примера можно привести отрывок из «Автобиографии» Б. Рассела: «Написание литературных рассказов было великим разрешением моих до сих пор невысказанных чувств и мыслей, которые я не могу выражать без упоминания о моих опасениях, что они не имеют под собой рациональных оснований. Постепенно рамки понятия рационального расширяются. Я счел возможным выразить в художественнолитературной форме те опасения, которые будут считаться абсурдными, и лишь немногие смогут распознать их. Я изложил в художественнолитературной форме идеи, которых я в значительной степени придерживаюсь, но которые не имеют достаточно прочных оснований для полной уверенности. Таким образом, я посчитал возможным предупредить об опасностях, которые могут как произойти, так и не произойти в ближайшем будущем.. .»^[3].

Говоря о соотношении литературы и философии применительно к американской интеллектуальной истории, можно провести параллели между становлением американской литературной и философской традициями. Еще со времен А. де Токвиля не раз высказывалась мысль о том, что литература в демократическом обществе отличается от традиционной литературы аристократического общества, причем не в лучшую сторону. Дух рыночной экономики, распространяясь в область культуры, несет для нее потери, такая литература не может создать о себе впечатление упорядоченности, правильности, «ее слог часто будет странным, неправильным, перегруженным или вялым»^[4]. По мнению многих авторитетных исследователей, некоторые характеристики американской литературы делают ее несовместимой с литературностью в классическом понимании. Так, Г. Джеймс, брат ранее упоминавшегося философа У. Джеймса, был ориентирован на европейские образцы, «формальную изощренность» стиля, — отсюда его отчужденность от американской аудитории. М. Твен и У. Уитмен, напротив, были очень органичны и востребованы этой аудиторией. По мнению американского историка литературы М. Грина, и М. Твен, и У. Уитмен оказались неспособны к выражению глубинного, ответственного индивидуального опыта. Оба склонны видеть читателя как некую массу, толпу, объект манипуляции, отсюда их искушение опереться на риторические приемы, вульгарность стиля, простонародный язык, уклонение от искренности в общении.

Уместным в этом случае будет вспомнить оценку, данную Й. Хейзингой, который выделял «национальный пуэрилизм»^[5], т. е. «мальчишеский дух», склонность к взаимоподмене игрового и жизненного, неготовность к сопереживанию, уклонение от серьезного проявления эмоций, в качестве самой яркой черты культуры США.

Аналогичной была ситуация и в философии, также тяготевшей к риторическим приемам, заигрываниям с читателями и отказу от универсалистской формы выражения. Дух журналистики, публичности проник в работы американских философов, подменив интимность и экзистенциальную напряженность творческого процесса. Очевидна полемичность американской философии, ее акцент на непосредственное, практическое измерение человеческого опыта. В современной американской мысли возобладал взгляд на философию как на серьезную науку, занятую «прояснением смыслов», в этом заслуга не только огромного влияния аналитической традиции, но и экономических условий: «Для внешнего мира люди, занимающиеся аналитической философией, выглядели как занятые чем-то научным. В Соединенных Штатах, если то, что вы делаете, не выглядит как научное и, стало быть, полезное занятие, вам очень трудно получить грант и академическую работу»^[6]. На долгий период это предопределило, какой будет философия, с этим связана и та трудность, что она не претерпела значительной эволюции.

Недостаточность подобного рода философии очевидна, а потому многие философы уходят от доказательств, распространяя аналитический подход и на область искусства (А. Данто, Г. Блум и С. Кейвл), на литературу (П. де Ман, А. Макинтайр, Ч. Тейлор, М. Нусбаум), на политику (Т. Нагель, Дж. Ролз, Ш. С. Уолин, Р. Нозик), на науку (Т. Кун и Я. Хакинг) и на мораль (А. Данто). Многие американские постаналитические философы не ограничиваются критикой кантовских догм эмпиризма и покушаются на опровержение заданного им различения науки, морали и искусства. Так, Д. Рэджчман во введении к сборнику «Философия в Америке» пишет, что аналитическая философия не нашла критерий соизмеримости различных лингвистических каркасов, не обосновала различие факта и языка, что свидетельствует об отсутствии четких границ между наукой, философией, литературой и политикой. Отказ от четкой демаркации, в свою очередь, ведет к появлению многих новых дисциплин, таких как литературная критика, философско-литературная теория, философско-моральные публичные дискурсы, философская антропология.

