Социальные факторы

Статистические данные, помимо всякого освещения их с какой бы то ни было принципиальной, а тем более односторонней точки зрения, с неумолимой очевидностью указывают, что на наших глазах происходит весьма грозное явление. Преступность, хотя и видоизменилась в своих формах, выражаясь в отделе преступлений против личности — больше в телесных повреждениях, чем убийствах, в отделе преступлений против имущества — больше в кражах и обманах, чем разбоях и грабежах, — тем не менее неуклонно и постепенно увеличивается. Число преступных деяний и число осужденных не только увеличиваются сообразно с увеличением и ростом населения, но значительно и быстро перегоняют его. Так как это явление наблюдается уже, хотя и с некоторыми колебаниями вверх и вниз, около столетия, то устраняется всякая возможность считать его временным. С другой стороны, при таких условиях и в такой форме нельзя причислить вопрос о росте преступности к числу тех вечных, роковых вопросов, вполне удовлетворительное разрешение которых, очевидно, не дано человечеству. Это не вопрос о том, почему порок и преступление всегда были и, вероятно, и будут всегда среди людей. Это вопрос, если можно сказать, далеко не такой отвлеченный, более реальный, чем философский вопрос, с которым человечеству необходимо и посчитаться и над разрешением которого практически необходимо поработать. Как бы ни смотреть на отношение права и нравственности, каких бы воззрений ни быть по вопросу о том, в какой мере преступность данного народа является достоверным указателем степени его порочности (Эттинген «Моральная статистика» и др.), во всяком случае отмеченный чрезвычайный, обгоняющей рост населения, рост преступности во всех современных цивилизованных государствах указывает, несомненно, и на быстро растущую деморализацию. С таким грозным явлением современному человечеству надо считаться. Если знаменитый американский политэконом Генри Джордж в своем сочинении «Прогресс и бедность» (кн. X «Law of human progress») после глубокого и всестороннего изучения и сравнения различных цивилизаций, пережитых человечеством, пришел к заключению, что и современная цивилизация погибнет, как предыдущие, если не разрешить социального вопроса, то то же самое можно с равным основанием сказать и в отношении вопроса о непомерном увеличении преступности, указывающем на чрезвычайную и быстро растущую деморализацию.

Едва ли поэтому к этому явлению можно отнестись так философски спокойно, как глава итальянской школы Л омброзо, который в одном из последних своих сочинений¹ отмечает, что «цивилизация не может привести ни к чему другому, как к изменению характера преступности и, быть может, увеличению числа преступлений и что это факт вполне понятный, как бы тяжело ни было в нем сознаться»; нельзя также удовольствоваться и заявлением Ферри^{[1] [2]}, что цивилизация, как и варварство, имеет свою преступность, ей именно свойственную. Г. Тард в «Philosophie penale» после продолжительных рассуждений, весьма мало убедительных и не исчерпывающих саму сущность вопроса, приходит к заключению, что рост преступности указывает, что цивилизация еще не установилась; когда же цивилизация достигнет полного развития и вполне охватит человечество, рост преступности остановится.

Это, во всяком случае, совершенно гадательное утешение, в вероятности которого не представлено никаких доказательств.

Еще менее можно присоединиться к теории Полетти^[3], подвергнувшейся в свое время столь заслуженной критике. Теория эта вовсе не вытекает из рассуждений автора в других частях его сочинения. Автор без всяких доводов и соображений предлагает принять на веру, что социальная энергия, деятельность (l’attivita sociale) развивается в двух противоположных направлениях: с одной стороны, как производительная, управляющая, сохраняющая, моральная и правовая, а с другой — как разрушительная, непроизводительная, безнравственная и преступная. Обращаясь к статистическим данным по истории Франции за 1826—1878 гг., автор находит, что вывоз и ввоз товаров во Франции за это время увеличился в пропорции со 100 до 700, производительность и податная сила увеличились со 100 до 300, а преступность повысилась с 200 до 254. Таким образом, положительная сторона социальной деятельности получила большее развитие, чем преступная, и, следовательно, все обстоит благополучно и можно надеяться, что благодаря результатам положительной деятельности отрицательная будет остановлена в своем развитии. Как известно, предсказание не сбылось, рост производительности во Франции сильно замедлился, а преступность все продолжает расти.

Влияние социальных условий мы уже видели выше, в главе о росте преступности; под влиянием общего хода цивилизации и связанных с нею условий общежития формы преступности меняются, убийства уменьшаются, но увеличивается число телесных повреждений и личных оскорблений; грубые разбои, нападения, совершавшиеся прежде в лесах и на больших дорогах, становятся невозможными. Умственное развитие и коммерческие обороты способствуют переходу от немудреного преступления кражи к более тонким обманам, злостным банкротствам и т.д.

В числе социальных факторов преступности Г. Тард в своих двух особенно известных сочинениях «La criminalit? compare?e» и «La philosophie p?nale» (последнее сочинение, как применение к выяснению социального явления преступности его общефилософского учения, изложенного в сочинении «Les lois d’imitation») указывает и придает особенное значение наклонности человечества к подражанию и обращению преступления в ремесло, как бы в особое производство наряду с другими.

Что касается первого фактора, то его влияние Тард преувеличивает чрезвычайно. По его мнению, вся цивилизация в хороших и дурных ее сторонах распространялась путем подражания. В частности, что касается преступлений, то, как заключает Тард, достаточно, чтобы в одном городе обманутая женщина вылила на неверного любовника серную кислоту и об этом было сообщено в газетах, чтобы вслед за этим целый ряд женщин в разных сторонах Франции поступили бы так же. Но достаточно ли этого примера, может быть и вполне правильного, чтобы делать общие выводы. А общее заключение Тарда таково, что ныне совершаемые преступления: нападения, даже разбои, всякие половые и другие насилия, безграничное пьянство с сопровождающими его буйствами — все это характеризовало в прежние века нравы высших сословий и постепенно, путем подражания, перешло к низшим, в то время как высшие классы благодаря культуре освободились от этих недостатков, низшие, как менее культурные, предаются им. В последнее время взамен знати законодателями моды стали города, а в области создания вредных и безнравственных примеров они имеют громадное значение. Касаясь даже преступности в департаменте H?rault, где с неимоверной быстротой развилась промышленность и люди случайно и неожиданно достигают громадных богатств, Тард и тут находит подтверждение своей теории. По его мнению, такие внезапно разбогатевшие лица, выбитые из своей нормальной колеи, отправляются в Париж, как город, который манит французов, и там окончательно развращаются¹ . Тард доходит до такой крайности, что стремится объяснить наклонность жителей Корсики к убийствам тем, что к ним как-нибудь случайно, как вредный «микроб», был занесен вредный пример^{[4] [5]}. Казалось бы, в данном случае не может быть сомнений во влиянии совсем других факторов: климата, расы и отсталости культуры.

Что касается обращения преступлений в ремесло, то Тарду (особенно подробно в «La criminalit? compar?e») представляется, что преступление обратилось в ремесло, так как занятие преступлением как ремеслом стало особенно выгодно благодаря скоплению современным человечеством огромных богатств. Ему кажется даже, что преступники чуть ли не организовались в особые цехи. При этом, однако, почтенный ученый забывает о процветании в прежнее время всяких maffia и тому подобных объединений, деятельность которых стала невозможной при современной организации полиции.

Все эти объяснения, однако, очевидно недостаточны. Несомненно, чрезвычайный рост преступности за истекшее столетие, рост, не прекращающийся, а наоборот делающийся все более усиленным, указывает на громадный переворот, совершившийся в строе цивилизованных государств. И такой громадный переворот, как известно, действительно совершился. Вместе с политическим переворотом, начавшимся с Французской революцией, совершился и социальный переворот. Средневековый строй, при котором личность была прикреплена к месту, союзу и корпорации, к определенному занятию, где была исключена всякая конкуренция, где производство было ограничено и по самым техническим условиям вполне давало возможность такого ограничения, заменился строем индустриальным, в широком смысле этого слова, с полным освобождением личности от всяких стеснений. Всем личным, индивидуальным и общим силам была дана полная свобода развиваться во всю ширь и отдаваться вполне свободному, ничем не стесняемому соревнованию. В частности, в области производства это выразилось в громадном росте фабричного производства, в колоссальном росте капиталов и того, что Адам Смит называл народным богатством, росте городов, куда стекались и крупнейшие капиталы, где основывались крупные фабрики, за которыми потянулось в город и деревенское население. Как общий вывод и как главная характеристическая черта нового периода, в смысле социальном, личность была предоставлена собственным силам — ни помощи, ни надзора.

