ВВЕДЕНИЕ
СОДЕРЖАНИЕ И ЗАДАЧИ НАУКИ УГОЛОВНОЙ ПОЛИТИКИ
Наука уголовной политики новая, преподавание ее введено всего лишь два года в русских университетах. Понятно поэтому, что взгляды на содержание и задачи этой науки еще не вполне установились. Наиболее распространенным, однако же, должно быть признано мнение, в силу которого эта новая наука является как бы прикладной к догме уголовного права. Такой взгляд должен быть признан, однако, совершенно неверным, как основанный на неправильном взгляде на задачи и содержание основной науки. В качестве таковой основной науки никоим образом не может быть признана догма уголовного права, которая и сама является не чем иным, как прикладной наукой — систематизацией одного из видов мер борьбы с преступностью — репрессии.
Стремление создать особую науку политики как прикладную особенно ярко проявилось в области немецкой науки государственного права уже лет 40 тому назад, и тогда же дал соответственную и правильную оценку всему этому движению В.И. Сергеевич в своем неустаревшем и доныне исследовании «Задачи и метод государственных наук» (1871). Он совершенно верно выяснил, что такая настоятельная потребность в образовании особой новой науки «политики» ощущается только немецкой наукой, но не английской и французской, и причина этого в глубоком различии постановки основной науки в Германии, с одной стороны, и Франции и Англии — с другой. В этих последних странах прежде всего и главным образом изучают действующий в разных государствах государственный строй и действующее законодательство, здесь делают обобщения на основании фактического материала, как законодательного, так и бытового, здесь дошли уже до социологии. Наоборот, в Германии того времени наука всецело оставалась еще на почве учений естественного права, теорий отвлеченных, построенных по чисто рационалистическому, дедуктивному методу. При таких условиях действительная жизнь забывалась совершенно. А между тем государственный строй изменился, резкое различие между печальной действительностью и идеалистическими построениями естественного права значительно сгладилось. Относиться к жизни и действительному положению вполне отрицательно, игнорировать их становилось совершенно невозможным; и вот, как уступка жизни, и явилось желание образовать новую науку, которая бы немного получила доступ жизнь, но в виде прикладной, вспомогательной. Через 27 лет после сочинения Сергеевича вышла в свет работа профессора Страсбургского университета Фрица ван Калькера «Политика как наука» (1898), и в ней признается, что к науке политике относятся с громадным недоверием; ее цели, содержание и задачи не определились и до сих пор. По мысли одного из самых выдающихся защитников политики как науки Фр. фон Гольцендорфа, автора сочинения «Основы политики» (1877), предметом науки политики должно быть изучение реализации государственных целей. Черпая данные из основной науки, наука политика должна явиться путеводителем и наставником реальной политики во всех ее отраслях.
Догма уголовного права, вся построенная по системе гражданского права, наследующая не явления действительной жизни, а лишь юридические формы этих явлений, забывающая поэтому о действительной жизни, оказывается несостоятельной для освещения существующей преступности, ее причин, конечно, и мер борьбы с преступностью. Понятна поэтому потребность и здесь в какой-то новой науке. Но может ли эта новая наука явиться в качестве дополнительной к догме, с одной стороны, и в качестве верховного указчика в деле борьбы с преступностью — с другой, как этого требуют многие современные ученые?
И то и другое совершенно неверно. Новая наука не может быть прикладной к догме, потому что ей нечего от последней заимствовать, ей надо изучать действительную, реальную преступность и ее причины, а не юридические формы таковой в современном законодательстве. Это первое. С другой стороны, несомненно, никакая наука, за исключением чисто технических, не призвана быть непосредственным указчиком и руководителем практической деятельности государства и общества в той или другой области.
