РЕПРЕССИЯ И ПРЕВЕНЦИЯ

Репрессия — веками испытанное средство. С тех пор как на преступление перестали смотреть только как на нарушение даже не прав, а интересов отдельных лиц, и признали, что преступным деянием потрясаются сами условия всякого правильно организованного общества, с тех пор возникло и понятие репрессии, осуществляемой от имени государства и его органами. Репрессия с самого начала и долгое время отождествлялась с понятием устрашения. Уже в «Etablissements de Saint Louis» было сказано, что наказание должно устрашать «pour que les mauvais laissent a mal faire». Еще в XVII в. придавали репрессии в виде устрашения значение какого-то возвышенного акта правосудия.

Так, Johannes Jannsen в уже цитированном сочинении по истории германского народа на исходе от средних веков¹ описывает, как в 1601 г. великая герцогиня Саксонская София приказала для совершения казни над главой кальвинистов Крелем заменить старый эшафот новым и выстроить этот новый эшафот так, чтобы она вместе со своими придворными дамами могла на близком расстоянии созерцать это жестокое зрелище. Во многих местах начальством делалось распоряжение, чтобы учащаяся молодежь присутствовала при совершении суровых казней и поучалась. Той же цели поучения должны были служить и многочисленные рисунки с описанием самых жестоких истязаний и казней, газетные сообщения о преступниках и песни. Приведя факты, спокойный и беспристрастный историк добавляет: разумеется, было достигнуто совершенно противоположное — казни обратились в ежедневное явление, получилось чрезвычайное одичание нравов и понятная ненависть к правосудию.

Прошло более двух столетий, и на втором международном пенитенциарном конгрессе в Брюсселе в 1847 г.^{[1] [2]} председатель кассационного суда в Брюсселе Van Meenen, 80-летний старик, делясь со слушателями своими многочисленными воспоминаниями в области отправления правосудия, в блестящей речи отметил, что ему пришлось еще присутствовать при всех варварских телесных наказаниях; Великая французская революция потрясла весь дореформенный государственный строй и установила новые начала для уголовного законодательства; доживают свой век смертная казнь, la marque, le carcan, la degradation civique, l’interdiction de certains droits. Применение ссылки стало фактически невозможно. Из всей прежней лестницы наказаний осталась только тюрьма, так как каторжная тюрьма — только вид тюремного заключения. Но и этой тюрьме поставляется другая задача — не устрашать, а исправлять.

То, что сказал в своей речи Van Meenen, было не только воспоминанием, но и предсказанием будущего; но предсказание сбылось только отчасти. Действительно, смертная казнь доживает свой век, но, однако же, еще не дожила. Она исчезла из уголовных кодексов Румынии, Португалии, Голландии, Италии, Норвегии; и в гражданском и даже в военно-уголовном кодексе 22 мая 1902 г. ее нет, как нет в некоторых кантонах Швейцарии и в проекте общешвейцарского уголовного уложения, составленном Штоосом. Там, где это наказание сохранилось, к нему сравнительно редко присуждают и еще реже исполняют приговоры, присуждающие к смертной казни, заменяя это наказание другим. Так, во Франции, по данным, заключающимся в «Compte general de l’administration de la justice criminelle» ( 1902 г. пр. XXXVI), за время с 1881 по 1900 г. было присуждено к смертной казни 533 человека и из них казнено всего 155 человек. Особенно сильное движение за полную отмену смертной казни образовалось у нас в последнее время ввиду чрезвычайного учащения применения смертной казни нашими военно-уголовными судами. Этому движению обязаны своим происхождением следующие работы: сборник «Против смертной казни» под редакцией Гернета, Гольдовского и Сахарова (1906); профессора А.А. Пионтковского «Смертная казнь в Европе» (1908); сборник «О смертной казни» — мнения русских криминалистов (1909).

Исчезли, разумеется, истязания и телесные наказания из лестницы наказаний. Доживают свой век бессрочные лишения и ограничения прав. В новейших кодексах такие ограничения допущены лишь на срок, факультативно, по назначению суда и с возможностью восстановления этих прав при хорошем поведении в течение указанного в законе срока. Ссылка осталась только в немногих государствах (Франция — релегация; Россия — за весьма немногие преступления).