Вполне естественно между этими двумя самыми выдающимися социальными явлениями, одновременно и вполне параллельно развивающимися, допустить внутреннее соотношение и даже причинную связь.

Разумеется, всякое подобное предположение не лишено произвольности — в области социальных наук невозможна проверка гипотезы опытным путем. Но изучение современного социального строя и всех его особенностей, а главное — влияния этого строя на положение той единичной личности, которая и является в конце концов физическим виновником преступности, уже привело к вполне определенным, широко обоснованным выводам.

Только по выяснении во всем объеме значения этого социального явления для преступности представится возможность сделать выводы о главном источнике современной преступности, о том изменении социальных и индивидуальных факторов, против которого следует вести борьбу, и, очевидно, только после этого возможно будет остановиться и на средствах, пригодных для этой борьбы, и на роли, которая не только выпадает при данных условиях на долю новой силы, выступившей на борьбу с преступностью, — общества, но которую само общество, инстинктивно опередив и науку, и законодателя, уже в широком размере выполняет.

Сам по себе индустриализм — явление громадное, вызвавшее колоссальную литературу, изучаемое с различных точек зрения всеми отраслями политических наук.

Выдающиеся черты, рисующие особенности этого нового социального строя, выражаются главным образом в следующем.

Прежде всего новая эпоха дала новые условия производства и чрезвычайно увеличила количество этих произведений, увеличила то, что принято называть богатством.

Артур Голль¹, основываясь на данных Seignobos, приводит следующие цифры, приблизительно характеризующие рост богатств. Еще столетие назад общая ежегодная добыча ископаемых во всем мире оценивалась в 9 млн фунтов, тогда как в 1880—1881 гг. эта добыча давала ценностей приблизительно на сумму около 210 млн фунтов ежегодно. Рост количества мануфактурных произведений еще больше. В 1880 г. ценность всех такого рода произведений, изготовленных в Европе и Северо-Американских штатах, выражалась в сумме 650 млн фунтов стерлингов, а в 1888 г. изготовлено было таких произведений на сумму 4 млрд 618 млн фунтов!!! Но это грандиозное усиление производства, уже не касаясь вопроса о распределении добытых богатств, принесло громадные бедствия большей части населения цивилизованных государств. Как справедливо заключает по этому поводу Август Кауфер^{[6] [7]}, большинство смотрит с непродуманным восхищением на эти беспорядочные превращения производства и видит в них счастливый и необходимый результат прогресса. При этом вовсе не отдают себе отчета в том, что отсутствие всякого нормального порядка производства, всяких ограничений с нравственной точки зрения, избытки производства указывают на полное забвение социальной точки зрения и на принесение в жертву производителей предметам производства.

Та ожесточенная, беспощадная конкуренция, которой предаются и отдельные личности, и целые народы, приводит к эксплуатации мужчины, женщины, ребенка; разорительные потрясения в производстве вызывают экономические кризисы и безработицу и, таким образом, разрушают постоянство заработка, понижают заработную плату и влекут за собой моральные и социальные последствия, весьма тревожные, разрушая семейную жизнь. Предоставление рабочего своим собственным силам, его мнимая свобода ставят его тем не менее в угнетенное положение, при котором ему приходится с трудом бороться против всех социальных сил; он оказывается в полной зависимости от беспощадного закона спроса и предложения, который ставит человека в положение низших существ, и притом не дает ему даже надежды на улучшение его положения благодаря накоплению капиталов, так как это плод усилий предыдущих поколений. Образование анонимных обществ с наемными инженерами для ведения всего дела во главе порвало всякую связь между хозяевами и рабочими. Образовалась целая пропасть между теми и другими, и никакое земное учреждение — будь то религиозное, политическое, филантропическое — не имеет достаточно авторитета и влияния, чтобы вступиться, чтобы установить известные обязанности, чтобы устранить злоупотребления, восстановить согласие между социальными силами путем более справедливого распределения выработанных богатств.

По вычислениям профессора Геркнера^[8], во всех больших передовых цивилизованных государствах рабочие как особый класс людей вместе со своими семьями составляют 25—30% всего населения, а из них 70—80% если не всего состава, то способных к работе являются обыкновенными наемными работниками, т.е. людьми, которые при заключении договора находятся в положении человека, близкого к банкротству. До последнего времени на них так и смотрели, как на вполне зависимых людей, и не допускали к участию в законодательстве.

Для характеристики условий, в которых им приходится работать, Геркнер останавливается: 1) на крайне вредных гигиенических условиях; фабричные здания строятся как можно дешевле, теснее, лишь бы было место машинам; воздуха и света в этих зданиях совершенно недостаточно, сырость — обычное явление; 2) продолжительность работы все увеличивается; ночная работа напролет вошла в обычай в большинстве производств, точно так же, как и воскресная;

3) привлекаются к работе и женщины и дети, так что говорят: одни сменяют других в постелях и последние не успевают остыть; 4) не следует забывать характера самой работы, — она до того специализировалась, что перед нами не целый сапожник, а всего '/₆₀ сапожника; такая работа притупляет, отбивает всякую охоту к работе. А если еще этой каторжной работой изготовляют предметы пустой прихоти или предметы для введения публики в обман, тогда нравственного удовлетворения от работы быть не может; 5) сама продолжительность и напряженность работы так велики, что детям не остается времени для учения, а взрослые до того утомлены, что у них не может быть расположения к умственным занятиям и в праздник или свободное время они способны только отдаваться самым грубым удовольствиям; 6) для того чтобы работать на фабрике, надо жить по соседству и платить то, что требуют.

Общая картина жизни работника представляется Геркнеру (указ, соч.) так: «Если благодаря продолжительности рабочего времени отец оставляет квартиру даже прежде, чем дети проснулись, и возвращается назад домой уже тогда, когда маленькие дети легли спать;

если даже и мать на таких же условиях привлекается к работе на фабрике; если благодаря большому расстоянию от фабрики родителям приходится даже и обедать вне дома на фабрике или где-нибудь в ближайшем трактире; если совсем непомерная высота наемной платы за квартиру заставляет пускать жильцов или даже просто ночлежников; если дети в возрасте 9—12 лет уже должны зарабатывать свое содержание и даже больше, чем стоило их содержание; если поэтому, и часто не без основания, они считают себя предметом эксплуатации со стороны родителей и оставляют последних для того, чтобы вести уже ничем не стесняемую жизнь, тогда основе всего нашего общественного бытия, семье, грозит растерзание и разрушение, а перед этим все другие неблагоприятные последствия фабричной системы отступают на второй план».

Последствием столь неблагоприятных жизненных условий является вырождение населения в фабричных районах. Так, рейнские провинции Германии уже в 1828 г. не могли дать достаточного контингента новобранцев. А в 1886 г. в Obersachsen Kreise Thone среди сельских рабочих 52% годны в солдаты, а в прядильных мастерских — 5, ткацких — 12%. Смертность на 10 тыс. среди сельских рабочих в разных возрастах выражается в цифрах 70,112,240, а среди шахтовых рабочих — 97,196,443. Весь этот новый экономической строй, создавая громадные богатства, не обеспечивает громадной массе, большинству населения, не только безбедного существования, но даже постоянной работы, постоянного заработка. Так, Джон Гобсон («Задачи бедности», 1900, пер. Лучицкой) указывает, что, например, по сведениям официального английского Board of trade, среди рабочих кораблестроителей, котельщиков, незанятых было в 1886 г,— 28%; 1889 г.— 21,3, а в 1890 г,— 89%. В Германии при переписи 1895 г. оказалось без работы в июне 179 004 человека, а в декабре — 533 640. Наоборот, новый строй превращает бблыиую часть населения не только в безработных, но и в людей, не имеющих определенных занятий.