Поэтому новая наука, распадаясь, если угодно, на уголовную социологию (вместе с уголовной антропологией) и уголовную политику, должна изучать в первой части преступность и ее причины, а во второй — применяемые уже ныне меры борьбы с преступностью, как репрессивные, так и превентивные. Оценивать меры борьбы с преступностью уголовная политика может только с точки зрения их соответствия и целесообразности для борьбы с тем злом и его причинами, которые выясняет уголовная социология. Таким образом, уголовная политика, являясь или неразрывным целым с уголовной социологией, или прикладной наукой к основной позитивной науке — уголовной социологии, представляет собой учение о существующих уже ныне мерах борьбы с преступностью. Не занимаясь вовсе юридическими формами преступности, она уделяет и мерам репрессии, соответственно с признанным ныне малым удельным весом их для борьбы с преступностью, меньше значения, чем мерам превентивным и главным образом должна подробно выяснять происходящий в настоящее время крутой поворот в постановке мер репрессии, из коих новейшие могут быть причислены к репрессивным мерам только номинально.
Оставляя догматическое изучение, надо прежде всего отказаться от приемов догматической школы и сосредоточить свое внимание на других предметах, а не на том, на чем сосредоточивала свое внимание догматическая школа. Все же внимание догматической школы было сосредоточено на преступном деянии как продукте преступной воли; с этой свободной, как она всегда думала, волей она и предлагала бороться карой-возмездием. От преступного деяния она уже восходила к преступнику как автору деяния и носителю злой воли, других свойств у преступника не было. Что же выходило? — то, что это деяние являлось как deus ex machina, как единичное, случайное, произвольное явление, которого ни предвидеть, ни предупредить нельзя было, и сколько бы таких явлений ни было, они между собой ничего общего не имели. Удивительно, как еще могли думать при таких условиях бороться с преступниками, да еще к тому же общими мерами, одними для всех. Это было положение безнадежное. Но еще безнадежнее оно было в научном отношении; что изучать, какие научные обобщения возможны в таких случаях, если не вдаваться исключительно в область науки психологии. Как может, в сущности, существовать само понятие преступного деяния как общее понятие для этого ряда произвольных случайных деяний? Единственное объединяющее начало — это воля, непокорная воля, взятая в самом общем смысле, как одна из способностей человека. Но вот «мечтатели» стали давно, уже с 30-х гг. прошлого столетия, сомневаться в том, чтобы преступные деяния были так разрознены между собой и представляли такие произвольные, случайные явления. Статистик Кетле стал усматривать известную связь между ними, стал доказывать, что общая волна преступлений повышается и понижается в зависимости от каких-то общих причин, а при неизменности причин число преступлений остается то же из года в год. Статистика стала развиваться, стали сравнивать данные, получавшиеся в разных странах и в разное время, приводить в связь с теми или другими социальными, физическими причинами (неурожай, времена года) и т.д., и оказалось, что существует не куча разрозненных деяний, а нечто общее, в виде преступности данного народа в данную эпоху, в виде общей суммы преступлений.
Дальнейшие исследования пошли дальше, и оказалось, что и преступника тоже недостаточно изучать только как носителя воли и что те же общие причины, которые объединяют все преступления, совершаемые в данном народе и в данную эпоху, в одно целое, влияют и на образование различных типов преступников и в этом смысле. Например, проф. Фойницкий в своем «Учении о наказании» говорит о преступности как о личном состоянии, скорее как о преступных наклонностях. Пришлось, таким образом, сосредоточить внимание и заняться изучением не того, что изучала классическая догматическая школа, пришлось изучать преступность, причины преступности (факторы) и преступника.
Пришлось отказаться и от метода догматической школы — дедуктивно-юридического. В самом деле, ведь была поставлена задача — изучение забытой жизни во всем ее разнообразии, богатом разнообразии. Ибо преступность — одно из самых сложных явлений социальной жизни, это явление, несомненно, социальное, но, как и вся социальная жизнь и все ее явления, оно определяется и вызывается целым рядом причин — и чисто внешних, природы, хотя бы климата, времени года, плодородия почвы и т.д., и целого ряда антропобиологи- ческих причин, коренящихся в устройстве, наклонностях, характере людей данной расы, народа, местности, наконец причин, коренящихся в истории и всем социальном и политическом строе народа. Конечно, здесь не может быть и мысли о едином догматическом начале, из которого выводятся все остальные понятия, о воле или о чем-либо другом. Здесь много начал, много причин, много явлений, как волн в море. Это общее понятие преступления, как призрак, разбилось на кусочки, и из каждого кусочка выросла гора громадная, на обследование которой надо потратить много времени. Да, одного начала недостаточно: ведь нельзя же брать частичку человека — его волю, когда в преступление он вкладывается весь, со всеми его способностями — душевными, умственными, физическими способностями, со всем прошлым — своим личным и своего народа.