Уже при этих изменениях отождествление репрессии и устрашения стало невозможно, но и вообще общий взгляд и законодателя, и ученых на задачи репрессии изменился. Не видят более в репрессии средство отомстить преступнику за совершенное, не имеют в виду путем репрессии причинить ему зло. Правда, изредка еще слышатся противоположные голоса. Так, в 1890-х гг. появилось трехтомное исследование профессора Гюнтера, посвященное защите идеи возмездия в уголовном праве^[3]. Автор доходит до такого эксцесса, что восхваляет Канта за то, что тот в своем учении почти полностью восстановляет Моисеево законодательство. Не далее как в 1901 г. профессор Биркмейер по поводу вопроса о пересмотре действующего германского уголовного уложения заявил на страницах архива Гольтдаммера^[4], что законное наказание путем возмездия — вместе с тем и самое целесообразное наказание. Но для этого оно должно быть прежде всего действительным возмездием, т.е. быть злом, причинять страдание, как отплата за причиненное преступником зло. Но повторяю: такие голоса единичны, а взгляды профессора Биркмейера носят какой-то средневековый характер, как будто бы рыцарь в латах появился среди современного общества; такое появление не может вызвать страх, а разве смех. И в самом деле — чем грозить? Их нет более уже, тех угрожающих, причиняющих вред наказаний, и восстановить их не в силах никакой законодатель цивилизованного государства. Наказания исключаются законодателем из лестницы наказаний тогда, когда они более совершенно не соответствуют взглядам и нравам общества вследствие происшедшего смягчения этих нравов, не допускающих более совершения жестокостей и насилий ни в частной, а тем более в общественной жизни. Это прекрасно доказано в известном исследовании покойного А.Ф. Кистяковского о смертной казни (2-е изд., 1896). Это смягчение нравов выражается, как мы уже видели, в главе о росте преступности, между прочим и в том, что число убийств и разбоев сокращается. Когда итальянская антропологическая школа выступила с предложением о восстановлении значения смертной казни, то это предложение встретило дружный отпор большинства ученых, справедливо отнесших такие предположения к числу других крайностей, допускаемых этой школой в своем учении.

Но, может быть, в соображениях одиноких защитников идеи возмездия в наказании скрывается одна небольшая доза истины. Быть может, они правы, что, отказавшись от устрашения, от причинения зла, логически следовало бы отказаться от самого наказания, от идеи земной кары. Эта последняя идея все-таки тесно связана с идеей греха и нарушения Божеского закона, установленного для жизни людей на земле в правовых границах (Шталь, Де Местр и т.д.); между тем от идеи греха отказались совершенно и законодательство, и наука.

И действительно, трудно, я думаю, утверждать, что идее наказания, т.е. кары, отвечает та новая цель, которая, как справедливо указал еще Van Meenen, поставлена теперь репрессии, — цель исправления преступника. На это новое направление репрессии возлагались, во всяком случае, громадные надежды. Об этом свидетельствуют труды первых международных тюремных конгрессов, состоявшихся в 1847 г. во Франкфурте-на-Майне и в Брюсселе. Они преисполнены самых лучших надежд на вновь выдвинутое средство борьбы с преступностью — одиночное заключение в тюрьме. За устранением других наказаний тюрьма в ее разновидностях (каторжной тюрьмы и местной тюрьмы, а в некоторых государствах еще и третьего вида — исправительного дома или исправительных отделений, как у нас, и даже четвертого — в виде ареста) стала единственным наказанием для всех сколько-нибудь не только важных, но просто не формальных, не полицейских преступных деяний. Рядом с тюрьмой стоит, только главным образом для полицейских нарушений, денежное взыскание, но и оно в случае несостоятельности заменяется тем же лишением свободы; а несостоятельность эта обнаруживается в значительном числе случаев. Так, по вычислению французского юриста ВоиНаце¹, только 42% присужденных денежных взысканий действительно взыскивается; я позволяю себе думать, что в других странах этот процент еще меньше — например, у нас.

Но и без этого, по вычислениям германских юристов Листа и Розенберга^{[5] [6]}, в Германии около 67% всех наказаний падает на тюремное заключение. Среднесуточный состав тюремного населения колеблется, например, в России около цифры 100 тыс., а в год перебывает до 700 тыс. человек. Содержание тюрем, тюремного управления и тюремного населения обходится около 30 млн руб. в год. Приблизительно такие же суммы тратятся и другими государствами.