Любопытные данные в этом отношения приведены у Гармса, в его сочинении о голландских рабочих палатах^[9]. При народной переписи в 1899 г. в Голландии было установлено, что из общего числа жителей этой страны, составляющих 5 108 979 душ обоего пола, 3 173 288 не имеют определенных занятий (Beruf, Amt, Betrieb). Как на характеристическую черту нового строя и неизбежное логическое последствие привлечения рабочих рук к фабрикам и другим промышленным капиталистическим производствам, можно указать на усиление городского населения. Joly, например, в сочинении «La

France criminelle» указывает, что городское население быстро сравнивается численностью с сельским и в 1886 г. оно составляло уже Уз всего населения, а по быстроте роста можно предсказать, что в 1920 г. оно сравняется с сельским.

Джон Гобсон¹ отмечает то же явление для Англии. В 12 английских и 8 уэльских графствах в 1861 г. жило в селах 37,7% населения, а в 1891 г. — только 28,3%; почти весь естественный прирост сельского населения постепенно поглощается, по мнению Гобсона, городской жизнью. Фактором, вызывающим это переселение, прежде всего является фабричное производство. Первое действие машин, говорит Гобсон, заключается в доставлении нового и могущественного импульса централизующему стремлению. Уголь как производитель паровой силы требует, чтобы промышленность принимала грандиозные размеры и сосредоточивалась в определенных центрах. Это переселение в города прежде всего отражается на здоровье населения. В то время как смертность сельского населения в 1890 г. в Англии составляла 17,4 на 1000, в городском населении она достигала уже 20,9.

Этот новый индустриальный строй, строй свободной конкуренции, охарактеризованный выше в самых общих чертах, создал новое явление пауперизма. Бедность случайная, преходящая, бедность физических и умственных инвалидов-калек — явление вечное. Новый строй создал особый класс: излишек рабочих рук из людей, разумеется, менее ловких, менее здоровых, менее способных, менее удачливых, но, однако же, не инвалидов в полном смысле слова. Заработок на долю этих людей выпадает редко, и бедность в их жизни — явление не случайное, не преходящее, а постоянное и даже часто наследственное уже в силу дегенерации, условий, при которых вырастают дети, и т.д. Безнадежность пауперизма есть главная причина преступлений, по словам Эттингена^{[10] [11]}. Связывая явление пауперизма с новым индустриальным строем, Ван Кан между прочим говорит^[12]: «Нельзя отрицать общего улучшения экономического состояния, поскольку оно действительно вызывается чрезвычайным развитием промышленности в новейшие времена. Но это развитие требует постольку большого числа жертв, поскольку оно делает борьбу за существование более трудной и более настойчивой. Слабые обречены на бездеятельность и беспросветное невежество пауперизма: новый громадный класс был создан, он представляет настоящую опасность для общества».

Тех же двух явлений касается и Ферри. В последнем издании своей «Уголовной социологии» он между прочим говорит¹: «Новый индустриализм сопровождается двумя социальными явлениями — непостоянством занятий рабочего, который переходит от одной мастерской в другую, из одной провинции в другую, и армией безработных, которая необходима для поддержания заработной платы на уровне, наиболее выгодном для капиталистов. Отсюда приходится наблюдать в XIX столетии, что передвижения рабочих и крестьян в пределах их отечества и за границу делаются все более частыми и более многочисленными. Безработные в свою очередь делаются тоже все более многочисленными, следуя за развитием машинного производства, причем они являются жертвами и перепроизводства, и уменьшения потребления. Когда такие безработные несколько лет тому назад направились с разных сторон Северной Америки на Вашингтон, в числе до 100 тыс. человек, — это было как бы живым и печальным показателем переживаемого нами патологического социального явления».

Одна из лучших характеристик современного пауперизма как социального явления дается Карлом Бутсом в его многотомном сочинении, посвященном описанию жизни и труда населения Лондона^{[13] [14]}.

Бутс последовательно изучал различные кварталы Лондона.

Вот квартал, например, в котором живут люди с разным достатком. Из 900 тыс. жителей класс А — низший, состоящий из лиц, имеющих лишь изредка заработок (occasional labourers), бродяг и полупреступников (semi criminals), — их всего 11 тыс. Следующий класс В — лица, имеющие лишь случайный заработок, очень бедные, их 100 тыс.; класс С — перемежающийся заработок, 74 тыс.; класс D — малый, но постоянный заработок, 122 тыс.; классы С и D — объединяются, однако, автором определением «бедные» в отличие от предыдущих очень бедных; затем идут классы с постоянным заработком.

Исследуя один беднейший квартал, в котором приблизительно 303 тыс. населения, он разделяет это население на класс бедных — 200 тыс. и на класс в 100 тыс. чрезвычайно бедных (want), из которых известный процент находится в отчаянном положении (in distress). Положение этого второго класса в 100 тыс. таково, что жизнь их теплится изо дня в день с куском хлеба, когда Бог пошлет. «Да, — говорит Бутс,— они в значительной степени непредусмотрительны, расходуя непроизводительно заработок даже в тех случаях, когда на их долю выпадает заработок. Но ведь жизнь была бы совсем невыносима, если бы они всегда только созерцали ту пропасть падения (destitution), на обрыве которой они висят».

Исследуя ближайшим образом быт 4 тыс. беднейших жителей Лондона, Бутс находит в числе их только 60 заведомых бродяг. Большая часть, около 68%, бедна ввиду безработицы, неимения заработка, по собственной вине или вследствие социальных условий, выражающихся в низкой заработной плате и непостоянстве работы. Только в отношении 300 человек из 4 тыс. можно объяснить бедность личными пороками: пьянством, нерасчетливым образом жизни и т.д. Зато относительно 500 глав семейства можно сказать, что их бедность объясняется или количеством детей, или слабостью здоровья.

«Я думаю, — говорит Бутс, — что когда-нибудь общество, построенное на индивидуалистических началах, в которые мы так верим, само признает себя вынужденным в собственных интересах взять на себя заботу о жизни тех лиц, которые по какой бы то ни было причине не в состоянии самостоятельно обеспечить себе существование, отвечающее известным, достойным человека условиям, и общество вполне в состоянии будет это сделать». Общество будет вынуждено к тому ростом затрат и расходов на бедных, которые оно уже производит и ныне. Знаменитый филантроп Северо-Американского штата Мичиган Рандалль приводил уже в 1881 г. в «Revue p?nitentiaire» ( 1881, р. 563), следующие данные для Северо-Амери- канских штатов:

В1850 г. насел. 23 191 876 расходы на бедных в долл. 2 954 808

« 1860 « 31 443 311 « « « « 5 445 145

« 1870 « 38 558 371 « « « « 10 930 429

Население не удвоилось, а расходы на бедных более чем утроились.

Рост числа нищих замечается повсюду. Так, во Франции в Бордо за время с 1860 по 1880 г. число нищих увеличилось с 12 тыс. до 19 тыс.¹ Более близкое исследование нищенства в Северо-Американских штатах дало следующие данные, представленные национальному конгрессу филантропии и тюрьмоведения в Буффало^{[15] [16]}. Из 27 961 случая расследованных 22,7% должны быть признаны недостойными помощи; 40,4% нуждаются скорее в работе, чем в помощи; остальные 32,9% нуждаются в помощи — постоянной или временной. Вернер по этому поводу замечает^[17], что если обобщить результаты этого исследования для всей страны, то окажется, что ²/₃ действительной или притворной нищеты (собственно нищеты) могло бы быть устранено более правильной организацией положения о спросе и предложении труда. Значительная часть случаев впадения в нищету может быть объяснена, по мнению Вернера, слабостью физического здоровья или умственного развития, переходящими часто в настоящую болезнь. Физическое состояние пауперов характеризуется наблюдениями Иосифа Кёрези (Mittheilungen ?ber individuelle Mortalit?t, Beobachtungen. Budapest). Кёрези сравнил продолжительность жизни 1000 купцов, стольких же сапожников и стольких же поденщиков, последний класс граничит и значительной частью входит в состав пауперов; при этом оказалось, что из 1000 отмеченных в возрасте 25 лет купцов достигли 60-летнего возраста 587, сапожников — только 376, а поденщиков — всего 255.