Итак, метод в первой части, в области уголовной социологии, другой — метод наблюдения, индукции. Конечно, здесь невозможны опыты, как в естественных науках, но эти опыты за науку и как бы для науки производятся самими народами, и вот сравнение того, что происходит в разных народах, и последовательность явлений дают прочную почву для обобщений и выводов. Изучая таким образом, мы приходим к заключению в солидарности, в зависимости одного явления от другого, в сосуществовании явлений, в аналогичности черт, характеризующих их, и затем в причинности, т.е.
последовательности, в том, что ближайшей причиной каждого социального явления следует признавать всегда социальное состояние, предшествовавшее ему. В основу, в угол всего изучения, становится положение, добытое тоже опытным путем и общепризнанное, неоспоримое: во-первых, о существовании здесь закона причинности и, во-вторых, об однообразии путей, избираемых природой, как внешней, так и социальной, в своих созданиях.
Эти законы неизменны, их законодатель изменить по своей воле не может, с ними он должен сообразоваться; но не следует забывать, что одним из факторов социальных явлений всегда является целесообразная, сознательная человеческая деятельность.
Конечно, во второй части нашей науки — уголовной политике метод позитивный (индуктивный) неприменим в такой же мере, как и в первой. Эта вторая часть, если ее рассматривать как самостоятельную науку, является прикладной в отношении к первой и, как всякая прикладная наука, исходит из положений основной науки, которые принимаются здесь уже как бесспорные начала, как исходная точка. Если основная наука, например, пришла к заключению, что главной причиной значительной части преступлений является особое состояние заброшенности, одиночества отдельной человеческой личности, т.е. явление социальное, то уголовная политика, изучая те мероприятия, которые современным культурным человечеством применяются в борьбе с этим явлением, оценивает их главным образом с точки зрения их целесообразности, т.е. того, в какой мере они ослабляют вредные последствия этого социального явления.
Но возможно в известной мере применение и других приемов, чрезвычайно приближающихся или даже тождественных методам индуктивным. Так поступил, например, наш известный даровитый криминалист Кистяковский в своем выдающемся «Исследовании о смертной казни». Он оставил в стороне оценку этого наказания с точки зрения целесообразности, он посмотрел на смертную казнь, как на явление социальное, и проследил в истории, при каких условиях применение этого наказания учащается, а равно последовательно установил эволюцию вымирания смертной казни; это социальное явление вымирания находится в несомненной внутренней связи с ростом других социальных явлений, среди которых повышение культурного строя и уравнивание в правах сословий играют выдающуюся роль. Можно изучать ту же смертную казнь тоже как социальное явление, рассматривая ее притом не как последствие других социальных явлений, а как причину в свою очередь других явлений, например установить путем статистических и других данных, что при учащении применения смертной казни в стране учащается совершение насильственных преступлений против личности и вообще происходит ожесточение нравов.
Вопрос о применении того или другого метода в области науки, изучающей преступность, ее причины и борьбу с ними, привлекает особенно близкое внимание всех современных научных школ[1].