Нужно ли говорить, что надежды на тюрьму не сбылись? Казалось бы, статистические данные, приведенные в введении, уже дают лучший ответ на этот вопрос. Не только не было достигнуто уменьшение преступности, но не удалось задержать рост этой преступности. Но если общие цифры преступности еще могут быть в значительной степени отнесены к общим же причинам, вызывающим усиление преступности в цивилизованных государствах, то уже отмеченное выше громадное увеличение числа рецидивистов, т.е. лиц, побывавших в тюрьме, должно быть признано показателем малого, а может быть, и вредного влияния тюрьмы. Вопрос о значении тюремного заключения так важен, что ему посвящается следующая глава; здесь же достаточно отметить, что тюрьма не исполняет и не может исполнять своей задачи — исправления преступников.

Говоря выше о происшедшей во взглядах на задачи репрессии перемене, причем от устрашения перешли к исправлению, я не отметил другого коренного, более глубокого изменения в задачах репрессии, о котором большей частью умалчивают.

Репрессия, преследовавшая устрашение, была более последовательна. По условиям того времени она смотрела на преступника, как на парию, на отброс, — его надо было выкинуть из нормального общества. И действительно, преступника казнили, калечили так, что он становился более неспособным ни к какой деятельности — ни дурной, ни хорошей, высылали. Но теперь все это оставлено, все это неосуществимо. Теперь выбрасывать нельзя и некуда. Теперь задача другая, и исправление составляет только один из элементов этой задачи; теперь надо обеззараживать и возвращать назад в ряды нормального общества. И тут-то проявляется наглядно вся несостоятельность тюремной системы, ибо, по свидетельству самых беспристрастных исследователей, тюрьма не только не подготавливает людей к нормальной жизни, она их, наоборот, делает совершенно негодными для этой жизни. Мы видели выше, что преступники — вовсе не сильнейшие физически и умственно типы, а наоборот слабейшие. И вот тюрьма, и в одиночной камере в особенности, и в общей, расслабляет их физически, погашает в них остатки энергии. Бедняк, живя на всем на готовом, забывает заботы о завтрашнем дне, о семье и т.д. В нем пропадают остатки энергии, а когда наконец тюрьма выпускает его из своих стен, то она выпускает его с клеймом тюремного сидельца. Если совершение преступления, как мы видели выше, в большинстве случаев есть результат и проявление совершившегося предварительно физического и нравственного ослабления, то клеймо тюремного сидельца есть оглашение всем и каждому о том, что данное лицо вышло из рядов нормального общества, деклассировалось и после того прошло период общения с другими такими же безнравственными элементами. О возвращении в ряды нормального общества и думать трудно.

Как же относится законодатель и суд к этому явлению полной негодности единственного действующего средства борьбы с преступностью?

Законодатель, проникаясь недоверием к этому средству, выводит из тюрьмы одну категорию лиц за другой, так что в общем мы присутствуем при том явлении, которое я назвал в другом месте распадением тюрьмы.

Прежде всего выводят из тюрьмы элементы, которые, по испытанию, оказались лучшими; не надеясь вовсе на пользу пребывания в тюрьме их досрочно, условно, освобождают (ср. исследование профессора А.А. Пионтковского и др.). Тут впервые применяется тот прием психологического принуждения, психической угрозы, который, как мы увидим ниже, является одним из главных средств борьбы с преступностью в руках общества. Это, во всяком случае, — отказ от репрессии и переход к способам, применяемым обществом. Но, кроме того, не следует забывать, что успешность применения условного досрочного освобождения и благополучное течение испытательного периода всецело зависят от степени организации обществ патроната. Без наличности подобных обществ сам институт неприменим. Таким образом, несомненно, институт условного досрочного освобождения есть признание несостоятельности репрессии и передача дела борьбы в руки общества. Далее, из тюрьмы выводят закоренелых преступников-рецидивистов, на исправление которых надежды мало или даже почти нет. Их присутствие в тюрьме считается вредным ввиду возможности их влияния на товарищей; их присутствие в тюрьме считается и бесполезным, так как ни устрашения, ни исправления их тюрьма достигнуть не может. В отношении к ним отказываются от репрессии: государство считает возможным их сохранять лишь — уешайгеп, т.е. держать под ключом, ибо сомнений в том, что в случае освобождения они немедленно совершат новое преступление, быть не может. Это официальное, открыто констатируемое в законе банкротство действующей репрессивной системы. По проекту швейцарского уголовного уложения этот принцип сохранения проведен в полной мере, и предположено образование особых для этого учреждений. По действующему норвежскому уложению сохранение происходит или в тюрьме, или в рабочем доме. По французскому закону о релегации (27 мая 1885 г.) такие лица навсегда выселяются в колонии.