Вернер вполне присоединяется к мнению известного автора исследования о пауперах (The jukes) Dugdale, что «пауперизм есть указание на слабость какого-либо рода или благодаря детскому или старческому возрасту или болезни или для женщин рождению детей. Наследственный пауперизм вызывается главным образом какой- нибудь болезнью и приводит в конце концов к угасанию; пауперизм может быть определен как социальная форма физического вырождения».

Таким образом, рядом с непостоянством заработка, с тем, что предложение труда чрезвычайно ниже спроса на труд, отмечается невозможность работать правильно или даже вообще ввиду физической слабости или болезни. Для характеристики этой последней причины пауперизма приведены интересные данные у Адольфа Коста в его сочинении, посвященном современным вопросам¹; на 12 млн рабочих около 2 млн 600 тыс. заболевают ежегодно; из них только часть получает помощь, а около 700 тыс. предоставляется собственным силам и средствам и разоряются, впадая в долги. Кроме того, семьи рабочих теряют ежегодно 34 тыс. матерей и 80 тыс. отцов,— такие семьи, которые существуют только трудом отца или матери. Mors miseriae mater!

Что делается с детьми таких семей? На это дают ответ цифры Assistan?e publique во Франции. До 1890 г.² всего числилось enfants abandonn?s et assist?s во всей Франции около 125 тыс. Уличных бродяг — детей, так называемых арабов улицы, до 42 тыс.

Напрасно было бы думать, что в этом прискорбном факте виноваты родители несчастных детей. Теофиль Руссель исследовал в ^{[18] [19]}

1894 г. причины, вызвавшие оставление на произвол судьбы тех 542 детей, которые в этом году получили помощь от Assistance publique, причем оказалось¹, что только ¹/₅ часть родителей этих несчастных детей может быть признана indignes, около ^{[20] [21]}/₃ находятся в такой нищете, что не в состоянии содержать своих детей, 20 случаев смерти родителей, 58 исчезновения родителей (просто не выяснено, может быть и умерли) и 74 — пороки самих детей.

И когда эти несчастные дети доходят до исправительной колонии, вот в каком состоянии они поступают. «Нужно видеть, — говорит французский адвокат граф Курб^[21], — этих детей, когда они поступают в исправительные колонии в Лиможе и Безансоне, чтобы представить себе то состояние нищеты и физического ослабления, в котором находятся в особенности дети, поступающие из крупных промышленных центров. Нужно окружить их чисто материнскими заботами, дать им возможность ходить побольше на чистом воздухе, чтобы они могли справиться со своими прирожденными недостатками. Значительное число среди них — калеки, с атрофированными членами, рахитики, золотушные. Тем, которые имеют 10 лет от роду, на вид 6. Их умственное развитие также отстало, хотя у некоторых развита порочная хитрость...»

Чтобы представить себе, до какой полной потери человеческих условий жизни доходят бедняги, следует отметить, что английское законодательство вынуждено было создать новый проступок sleepig out, т.е. искание ночлега вне какого бы то ни было крова на улицах, под мостами. Как свидетельствует Judicial Statistics за 1902 г., число лиц осужденных за это «преступление» в 1902 г. было 9598. Не забегая вперед с ходом моих рассуждений, я и здесь считаю нужным отметить на этом чрезвычайно характерном примере, до какого вырождения, бессмыслицы может дойти уголовное законодательство, свидетельствуя только такими подобными мерами свою полную негодность в борьбе с преступностью и ее причинами.

Но едва ли лучше положение тех пауперов, которые еще имеют кров, ночлег. Вот как описывает Альбрехт жилище паупера^[23]. «Если жилище, в котором он работает или которое его ожидает после работы, представляет грязную яму с зараженным воздухом; если в этом помещении больные, исхудалые члены семьи стонут, если к тому же он помещение должен еще делить с посторонними, грубыми, а иногда и преступными людьми, так что ему прямо не остается места, куда преклонить свою усталую голову,— то будет ли он при таких условиях, в таком помещении работать с радостью? Будет ли он после работы спешить домой в такое помещение? а раз он дома, то не будет ли он стремиться оттуда уйти? Да, конечно. И куда же он идет? — в трактир, в кабак, всюду, где он может заменить свой негостеприимный кров менее отталкивающим местопребыванием. Если мы часто в одной квартире, состоящей из одной комнаты, находим набившимися родителей, детей и, кроме того, ночлежников обоего пола, то что можно ожидать в нравственном отношении от подрастающего поколения? Что тут удивительного, если в этом общежитии всякое чувство стыдливости заглушается, проституция и противоестественные пороки должны быть признаны вполне естественными?»

При таких условиях вполне естественно, что пауперизм влечет за собой и сопровождается двумя прискорбными и в высшей степени важными в социальном отношении явлениями — разрушением семьи и алкоголизмом.

На разрушение семьи как на громадную социальную язву и последствие индустриализма указывают постоянно в своих петициях и союзных постановлениях сами рабочие. Так, рабочие на конгрессе в Таррагоне, в Испании¹, постановили единогласно, что чересчур продолжительная работа в мастерских и привлечение к работе жен и детей рабочих в числе других вредных последствий привели и к разрушению семейной жизни. В другом ходатайстве рабочих^{[24] [25]} сказано: «Мать, которая не имеет более времени заниматься своим ребенком, оставляет его на попечение кормилицы, плохо оплачиваемой, или няньки, которая его кормит всякими похлебками. Благодаря этому чрезвычайная смертность, быстро увеличивающееся вырождение расы, отсутствие всякого нравственного воспитания. Дети трех-четырех лет бродят по улицам без всякого призора».

Мы видим, что тяжкие семейные условия гонят рабочего паупера в кабак. Но там он находит уже не простое вино, влекущее за собой опьянение, он находит алкоголь. Алкоголь во всех его видах водок, абсентов, ликеров, вермутов и т.д., как справедливо отмечает проф. Видаль^[26], — произведение искусственное, содержащее, по исследованию врачей, настоящие яды. Эти яды вызывают конвульсии, поражения и расстройства нервной системы, сумасшествия, самоубийства. Но и самые первоначальные стадии опьянения уже не те, что при прежнем вине: это опьянения, вызывающие зверские проявления, пролитие крови и т.д.

А паупер, чтобы, по выражению Бутса, не засматриваться постоянно в ту пропасть, на краю которой он висит, чтобы забыться, чтобы подбодрить себя для работы, обращается к единственному доступному для него средству — алкоголю, и алкоголь доканчивает то, что начали социальные условия: дегенерацию, одичание и т.д.

Таким образом, необходимо признать, что индустриализм и свободная конкуренция приводят к крайнему непостоянству заработка, к пауперизму как безысходной нищете, с которой не в состоянии справиться громадные массы народа, и притом без всякой вины с их стороны, к дегенерации как последствию и самой нищеты, и сопровождающих пауперизм явлений: разрушения семьи и оставления на произвол судьбы детей и алкоголизма. В связи с индустриализмом стоят увеличение и пауперизм городского населения. Со всеми этими явлениями размеры преступности стоят в непосредственной связи, и эта связь отмечается и статистикой. Я начну с данных, приводимых статистиками, и с выводов, делаемых ими.

Мы прежде всего должны отметить, что, как показывает статистика, в тех странах и тех отдельных местностях, где развивается индустриализм, быстро растет преступность.