В XX в. в Европе интенсивно утверждается парадигма «философии как литературы», что связано с успехами американской «новой литературной критики», французским постструктурализмом и постмодернизмом, необычными трактовками феноменов слова, письма, чтения, традиции, текстов, автора. Стратегия герменевтической интерпретации текста была применена не только к литературе, но и к философскому письму, что вызвало предположение о том, что теоретики литературы, как и философы, ведут споры о тех же проблемах: реализме и релятивизме, значении, референции, обозначающем и обозначаемом. Показательны слова Г. Гадамера: «У поэтического и философского способов речи есть одна общая черта. Они не могут быть “ложными”. Ибо вне их самих нет мерила, каким их можно было бы измерить и каким они соответствовали бы. При этом они далеки от какого-либо произвола. С ними связан риск иного рода -— риск изменить самому себе. В обоих случаях дело не в том, что отсутствует соответствие предметам, а в том, что слово становится “пустым”. В случае поэзии это означает, что вместо того, чтобы звучать, она становится лишь созвучной — то ли другому стихотворному произведению, то ли риторике обыденной жизни. Применительно к философии это значит, что философская речь застревает на приведении формальных аргументов или впадает в пустую софистику. В обеих формах распадения языка — в стихотворении, которое таковым не является, потому что лишено “своего особого” звучания, или в пустой философской формуле, не имеющей отношения к делу, слово утрачивает самое себя. Там же, где слово исполняется, т. е. там, где оно становится языком, мы должны поймать его на слове»^[7].

Таким образом, в постмодернистском дискурсе философия начинает восприниматься как жанр литературы.

Однако американские мыслители, ратующие за развитие философии как литературы, воспринимая отдельные идеи европейского постмодернизма, постструктурализма и герменевтики, предпочитают дистанцироваться от них: анархистский максимализм Ж. Деррида, близкий литературному авангарду в лице А. Арто, С. Малларме, Ф. Соллерса, Ж. Батая, не укладывается в их прагматические рамки. Поэтому свои идеи они ищут в собственном культурном наследии, у У. Куайна, Т. Куна, Д. Дэвидсона, Р. Эмерсона, У. Джеймса, обосновывавших возвращение философии к «полноте опыта», морально-эстетическому переживанию действительности. Тем самым, считают американские постаналитики, философия избавляется от бремени норм, догм, методологий, канонов, стереотипов профессиональной работы, новая рациональность легализует любые дискурсы. Избавившись от стереотипов, философия будет играть в культуре роль «коммуникатора» между различными жанрами, что благотворно скажется на литературе, религии, искусстве, политике, риторике.

М. Нусбаум в своих работах утверждает, что философский дискурс должен быть обогащен и расширен посредством включения в него жанра романа, поэтических элементов, так как свободное повествование более успешно и глубоко выражает сложности жизни, нежели голая теория. Обращение к поэтико-метафорическому измерению дает нам преимущество занять более выгодную с точки зрения восприятия моральную позицию как раз потому, что указывает на иллюзорность мира. Сочетая интеллект, чувство и воображение, можно лучше выразить основную суть и раскрыть все контекстуальное богатство жизни, нежели оперируя научными понятиями и категориями.

Для представителей современной американской школы философия — это не искусство и не наука, а некая третья модальность. Так пишет о современной философии X. Патнэм: «Философия столь же фундаментальна, как искусство и наука. Сегодня Деррида, с одной стороны, а аналитические философы, с другой, стараются уподобить эту уникальную модальность либо искусству, либо науке. Аналитические философы в основном видят в философии науку, только менее развитую, менее ясную и более молодую, тогда как Деррида главным образом видит в философии литературу, искусство. Думаю, и то и другое неверно. Философия не может стать ни чистой литературой, ни чистым доказательством. Естественно, в философии есть место для доказательств, но она не сводится только к доказательствам»^[8].

Забегая вперед, отметим, что Р. Рорти указывает на больший креативный потенциал литературы именно за ее возможность использования привычных слов в нетипичных для них значениях, т. е. за возможность метафоризации и импровизации, что, по мнению американского мыслителя, заставляет культуру двигаться дальше. Б. Рассел писал о том, что знакомство с образцами хорошей литературы влияет на стиль не только письма, но и мысли, поэтому литература с ее силой и способностью творить образы и изменять привычные значения языковых структур, и есть то главное, в чем так нуждается философия, чтобы выйти за пределы данного. Таким образом, философия как литература имеет преимущество перед философией как наукой в том, что она оказывается способной к рождению новых смыслов в отличие от простого анализа смыслов имеющихся. Важным моментом также является и то, что толерантность литературного творчества позволила до известной степени вместить в себя весь предшествующий опыт не только своей культуры, но и миро- видение других культур, что не могло не облегчить нарождающийся процесс становления компаративистики и утверждение идеалов мульти- культурализма и демократии.

• [1] Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. С. 116-146.
• [2] Элиот Т. С. Назначение поэзии (статьи о литературе). Киев: Air Land, 1997. С. 112.
• [3] Russel В. Autobiography of Bertrand Russel. Georg Allen & Unwin, ltd., 1967. P. 97.
• [4] Токвиль А. де. Указ. соч. С. 351.
• [5] Хейзинга Й. Homo Ludens. М: Прогресс-Традиция, 1997. С. 330.
• [6] Борадорри Д. Указ. соч. С. 112.
• [7] Гадамер Г.-Г. Указ. соч. С. 125.
• [8] Борадорри Д. Указ. соч. С. 123.