Близко к этой категории лиц стоят алкоголики. Мы видели выше, как велико число лиц, совершающих преступления в состоянии опьянения, не говоря уже о лицах, одним ночеванием в публичных местах в безобразном состоянии опьянения оскорбляющих нравственность, приличие и общественную тишину.

Такие лица переводятся или взамен тюрьмы в лечебные заведения (норвежский кодекс), или в особые реформатории, государственные или частные, как в Англии (по закону 1898 г.); при этом по английскому закону могут быть помещаемы в реформатории даже лица, совершившие в состоянии опьянения деяния, за которые грозят каторжные работы^[7]. Это, разумеется, отказ от репрессии, приблизительно аналогичный отказу от репрессии в отношении душевнобольных, хотя, разумеется, далеко не тождественный. И здесь в значительной мере дело передается в руки общества.

О превентивном патронате взамен заключения для бродяг говорится ниже.

С другой стороны, из тюрьмы выводятся начинающие преступники, прежде всего малолетние. О необходимости создать особые меры для малолетних говорили в самый разгар увлечения одиночной тюрьмой уже на конгрессе во Франкфурте-на-Майне. Как известно, в этом деле совершенно отказались от репрессии и заменили ее воспитанием в виде отдачи на попечение родителей или особых воспитательных заведений, которым даже не желают сохранять название, сколько-нибудь напоминающее кару. Законодательство разных стран стремится продлить срок содержания в них и повысить возраст невменяемости, причем, например, новый английский законопроект, находящейся на рассмотрении палат, продолжает пребывание «малолетних» в воспитательных заведениях Борсталевской системы до 26 лет! Об особых судах для малолетних (juvenile courts) и о мерах, принимаемых этими судами, говорится ниже, в главе о деятельности общества.

Наконец, большинством современных цивилизованных государств принят институт условного осуждения (работы профессора Пионтковского, мои и др.), в силу которого громадная категория лиц не столько выводится из тюрьмы, сколько в нее не впускается вовсе, как и малолетние. Здесь законодатель, обращаясь опять-таки к тому же психологическому принуждению, которое составляет главное средство, применяемое обществом, создал особый, весьма важный прецедент — осуждение без репрессии. Институту этому по многим причинам предстоит несомненно громадное развитие, хотя уже и теперь он применяется в сотнях тысяч случаев. Этот институт, как несомненно резко нарушающий начала репрессии и подтверждающий несостоятельность таковой, вызывал и еще вызывает сильные нападки классической школы.

Законодатель не ограничился, однако, и этим. Так, например, в Англии по закону 1891 г. сокращен срок каторжных работ. Мы знаем правило, усвоенное всеми современными законодательствами, о расширении прав судьи в определении размеров наказания и доведении такового до минимума. Мы видели выше, в главе о росте преступности, английский закон о Summary jurisdiction, предоставляющий судьям в целом ряде даже важных деяний оставлять осужденного совсем без наказания (см. выше главу о росте преступности).

Насколько же этот путь освобождения от тюремного заключения пользуется симпатиями не только судьи и законодателя 1879 г., но и современного английского законодателя, а следовательно, и всего английского народа, показывает закон 21 августа 1907 г. (Edw. 7, ch. 17). Этим законом, который оставляет далеко за собой закон 1887 г. of first offenders, в сущности, условного осуждения, и закон 1879 г. о судах сокращенного производства, вводится новый в Англии, но пышно развившийся в Северо-Американских штатах институт probation officers, т.е. лиц, под опеку которых взамен наказания ставятся осужденные^[8].