Так, мы видели это выше, в Германии преступность растет особенно быстро за последние 20 лет, гораздо быстрее, чем в других странах, и это явление и Август Боско в своем указанном выше сочинении, и Шель приписывают именно быстрому, чрезвычайному развитию индустриализма в Германии. В глазах Шеля¹ это даже является смягчающим обстоятельством. Он говорит: «Не надо думать, что увеличивается Hang nach Verbrechen, нет, виноваты внешние условия роста промышленности, рост городов, густота населения, более частая благодаря этим условиям возможность столкновений и искушений».

Ближе к вопросу подошел наш статистик Е.Н. Тарновский в своих исследованиях о движении преступности в Германии, Франции и Англии^{[27] [28]}.

В Германии общая картина — увеличение преступности. Но если обратиться к рассмотрению роста преступности в отдельных местностях, то оказывается, что в земледельческих и менее густонаселенных местностях преступность даже уменьшилась; зато в промышленных и густонаселенных областях она увеличилась на 40%, принимая во внимание происшедшее за это время увеличение населения. В то время как кражи вообще в Германии по сравнению с населением уменьшились на 5%, в промышленных провинциях — рейнских и Вестфалии число краж увеличилось на 33—36%; мошенничества вообще увеличились на 34%, но в особенности в промышленных районах.

Во Франции в то время как убийства во всей стране уменьшились, в промышленных районах они увеличились. Число краж во всей Франции в 1833—1835 гг. на 100 тыс. населения составляло 46, а в 1893—1895 гг. — 120, а в промышленных районах оно учетверилось по сравнению с населением. Число coups et blessures в промышленных районах за время с 1881 по 1901 г. увеличилось с 98 до 139 на 100 тыс. населения. Число дел в промышленных районах увеличилось в то же время с 634 до 686 на 100 тыс. населения. Мы уже отметили выше оригинальное объяснение Тарда параллельного роста преступности и промышленности (взамен погибших виноградников, изготовление «вин из привозных элементов») в департаменте H?rault. Joly («France criminelle») объясняет иначе. У Жоли вырывается даже такая фраза: «Чем больше поднимается благосостояние департамента, тем больше у него преступников» (только благосостояние ли это, или увеличение производства и богатства?).

В то время как вообще в Англии с теми оговорками, которые я сделал в главе о росте преступности, рост преступности понижается, в округе Glamorgan в южном Уэльсе, наоборот, преступность быстро увеличилась. В этом округе находятся Кардифские каменноугольные копи. В 1836—1876 гг. они привлекли так много народа, что население округа за это время увеличилось в 5 раз, тогда как во всей Англии только на 100%. В то же время преступления против личности по расчету на 100 тыс. населения увеличились с 5 до 25, а против имущества — с 7 до 199.

В то время как в 18 земледельческих графствах преступность вообще за последние 60 лет уменьшилась, в 35 промышленных графствах она за то же время увеличилась на 21%.

Но нам говорят¹: «Это не столько рост промышленности, сколько переход от одного экономического строя к другому, индустриальному». Такое объяснение, в сущности, сведется к тому, что весь мир, все переходит к индустриализму, который развивается, а когда он окончательно разовьется и установится, тогда и прискорбные явления пройдут. Конечно, это не более как ни на чем не основанное гадание насчет будущего. Но есть и другие способы статистически удостовериться в связи преступности с индустриализмом. Так, Compte general de l’administration de la justice criminelle за 1902 г. для

¹ Hall. Op. cit.P. 332 и др.

по

Франции дает следующие данные о распределении преступности по занятия. Хотя classe agricole составляет 8 524 000, т.е. почти половину de la population active de la France, тем не менее он дает всего 8% преступлений (crimes). Les industriels — всего 6 334 000, но они дают 24% всех crimes, 8% падает на occupations inconnues.

В Германии земледельцы дают на 100 тыс. земледельческого населения 1208 осужденных за преступления и проступки, а рабочие и поденщики на 100 тыс. соответствующего населения — 10 402 осужденных, тогда как лица, имеющие доход, представители интеллигенции, дают всего 224.

К сожалению, вполне соответственных данных английская статистика не содержит. Но в ней мы находим такое указание¹: в среднем за 1893— 1902 гг. присуждалось в год к тюремному заключению 154 130 человек, из них на категорию лиц, обозначаемую под общей рубрикой рабочих, поденщиц и швей, падало 88 609 осужденных. В то же время фабричных рабочих — 6289 и особая графа Mechanic and skilled workers — 21 063. По-видимому, первая категория объединяет собой группу поденщиков. Понятно, если просчитать еще целый ряд групп лавочников, приказчиков и т.д., как мало останется для лиц обеспеченных и лиц интеллигентных. Но численность всех этих классов во всем народе не приведена, и, по-видимому, как видно из объяснений, это точно не выяснялось.

Есть и еще один способ выяснения связи индустриализма с преступностью. Мы уже видели выше, насколько индустриализм стягивает население к известным центрам — к фабрикам, городам. И действительно, статистика всех стран прямо свидетельствует о параллельном росте преступности и густоты населения, которые находят свой высший предел в городах. Ломброзо^{[29] [30]} приводит в этом отношении следующие данные: если мы возьмем наиболее распространенное преступление — кражу, то самая крупная цифра 200 на 100 тыс. жителей получится для Германии, 136— для Англии, 134 — для Бельгии, для Ирландии — уже всего 91, для Испании — 52 и т.д.

Что касается крайнего усиления преступности в городах по сравнению с селами, то в этом отношении статистических данных так много^[31] и этот факт так повсеместно признан, что я ограничусь приведением лишь некоторых данных. Так, Joly^[32] для Франции эту разницу определяет более чем в двойном размере по расчету на 100 тыс. населения: 17 для городов, 8 для деревень.

В Германии¹, считая городом поселение, вмещающее более 2 тыс. жителей, разница по расчету на 100 тыс. населения выражается в следующих цифрах: в городах — 137, вне городов — 98. В Берлине эта городская преступность неизмеримо сильнее. За кражи в Берлине осуждается ежегодно на 100 тыс. населения 323, тогда как во всей остальной Германии — 188^{[33] [34]}.

В то время как общий процент краж для всей Италии, по расчету населения 195, в городах^[35] Ферраре — 518, Венеции — 321, Брес- ции — 379 и т.д.

Мы видели далее, что одной из типических черт пауперизма является неимение крова и определенного места жительства. Вот, например, в этом отношении цифры Joly («Fr. crim.», р. 252): в 1841—1851 гг. на 1000 обвиняемых в преступлении было 41 sans domicile ou domicile inconnu, a в 1889 г. — уже 140. Это лучший показатель того, что делается с сельским населением, когда оно оставляет свои насиженные места и направляется в города. Образуется тот класс бродяг, на страшное увеличение которого так жалуются во всех странах и который дает, разумеется, наибольшую преступность. Так, по Compte general de Г administration de la justice crim. за 1880 г. в то время как сельское население дает 8 преступников на 100 тыс., бродяги дают 405.

Всякие подсчеты бродяжничества и в европейских государствах совершенно приблизительны, но уже приведенные выше цифры по Голландии о численности населения, не имеющего определенных занятий, указывают на численность класса, стоящего рядом и наполняющего ряды бродяг. Чрезвычайное усиление преступности среди иностранцев, относительно которого приводят цифры и Жоли, и Ломброзо, и Тард, в сущности, представляет разветвление того же общего явления — отрыва населения от родного крова в деревне, на родине, и невозможность прочно осесть на новом месте.

Собственно о влиянии пауперизма как бедности в качестве фактора преступности я тоже уже говорил выше; я ограничусь здесь приводимыми Ломброзо^[36] цифрами для Италии, где 56% преступников — нищие, а 32,15% имеют только самое необходимое для жизни.

Я остановлюсь здесь на другом проявлении пауперизма — на разрушении семьи, выражающемся в детской преступности.