В существе дела, однако, едва ли имеются серьезные основания для того горячего спора, который ведется по этому поводу. Ведь он скорее обусловливается стремлением объединить в одну науку, как занимающую ныне господствующее положение, догму уголовного права, изучающую, как сказано выше, исключительно юридические формы явлений и оперирующую совершенно правильно для своих задач при помощи дедуктивного метода, с новыми науками, уголовной социологией и уголовной политикой, из которых первая, конечно, может прибегать только к методу позитивному. Едва ли, однако, настало время для такого объединения; едва ли следует тратить научные силы на споры об удельном весе, месте и значении, которое получит в общем дворце науки догма дедуктивная и социология позитивная. Важно то, что число защитников исключительно догматического изучения преступности, как справедливо говорит Гернет, крайне быстро редеет. Важно то, что подорвано убеждение, будто бы репрессия есть единственное средство в борьбе с преступностью и догма, систематизирующая меры репрессии и изучающая лишь юридические формы проявлений преступности, — единственная действительная наука, все же остальное — все уголовно-социологические и уголовно-политические исследования — или ненаучны, или относятся к области биологии, антропологии или даже публицистики. Время делает свое: с постепенным упадком значения репрессии, с постоянным упрощением уголовных кодексов все меньше придают значения и большинству догматических доктрин. Время и, может быть, неотдаленное будущее определит точнее и действительное значение как науки догмы уголовного права, развившейся из глоссы, т.е. простого комментирования и толкования действующих законов. Одно уже можно сказать и теперь: объединение под одним общепринятым только для одной догмы названием науки уголовного права и самой догмы и новых наук, безусловно, нежелательно, ибо ведет, в особенности в умах изучающих еще только науку, к смешению и совершенно различных предметов исследования, и совершенно различных методов исследования.
Есть, однако, и теперь одно отношение, один элемент юридический, но, в сущности, вовсе не уголовно-догматический, который должен быть принят в серьезное внимание при построении науки уголовной политики. Как уже сказано выше, наука уголовной политики, хотя и является наукой прикладной, не может претендовать на положение какого-то верховного указчика для законодателя, судьи и администратора. Она не может уподобляться чисто техническим прикладным наукам, не может давать даже законодателю таких непосредственных практических советов. Это дает ей, несомненно, некоторую свободу в ее предположениях, избавляет ее от обязанности непременно принимать во внимание возможность на практике немедленного осуществления ее предположений. Но, однако же, эта свобода предположений ограничивается одним требованием. Как наука прикладная, предлагающая меры для борьбы с социальными бедами современных культурных народов, она должна считаться с общим культурным строем этих народов и прежде всего с тем, что все они в настоящее время пользуются так называемым правовым государственным строем, при котором права человеческой личности представляются благом ненарушимым, ограждаемым основными законами. Поэтому, исходя из положений уголовной социологии о наличности известного социального зла и строя по соображениям целесообразности свои предположения в устранении или ослаблении этого социального зла, она не может никоим образом принимать во внимание только одни соображения целесообразности и считать, что все, что целесообразно, вместе с тем и допустимо, и может быть предложено. Она должна безусловно считаться с требованиями правового государственного строя, и прежде всего с правами человеческой личности. Поэтому являются недопустимыми такие, например, предположения. Уголовно-антропологическая школа в первоначальном периоде своего развитая, придя к заключению о наличности большого числа прирожденных, неисправимых преступников, рекомендовала широкое применение смертной казни как единственно целесообразного средства борьбы с преступниками. Так, далее, еще недавно американский ученый Бойес[2] в своем далеко не лишенном научных достоинств труде рекомендовал как единственно практическую целесообразную меру в борьбе с половыми преступлениями кастрирование преступников, совершающих подобные преступления. Подобные предложения роняют достоинство науки, допуская в ее область плоды необузданной фантазии, а не того научного воображения, о котором так прекрасно говорил знаменитый английский естествоиспытатель Джон Тиндаль.
Но такое ограничение указывает на необходимость считаться не с требованиями догмы уголовного права, а с теми требованиями правового строя, с которыми считаются и все юридические дисциплины. Для того же, чтобы яснее представилось различие новых наук от догмы уголовного права, а равно стала бы понятнее настоятельная необходимость, вызвавшая образование уголовной социологии и уголовной политики, необходимо остановиться на вопросе о недостаточности одного чисто юридического исследования преступности, а для разрешения этого вопроса необходимо точное выяснение коренного различия, существующего между чисто юридической дисциплиной гражданского права и уголовным правом.