Но интересно в данном случае, в каких пределах расширяется новым законом право суда освобождать от тюремного заключения; здесь уже говорится не об одном суде сокращенного производства с его компетенцией до шести месяцев тюремного заключения (п. 1 ст. 1), а об общих судах и в п. 2 ст. 1 предоставляется это право применять в случаях обвинения с предварительным преданием суду, если только наказание — не каторжные работы. Суд может пользоваться этим правом, если признает, что ввиду характера, предшествующего поведения, возраста, здоровья или степени умственного развития обвиняемого, или ввиду заурядного характера совершенного деяния или особо неблагоприятных для обвиняемого внешних условий, при которых совершено преступление, нецелесообразно назначать какое-либо другое наказание, кроме номинального.

Дальше идти в отрицании целесообразности наказания, и в особенности тюремного заключения, как меры борьбы с преступностью, еще, конечно, не отважился ни один законодатель; да и среди теоретиков пока сравнительно немного найдется лиц, которые бы зашли так далеко. А между тем такая оценка значения тюремного заключения дается самыми выдающимися английскими тюрьмове- дами. Уже Комитет 1894 г. по расследованию положения английских тюрем, который своими постановлениями предопределил в главнейшем содержание рассматриваемого ныне палатами законопроекта о предупреждении преступлений, занес в свой отчет заявление сэра Годфрея Лешингтона следующего содержания (8 Report): «Я нахожу неблагоприятным для исправления все положение арестанта за все время пребывания его в тюрьме, — попрание чувства самоуважения, замораживание всяких чисто нравственных побуждений, какие только у него имеются, отсутствие всякой возможности и случая проявить или испытать на себе доброту, постоянное общение ни с кем другим, как только с преступниками, и то как с разрозненными единицами среди других таких же разрозненных единиц, труд по принуждению и отрицание всякой свободы; я полагаю, что правильный способ для исправления человека и восстановления его положения в обществе есть как раз противоположное направление всех мер». На эту жестокую, хотя и справедливую критику значения тюрьмы Комитет отвечает: «Мы думаем, что в основных чертах эта оценка справедлива». И ведь это все говорят не теоретики, а практики, просвещенные и неутомимые в изобретении новых практических мер борьбы с преступностью.

Наконец, законодатель дошел и до законопроектов и мер, нормирующих простое прощение преступнику его вины. С такими законопроектами мы встречаемся во Франции, где таковых за последнее время был целый ряд^[9]. Предложения исходили и от Беранже, который свой первоначальный проект об условном осуждении назвал loi du pardon et de sursis и который потом предлагал ввести sursis на предварительном следствии, т.е. то же прощение, и от Magnaud, председателя суда в Шато-Тьери, желавшего ограничить сферу применения менее важными делами и мотивировавшего свое предложение тем, что это будет проявление того милосердия (clemence), которое составляет атрибут всякого правильного правосудия (собственно предложение Марло); депутат Мильеран желал ограничить применение судебного помилования случаями крайней необходимости и внес соответствующее предложение.

У нас, как известно, нечто подобное введено циркуляром министра юстиции Муравьева, разъяснившего, что присяжные заседатели не лишены права ходатайствовать пред Его Императорским Величеством о помиловании.

Я не могу не заметить в заключение, что все эти меры указывают на несомненное недоверие законодателя к существующей карательной системе и, в особенности, к главному средству — тюрьме (законопроекты об условном осуждении так и мотивировались).

Еще большее недоверие к тюрьме проявляют судьи всех стран. Это недоверие проявляется в двух направлениях — в увеличении числа оправдательных приговоров и в назначении наказания на минимальные сроки.

Так, в Италии, как указывает «Statistica giudiziaria penale per Гаппо 1901» (1903) за время с 1881 по 1901 г. число оправдательных приговоров повысилось по отношению к общему числу приговоров: для присяжных заседателей с 30 до 37%, для коронных судов — с 23 до 31%, для преторов — с 28 до 38%. В то же время, например, из 128 456 назначенных в 1902 г. преторами наказаний 73 263 пришлось на detensione, на время менее одного месяца.

Приблизительно за то же время ( 1881—1901 гг.) во Франции число присужденных к заключению на время от одного до двух лет упало с 10,2 на 100 до 7,7; на время от двух до трех лет — с 2,5 до 1,5 и т.д. Из 120 641 присужденных в 1896 г. на срок менее года (к сожалению, французская статистика не дает более точных сведений) 14 520 были присуждены на срок менее шести дней¹. В Бельгии за время с 1876 по 1880 г. из 77 346 случаев присуждений к исправительному тюремному заключению в 70 210 случаях заключение было назначено до шести месяцев и в 39 694 — до одного месяца^{[10] [11]}.