О чрезвычайном увеличении детской преступности, и именно в Германии, где индустриализм так быстро развивается, уже сказано в главе о росте преступности. Там же отмечено чрезвычайное увеличение населения индустриальных школ в Англии, что указывает с несомненностью на усиление детской преступности. Здесь интересно указать, в какой мере это явление может быть приведено в связь с состоянием семьи. Jules Joly в интересном докладе, представленном им в 1904 г.¹, Soci?t? g?n?rale des prisons занялся этим вопросом, и вот между прочим данные, которые он приводит. Из 4258 принятых в 1901 г. в colonies p?nitentiaires во Франции детей у 907 родители были осуждены за преступления, у 393 родители — бродяги или проститутки; наконец, 1405 не имели отца или матери. Эти данные, говорит Joly, доказывают с очевидностью, что главным фактором детской преступности является несостоятельность или дезорганизация семьи.

Как справедливо заметил на страницах того же журнала^{[37] [38]} в докладе об особом народившемся виде патроната — семейном — Georges Bessi?re, ребенок вырождается потому, что низшие классы, народные массы, отравляются всякими искусственными препаратами алкоголя по самой дешевой цене; ребенок делается вором или бродягой, потому что необходимость обеспечения этого куска хлеба отвлекла отца и мать от семейного очага. Каким образом общество, которое является виновником всего этого зла, могло бы возложить на семью обязанность исправления зла, тогда как само же общество делает для семьи невозможным исполнение этой обязанности. Если главная причина детской преступности в слабости семьи, надо прийти ей на помощь и потом уже опираться на семью.

Спутник пауперизма — алкоголизм; в своих наиболее грубых формах, допустимый только у людей, окончательно из-за нищеты потерявших всякое социальное положение, он растет, как известно, непомерно быстро. Его пришлось возвести в самостоятельное нарушение — нарушение общественного приличия. Как показывают данные, приведенные в Judicial statistics за 1902 г., в Англии за 10-летие, с 1893 по 1902 г., число осужденных за пьянство (Drunkennes) увеличилось с 168 927 до 209 908.

Потребление алкоголя в Германии увеличилось с 87,4 л на жителя в год в 1878 г. до 124,1 л в 1898 г.

Это усиление потребления, помимо того что составляет уже само по себе ряд преступных деяний и не только нарушения общественного приличия, как в Англии, но и нарушения обязанностей по содержанию семьи, как в Норвегии, ведет вполне естественно к усилению преступлений против личности. Усиление этих преступлений, которое уже отмечено нами в главе о росте преступности, идет прямо параллельно и пропорционально увеличению количества потребляемого в той или другой местности алкоголя.

Но и вообще и в других преступлениях мы встречаемся с тем же влиянием алкоголя; как отмечает профессор Пионтковский¹, до 70% всех преступников, по данным разных стран, — алкоголики.

Мы проследили на предыдущих страницах неразрывное соотношение и даже прямую связь, существующие между отдельными проявлениями современного социального строя и преступностью. Эту связь не отрицают даже такие индивидуалисты-моралисты, стремящиеся видеть причину различных социальных зол в пороках и безнравственности отдельных личностей, как граф Оссонвиль. И у него после обозрения данных современной французской статистики (в 1890 г.), указывающих на осуждение многих десятков тысяч лиц за нищенство, бродяжничество, кражи, вырываются такие слова^{[39] [40]}: «Но если, действительно, желать беспристрастно оценить все эти статистические данные, то необходимо задать себе вопрос, а сколько из этих многочисленных осужденных дошли бы до совершения тех же преступлений, если бы они родились и были бы воспитаны в довольстве? Быть может, даже и один на сто не дошел бы до этого. Но ведь тот же самый вопрос может быть поставлен и в отношении более серьезных преступлений. Как бы ни возражали, а все-таки преступления гораздо более редки среди более обеспеченных классов. Что же — это может быть объяснено более высокой нравственностью представителей этих классов? Да, разумеется, но это главным образом зависит от того, что благодаря именно условиям обеспеченности они родятся, растут и живут вдали от тех многочисленных искушений, которые как бы создают благоприятные условия для падения бедных. Поэтому надо же иметь мужество признать, что наиболее могущественный фактор преступности есть все- таки нищета». Henri Joly, такой же индивидуалист, как и Оссонвиль, сам в сочинении «La France criminelle» приводит следующий поразительный пример. В Париже, как известно, есть много тысяч заброшенных, морально испорченных, близких к преступлению детей. И вот установился обычай помещать этих детей в семьи крестьян департамента Nievre. Этот обычай держится уже давно, и многие тысячи выросли в этих новых условиях, сделались истинными гражданами, а преступность населения этого департамента не повысилась и осталась по-прежнему весьма малой. Joly по этому поводу замечает¹: «Разве это не лишнее доказательство влияния среды и того могущественного воздействия, которое среда, в дурном или хорошем смысле, оказывает на наследственные наклонности? Поток нравственных нечистот, который Париж изливает на почву департамента Nievre, там всасывается, очищается, как воды клоак в Acheres et Genevilliers».

Но если действительно новый экономический и социальный строй, выражающийся в индустриализме, свободной конкуренции, полном ниспровержении всех уз, оковывавших личность в средние века, так несомненно и сильно поднял преступность, то не найдем ли мы в характеристике, в главных особенностях этого строя объяснения, что следует признавать вообще главным фактором преступности, по крайней мере современной, не уяснится ли тот путь, каким образом этот и другие факторы преступности доводят личность до преступления.

В самом деле — ведь все-таки виновником преступления, какое бы значение ни придавать внешним факторам преступности, всегда является отдельная личность. Поэтому, обрисовав выше и выяснив главные черты нового экономического и социального строя, необходимо остановиться здесь на положении личности в этом новом строе.

Выигрывает ли личность при этом новом свободном строе или, лучше сказать, при этом строе свободного соревнования? Известный экономист из школы катедерсоциалистов Адольф Вагнер отвечает на этот вопрос и указывает^{[41] [42]}, что свободная конкуренция ведет к победе недобросовестных или даже бессовестных элементов общества. При свободной конкуренции далеко не всегда побеждают наиболее даровитые индивиды; рядом с ними весьма часто побеждают менее добросовестные, в которых личный интерес, не сдерживаемый более никакими соображениями, вырождается в своекорыстие. Благодаря таким условиям не только менее совестливые люди становятся смелее и беззастенчивее, но и более совестливые для ограждения своих интересов вынуждены прибегать к тем же недобросовестным приемам, и таким путем общий уровень общественной нравственности понижается.

Основная черта современного строя — развитие в личности ничем не сдерживаемого эгоизма, господство эгоистических своекорыстных побуждений. Как говорит Ратцингер, автор известного труда о церковной благотворительности¹, современных людей не разделяет более вопрос о формах государственного управления, его место занял вопрос социальный, который сводится к тому, кто же победит: дух эгоизма или дух самопожертвования, будет ли по-прежнему общество являться не чем иным, как оборотным капиталом для сильнейшего, или настанет время, когда каждый будет посвящать свои силы на служение общему благу, и в особенности на защиту слабых.

Но это свободное соревнование, это освобождение личности от уз, а вместе и от поддержки приводит к потрясению всего положения личности, оно становится шатким, ненадежным.

Сравнивая средние века с новым общественным строем, Ульгорн^{[43] [44]}, друг Флиднера, известного основателя той филантропически-религиозной могущественной корпорации в Германии, которая известна под общим названием «Jnnere Mission», справедливо обращает внимание, что бедность и нищета существовали всегда и будут, вероятно, всегда существовать, но бедность и нужда нашего времени носят особый характер. Они прежде всего захватывают особенно большое число лиц, целые массы. Затем они не представляют того преходящего явления, как прежде, которое объяснялось общественными временными бедствиями — неурожаем, эпидемиями, войной: теперь мы имеем дело с пауперизмом как постоянным явлением. И при этом причины этой бедности коренятся не столько в личности, сколько в общественных условиях, в экономическом строе: теперь не естественно, а, так сказать, общественно бедные люди. Этот новый общественный строй — время крупного производства, время фабрик. Создаются большие богатства, но прямое последствие этого строя — уменьшение числа прочно обоснованных, обеспеченных человеческих существований (weniger fundirte, gesicherte Existenzen). Большое преимущество экономического строя средних веков состоит в том, что тогда было гораздо больше обеспеченных человеческих существований, чем теперь, и что необеспеченные могли опереться на обеспеченных, крепостной — на землевладельца, работник — на цехового мастера. Промышленное производство было более упорядочено, производительность была меньше, но постояннее, рынок меньше, но более знакомый, сбыт вернее.

К таким же взглядам на положение личности в наше время по сравнению со средними веками склоняется и знаменитый германский историк Иоганн Яннсен¹, который находит, что теперь личность не чувствует себя более органически самостоятельным членом более крупного единения, но представляет из себя простую цифру, простой атом.

Это атомизирование — превращение всего общественного строя в бесконечное число атомов, бесформенную массу ничем между собой не связанных песчинок, так же, как песчинки, подвергающихся влиянию малейшего ветра.

Этот взгляд на современный строй поддерживает и Александр Эттинген^{[45] [46]}. «Под блеском произведений современного индустриализма, — говорит он, — скрывается демон социальной нищеты, тот пауперизм, который находится в тесном и совершенно логически необходимом соотношении с атомизированием наших рабочих классов. Он (пауперизм) проявляется собственно не столько в временной материальной нужде или случайном недостатке куска хлеба, но обнаруживает свою действительную природу (Ыррокга^сйез АпИйг свое искаженное предсмертными судорогами лицо) в невозможности иметь определенную специальность, в недостатке работы, в невозможности зарабатывать хлеб, одним словом — в безнадежном положении!»

Да, разрушение средневековых уз и всевозможных ограничений сделало возможным полное применение великого фактора человеческого прогресса — разделения труда. Но не следует же упускать из виду, как справедливо замечает в своем замечательном труде, посвященном разделению социального труда, профессор Дюрк- гейм^[47], что преступление есть деяние, которое порицается большинством, народной совестью, национальным сознанием, чувством солидарности. Но именно эта солидарность разрушается с развитием разделения труда. Весь ход цивилизации выражался в постепенном обобщении при одновременном разрушении все более и более крупных групп. Но по мере того как мораль, традиции, религия обобщались, сила их все более ослаблялась и индивид получал возможность по своим личным взглядам принимать то или другое контроль групп, и в особенности ближайших, исчезал, а вместе с ним исчезала и обязательность согласования своих личных поступков с этой обобщенной общественной моральной совестью. Вырастает, по словам Hall¹, the anti-social individual. Дюркгейм приводит блестящую иллюстрацию из современной жизни, сравнивая жизнь маленького провинциального города с жизнью больших городов^{[48] [49]}.

В уездном городке всякая попытка освободиться от обычаев, установившихся взглядов на поведение, положим, даже и на мелочные условия принятого образа жизни — вызывает скандал и всеобщее порицание; не обращать на них внимания невозможно, — так тесны рамки жизни. Не то в больших городах. Здесь толпа, а французская пословица говорит не напрасно, что нигде человек не может так хорошо спрятаться, как в толпе.

Но что же может получиться, если весь строй — общественный, социальный, перешел от организованного, положим, узко организованного, к строю толпы, где все друг другу совсем чужды, где никто не считает себя обязанным помогать соседу и еще менее признает за собой право наблюдать за его поведением или предъявлять в этом отношении какие-либо требования.

Что делается с личностью, которая, таким образом, оторвалась от прежних своих связей по семье (работники, уходящие из семьи), по деревне, по церковной общине, по всякому союзу, в особенности народному, связывавшему и поддерживавшему ее в месте ее рождения, воспитании и т.д.? Такая личность, попадая в толпу, как фишка, как номер, становится в положение полного уединения, одиночества, она деклассируется. Явление деклассации я считаю самым типическим проявлением и вместе с тем результатом современного строя и считаю поэтому необходимым на нем остановиться несколько подробнее.

Родоначальником учения о деклассации является, несомненно, Corne, французский адвокат, не прославившийся никакими, насколько мне известно, другими учеными трудами, кроме разбираемой статьи, помещенной в «Journal des ?conomistes» еще в 1868 г. (№ 1). На него ссылаются и Эттинген, и Жоли, и др.; его мысли, пожалуй, получили в трудах этих ученых некоторое дальнейшее развитие, но во всей полноте они не были исчерпаны.

На преступника большинство в современном обществе, — говорит Корн, — смотрит так, как смотрели в древней Греции и Риме на рабов, как на существо особой, другой породы, не той, как все. Это воззрение очень удобно: оно избавляет нас, людей непреступных, от всякой ответственности за преступные деяния, совершаемые хотя и в нашей среде, но не нами. Установив такой взгляд на преступника, общество наделяет его и особыми качествами: в нем видят чуть не гиганта с бурной энергией, с избытком жизненных сил, с умом — как торговец, он обдумывает выгоды и невыгоды предприятия. Можно ли к нему относиться иначе, как только отрицательно? Его нужно подавлять, карать и чем страшнее наказание, тем лучше. Но, однако же, наказания не помогли, а лишь повредили, потому что боролись с призраком, с произведением воображения.

Преступник — вовсе не особенный тип, если понимать под этим сумму индивидуальных особенностей. Виновата в преступлении не особенная природа преступника; весь наш общественный строй поражен болезнью, и не наказаниями, а социальной гигиеной надо бороться с преступностью. Стоит обратиться к статистическим данным, чтобы сразу разрушилось представление о преступнике как об умственной и физической силе. Они одиноки с раннего детства. Из 8006 молодых преступников, содержавшихся 31 декабря 1864 г.^[50] в тюрьмах Франции, 60% были или незаконными детьми, или не имели отца или матери, 38% были детьми бродяг, преступников, проституток. Из 4154 обвинявшихся в суде присяжных в 1865 г. 37% были уроженцами не того департамента, где их судили. Из числа 25 506 задержанных в том же году в департаменте Сены только 7450 были уроженцами этого департамента. Пауперизм создает главным образом те условия, при которых вырабатываются преступники. А пауперизм — это хроническая нищета без надежды на достижение лучших условий существования и без воли, необходимой для того, чтобы добиться этих условий, это — жизнь изо дня в день (см. характеристику Бутса, приведенную выше) без всякой мысли о дне завтрашнем, это — голод, нечистоплотность и болезни, принимаемые как неизбежная судьба, это — атония, разложение тела и души. Преступники не сильнейшие, а слабейшие представители современного социального строя.

На преступника можно смотреть, как на человека, который забрался в очень опасное место (ср. опять-таки Бутса). Почти неизбежно он должен пасть. Дороговизна предметов первой необходимости или всякие другие случайные обстоятельства определяют скорее путь их падения, чем само падение. Основная черта их положения — одиночество. У них не было или нет никаких связей, никаких отношений, им не на кого опереться, некому их удержать при малейшей страсти, при малейшем увлечении: малейший толчок — и они падают. И вот именно в городах, и в особенности в больших городах, где одиночество сказывается особенно сильно, там и отмечается особенно большая преступность. Ведь не следует забывать, что с оставлением деревни и переходом в город крестьяне не только теряют материальную поддержку близких и знакомых, они теряют больше. Деревня представляет собой все-таки, хотя и микроскопическое, общество, где каждый состоит под невольным и вполне благотворным в смысли поддержания нравственности наблюдением своих односельчан. Благодаря такому строю жизни складываются репутации, и человек, добившись известной репутации, дорожит ею, старается ее поддержать. В городе никто его не знает и, разумеется, никто не заботится о его поведении и репутации; при таких условиях есть все основания опасаться, что он и сам не будет заботиться о своем поведении и репутации, которой у него более нет.