В Германии за 1896 г. из 238 623 присужденных к тюремному заключению 50 751 были присуждены на срок до одного месяца^[12].

В Австрии, по данным «Oesterreichische Statistik » за 1899 г. (1903 г.), из числа присужденных к лишению свободы 85% были присуждены на срок до одного месяца.

Для оценки значения этих цифр стоит вспомнить, что, как указывает Louis de la Hougue, даже в Эльмире для достижения целей исправления считается необходимым содержание на срок не менее года.

Наконец, мы видели, что английские судьи Summary Jurisdiction более половины — 557 на 1000 — осужденных вовсе оставляют без наказания, что составляло в год в 1893 г. 29 806 человек, а в 1902 г.— 45 067 человек.

Но, может быть, можно сомневаться насчет мотивов, которыми руководствуются судьи, постановляя такие приговоры? На это дают ответ сами судьи.

Вот, например, что еще на пенитенциарном конгрессе в Риме в 1885 г.^[13] высказал бывший juge d’instruction Frederic de Perigaux. «Расспрашивая подсудимых, — говорит он, — я задавал себе вопрос, не поступил ли бы я так же сам, если бы был поставлен в те же условия, в которые были поставлены расспрашиваемые мною лица».

То же самое было высказано судьей Aynard^[14] в 1895 г. в речи, произнесенной в Лионе. Aynard отметил рождение в бедности, детство без воспитания, испытания последующих лет и закончил так же, как и Perigaux, фразой: «не пал ли бы я так же, как и они, и, может быть, еще раньше?».

На страницах той же «Revue p?nitentiaire» за 1903 г. мы встречаемся с отзывом судьи Louis Andr?, который удостоверяет, какое громадное число среди бродяг и нищих людей, которые остаются без работы, несмотря на все их искреннее желание работать. Все писатели отмечают наклонность судей к оправданно. Тард (Rev. реп.

1903, № 2) прямо говорит: не есть ли это разочарование или сомнение в мерах борьбы? Достаточно вспомнить, что и Joly, и Тард, и Варга, так критически относящиеся к тюрьме, — бывшие судебные чины. Известный криминалист Ламмаш¹ справедливо замечает, что образованные и добросовестные судьи испытывают особое беспокойство при исполнении своих обязанностей ввиду соображений о бесполезности наказаний. Ribot, известный политически деятель и юрист, высказал в одной из своих речей^{[15] [16]}, что не недостаток или неясность законов парализуют репрессии, а убеждение судей в том, что во Франции не существует правильной пенитенциарной системы.

Я не буду приводить многочисленных отрицательных отзывов о значении тюремного заключения как наказания, высказанных еще на пенитенциарном конгрессе в Риме в 1885 г.

В тюрьме разочаровались все и окончательно: и законодатели, и судьи, и криминалисты, и тюрьмоведы — это факт, который оспаривать нельзя и который имеет громадное значение. Не следует забывать, что тюрьма — главная, почти единственная, если не считать денежного взыскания, мера репрессии и что все попытки придумать какие-либо другие меры, которые бы сколько-нибудь носили характер кары, меры репрессивной, оказались, как известно, тщетными: и полицейский надзор, выставленный Миттелынтедтом и Фуром, и ссылка, защищавшаяся вновь в последнее время профессором Брюком, давно осуждены.

Таким образом, следует признать, что отказ от тюрьмы есть вместе с тем отказ от последней меры, которой располагала репрессия, как бы ее ни понимать — в смысле ли устрашения, в смысле ли меры исправительной.

Я не говорю, что тюрьмы закроются завтра, не дело науки заниматься предсказаниями; я отмечаю факты, то направление, которое ведет к полному исчезновению тюрьмы. Далее, «сохранение» (Verwahrung) неисправимых преступников, которое, очевидно, неустранимо, неизбежно, ничего в сущности общего с репрессией не имеет. Это, наоборот, прямое и открытое признание, что ни меры устрашения, ни меры исправления более не годятся. Подобное сохранение есть мера, имеющая, к сожалению, слишком много общего и с лишением свободы буйного сумасшедшего, помещаемого под крепкие замки в доме умалишенных, и с заключением дикого зверя в клетку. Здесь уже нет борьбы, нет даже превенции, ибо надо совершить много преступлений и многие годы их совершать, чтобы дойти до такого положения. Это, в сущности, богадельня без свободы.