Я оставляю пока до одного из следующих отделов мысли Корна о мерах борьбы с преступностью. Но в изложенных пределах его учение полно, глубоко и всесторонне. Хотя в нем не содержится далее самого слова «деклассация» — термина, придуманного его последователями Жоли, Тардом и др., — но у него само понятие определено правильнее и полнее. Он называет его одиночеством. Это одиночество есть последствие атомизирования как характеристического явления современного строя. Но это одиночество, как его называет Корн, главным образом складывается из следующих элементов. Во-первых, из элемента материального — отсутствие поддержки, отсутствие материальной помощи со стороны близких, родных, членов той же группы, того же села, друзей, знакомых по постоянному месту жительства, которые могли бы доставить работу, а временно, до приискания, помочь денежно; во-вторых, из элемента нравственного — из-за одиночества не может быть нравственного надзора, с одной стороны, не может быть репутации — с другой. Общий результат — отсутствие того, что англичане называют standard of life — человеческие, достойные человека условия существования. При отсутствии этих условий, позволяю себе русское выражение, может быть, и тривиальное — все для человека делается трын-трава, и преступление есть не более как эпизод в общем, близком к преступлению строе жизни. Но эта потеря человеческих условий существования может, как видно, произойти по двум причинам. Или, как мы видели выше, в силу социальных условий, в силу неумолимых жестоких требований индустриализма, свободной конкуренции и т.д., которые вырывают, действуя с неумолимостью законов природы, человека из его родины, деревни, семьи и атомизируют его. Или то же явление, то же положение одиночества может наступить по вине самого попавшего в это положение вследствие особенно безнравственного его поведения или даже совершенного им преступления, которое, осуждаемое народной совестью, губит его репутацию, отталкивает он него даже самых близких к нему людей. Что же бывает чаще? Я думаю, не может быть сомнений, что чаще проявляет свое влияние первая, социальная причина, охватывающая громадную часть населения, приводящая в это положение миллионы людей.

Последователи Корна Жоли и Тард — чистые индивидуалисты, глубоко убежденные в том, что главным образом действует вторая из указанных причин; но они не отрицают существования и первой причины. Самому явлению, столь ярко описанному и впервые указанному Корном, они дают название декларации, не входя в подробное выяснение самого понятия и не указывая, в чем оно проявляется. Собственно название, может быть и меткое, совсем не определяет сущности понятия; оно скорее указывает лишь внешний процесс — выход из группы. Но к чему этот выход приводит и в чем состоит положение вышедшего и даже почему выход приводит к этому положению, они не объясняют.

Тард в своем сочинении «La criminalit? compare?», все сводя по обыкновению к главному, по его мнению, социальному фактору — подражанию, отличает от политической революции революцию социальную и говорит, что rayonnements imitatifs той и другой различны. Что касается второй революции, то одно из rayonnements (проявлений) ее выражается в деклассации. Под декларацией надо понимать слишком быструю миграцию из деревень в города, внезапные обогащения и внезапные разорения, даже слишком быстрый переход от ничтожества к крупной политической власти; к ним же он причисляет даже особую, чисто индивидуалистическую категорию беспокойных (les agit?s?!), которых считает рассадником порока и преступности. И больше ничего. Теория Тарда об ответственности и неответственности уголовной («Philos. P?nale»), выясняя факт дезассимилирования преступника с нормальным и общим строем и взглядами общества, не касается вопроса о причинах, вызывающих дезассимилирование, и носит чисто индивидуалистический характер.

Joly, мнение которого, как глубокого поклонника влияния индивидуальных факторов преступности, мы приводили выше, не совсем согласен с выраженными им самим в других местах взглядами. В конце своего сочинения о преступности во Франции («France criminelle») Joly заявляет, что главным фактором считает декларацию и прибавляет при этом: «Человек нуждается и в удержании (retenue), и в помощи (soutenue) со стороны той среды, которая его окружает. Семья, община, школа, союз, отечество — вот группы, которые при хорошей организации должны всех нас окружать. Все, что в каком бы то ни было отношении разрушает одну из этих рамок, в которые мы заключены, и допускает выход личности из группы, делает из этой личности деклассированного и — почти неизбежно — преступника». Это верно, остроумно, но все же касается только внешнего процесса и не выясняет подробно, как у Корна, существа.

• [1] Cesare Lombroso. Le crime, causes et remcdes, 1899. P. 64.
• [2] Enrico Ferri. La sociologie criminelle. Фр. пер., 1905. P. 196.
• [3] Francesco Poletti. Il sentimento nella scienza del diritto penale, 1882. Гл. VIII, Di unalegge empirica d?lia criminalita, p. 69—93.
• [4] Philisophie p?nale. P. 346.
• [5] Ibid. P. 371.
• [6] HallA.C. Crime in its relations to social progress, 1902. P. 279.
• [7] Exposition universelle de 1900. Congr?s international d’?ducation sociale; Auguste Kaufer.L’organisation des travailleurs, p. 228.
• [8] НегкпегН. 01е АгЬекеП'га§е, 3 АиП., 1902.
• [9] Harms. Die Holl?ndische Arbeitskammern, 1903.
• [10] Гобсон Дж. Задачи бедности / Пер. Лучицкой, 1900. С. 50.
• [11] Moralstatistik, р. 421.
• [12] Les causes ?conomiques de la criminalit?, p. 343.
• [13] Sociologie criminelle, p. 289.
• [14] Booth Ch. Life and labour of the people of London. First Series Poverty, 1902.
• [15] Rev. penit. 1889. P. 343. Confer, de Georges Picot.
• [16] G. Warner. American charities in Philantropy and economics.
• [17] Op. cit. P. 30 h 40.
• [18] Coste A. Les questions sociales contemporaines, 1880.
• [19] Revue p?nitentiaire, 1890. P. 174.
• [20] Revue p?nitentiaire, 1890. P. 839.
• [21] Ibid. P. 448.
• [22] Ibid. P. 448.
• [23] Dr. Albrecht H. Die Wohnungsnot in den Grosst?dten und die Mittel zu ihrer Abh?lfe,1891.
• [24] Turmann M. Le catholicisme social, 1900. P. 50.
• [25] Ibid. P. 55.
• [26] Vidal G. L’alcoolisme devant la loi p?nale // Rev. Penit. 1897. P. 1.
• [27] Jahrbuch f. Nationaloek. Statistik. В. 22. S. 123.
• [28] Журнал Министерства юстиции. 1904. № 4, 8.
• [29] Judicial Statistics, 1902. P. 39.
• [30] Le crime, p. 72.
• [31] Cp.: Dr. Prinzing Fr- Sociale Faktoren der Criminalit?t, Zeitschr. f. d. ges Sfrafrw. B. 22.S.551.
• [32] France criminelle, p. 251.
• [33] Bosco. Указ, соч., отдел. Германии.
• [34] Тарновский и Боско.
• [35] Statistica Giudizlaria penale per Гапп, 1901. P. XIII.
• [36] Указ. соч. P. 159.
• [37] Revue penit. 1904. P. 662.
• [38] Ibid. 1901. P. 103.
• [39] Журнал Министерства юстиции, 1903. Кн. 4. С. 1.
• [40] Socialisme et charit?, 1895. P. 171.
• [41] France criminelle, р. 200.
• [42] Wagner A. Lehrbuch der politischen Oekonomie, 1879. 2 Aufl. S. 246.
• [43] Dr. RatzingerG. Geschichte der Kirchlichen Armenpflege, 1884. S. 591.
• [44] Uhlhorn G. Die christliche Liebesthatigkeit, 1895. 2 Aufl. S. 746.
• [45] 1аптеп I. СевсЫс^е ёев ёегкзсИеп УоНсев век кеш Аш§ап§ ёез МШеккгеге. 15 АиП.1890. В. 1.8.73.
• [46] Уоп ОеШщеп А. Э1е МогаЫаШёк т Шгег ВоёеиШщ» Шг ете БоаакПйк. ОпПе АиП.,1882. Б.390.
• [47] йигккет Е., ргскс1е восккс^еМ’ишуегзкё ёе Вогёеаих. Ое 1а сНушоп ёи цауак $скла1,1902.
• [48] HallA.C. Crime in its relations to social progress, 1902. P. 391.
• [49] Durkheim. Op. cit. P. 283.
• [50] Все эти статистические данные приведены Корном, и я их оставляю на его ответственности, ибо проверить, конечно, не мог.