Но если науке не следует заниматься предсказаниями, то ее обязанность — отметить и выставить в надлежащем свете все значение переживаемого нами вымирания репрессии и последовательной, медленной, недостаточно поддерживаемой и законодателем, и наукой замены мер репрессии мерами, которые принимает общество, в руках которого мало-помалу и сосредоточивается вся борьба с преступностью. Этот медленный переход, в особенности ввиду чрезвычайного усиления преступности, — явление крайне опасное.

В самом деле, из-за разочарования во всех возможных мерах репрессии, как говорит профессор Гарсон^[17], из-за энервирования репрессии, потрясается значение самого правосудия. Назначение смешных наказаний, только чтобы отделаться и формально исполнить наказание, не только не достигает цели репрессии, но дает возможность сомневаться в более важном, в том, признают ли судьи и само деяние заслуживающим порицания? Подрывается значение генеральной превенции; покойный Тард, участвуя в заседаниях soci?t? generale des prisons по поводу проекта Беранже о прощении, заметил (Rev. penit. 1903. P. 1460), что la vraien p?nalit?, comme le vrai gouvernement, ?tant l’opinion publique, ce qui importe, c’est bien moins l’execution des peines, que leur prononc? judiciaire, т.е. что важно не исполнение наказаний, а их назначение судом как представителем общественного мнения — силы, поддерживающей весь государственный строй. Но если назначаются наказания, вовсе не соответствующие предусмотренным в законах мерам, тогда, я повторяю, невольно возникает сомнение, осуждается ли действительно данное деяние. Атаких сомнений, раз дело дошло до деяний, быть не должно ввиду поддержания правового и нравственного строя. Если бы карательных мер не существовало в законе, то за самим публичным осуждением от имени всего общества восстановилось бы все его значение. А это осуждение законным судом должно, разумеется, остаться навсегда незыблемым, хотя бы и при полной замене репрессии превенцией, тем более что жизнь уже создала, как увидим ниже, целый ряд мер, осуществляемых совместно правосудием при содействии общества.

Я не буду касаться вопроса о том, суждено ли превенции по назначению суда и без такового вполне заменить репрессии, но я прежде всего не могу не остановиться на одной аналогии. Роль современной филантропии, действующей на тех новых началах, о которых я буду говорить ниже, вся посвящена задачам превенции.

Дело это громадное и почти всецело выполняется обществом, частной инициативой, за исключением, однако, одной области — области, так сказать, неисправимых нищих, всевозможных инвалидов от рождения и благодаря жизни, а равно неисправимых лентяев. Для призрения в этой области выступает государство со своими учреждениями или органы самоуправления. Впрочем, разумеется, и здесь частная инициатива, частные общества много делают.

Нечто аналогичное, можно предполагать, произойдет и в области борьбы с преступностью, причем на государство, очевидно, всецело ляжет обязанность сохранения (Уепуайги^) неисправимых. Все остальное взамен репрессии отойдет от репрессии к превенции и специально в ведение частной инициативы, во исполнение соответственного определения суда или без такового. В пользу возможности такого перехода — и притом полного — от репрессии к превенции говорят следующие соображения.

Прежде всего, уже выяснение действительных факторов преступности указывает на одно огромной важности обстоятельство. Совершение преступления в большинстве случаев является не случайностью в жизни отдельного человека, а результатом, завершением медленного и последовательного процесса экономического, физического и нравственного ослабления. Не может быть сомнений, я думаю, в том, когда следует выступать с мерами борьбы, тогда ли, когда человек еще не дошел до преступления, или после совершения. Не может быть сомнений, что если при осуществлении репрессии теперь требуют возможной индивидуализации, то в тем большей степени нужна такая же индивидуализация в мерах превентивных, а осуществление требований индивидуализации органам правительственным, в том числе даже и наиболее совершенному суду, недоступно, для этого нужна деятельность частных обществ и частных отдельных личностей.

С другой стороны, если целесообразнее, с расчетом на успех можно бороться с порочными и преступными наклонностями в периоде их образования, до совершения преступления, то вместе с тем вообще всякая борьба с теми же наклонностями после совершения преступления уже почти безнадежна. Не только потому она безнадежна, что мы имеем дело с укоренившимися наклонностями, по еще и потому, что совершение преступления есть тот Рубикон, перейдя который человек имеет все основания считать себя вполне потерянным в глазах общества и, несомненно, в своих собственных. Всякие вопросы чести, собственного достоинства, различение нравственных и безнравственных деяний — все это мелочи в сравнении с тем, что им совершено, и ему трудно выбросить из своей биографии, из своей репутации это деяние. Такому человеку уже вполне естественно «море по колено». Но и этого мало: совершение преступления, оглашая для всех степень деклассации его виновника, закрепляет эту деклассацию, это одиночество в такой степени, что выйти из этого одиночества, говоря языком полицейских дознаний, «бывшему уголовному преступнику» уже совершенно невозможно: все самые снисходительные люди от него отворачиваются, отстраняются, не доверяют ему какого-нибудь занятия, опасаются даже его близкого соседства в той же квартире, в том же доме. Он становится прокаженным. Но если борьба вообще почти невозможна, безнадежна, при таких условиях даже для общества, то что делает, чего достигает и может достигнуть репрессия? Она является средством, усиливающим эту деклассацию, налагающим клеймо тюремного сидельца, лица, побывавшего в школе преступности. Эти последние положения настолько общепризнаны, что я не останавливаюсь на их обосновании и думаю, что при таких условиях вполне естественно неизбежно современный цивилизованный мир ищет исхода, другого выхода, кроме репрессии, из безнадежного современного положения борьбы с преступностью, и этот выход, не преувеличивая вовсе его результатов, — деятельность общества.

В связи с этими соображениями следует отметить и то направление, которое замечается и в практической борьбе с преступностью, и в науке. Оно сводится к тому, что главное внимание переносится с преступности и преступлений и даже видов преступников на этиологию преступления, на зародыши, факторы преступления. Признается не только более целесообразным, но совершенно необходимым, гораздо важнее преследования целей репрессии, бороться с теми явлениями, которые признаются непосредственным источником преступности. Поэтому понятны, например, слова профессора Видаля на конгрессе в Антверпене в 1890 г., что «нельзя достаточно сожалеть о полной негодности средств репрессии; борьбу с преступностью надо направить на источники этой преступности»¹. В том же смысле высказался и известный французский юрист Сисйе в статьи «Будущность устрашения»^{[18] [19]}. Если признают необходимыми, говорит он, бороться путем наказания с проявлениями преступности, то прежде всего следует бороться с причинами преступности путем всевозможных предупреждающих, превентивных учреждений.

Такой переход от репрессии к превенции есть, в сущности, только дальнейшая эволюция, дальнейшее продолжение того ряда последовательных перемен в деле борьбы с преступностью, который наблюдается на протяжении всей истории.

В самом деле, каковы бы ни были современные взгляды на задачи репрессии, источником ее все-таки, несомненно, является месть. Последняя, в свою очередь, ведет свое происхождение оттого рефлекторного движения, которое делает всякое живое существо в защиту от непосредственно грозящей опасности. В этом отношении я не могу не присоединиться вполне к Letourneau^[20] и другим эволюционистам. Только в мести, кроме рефлекторного чувства самозащиты, заключается и желание удовлетворить чувство личной злобы. По справедливому замечанию Кистяковского в его элементарном учебнике уголовного права (1891. С. 126), «будучи преемницей тех элементов, которые создали уголовное право частной мести, общегосударственная власть во всем, что касается лично ее, усваивает сначала, без всякой перемены, правила частной мести».

Но, конечно, дальнейшая эволюция все это изменила. Прежде всего, по мере развития культуры, по мере того, что человек научился подчинять область чувств велениям разума, даже отдельный человек пришел к заключению, что рефлекторные, насильственные действия допустимы только для отражения, и притом непосредственно грозящей, опасности; всякие же насильственные действия ex post facto не только не хороши с нравственной точки зрения, но и нерациональны, так как совершившегося все равно не изменишь, а насильственными действиями, совершаемыми в отместку, только разве озлобишь и вызовешь новые нападения. Но это еще все относительно отдельной личности, у которой, как у физического существа, есть чувства, которыми лишь следовало научиться руководить.

Таких чувств у абстрактной личности, которая называется государством, нет и быть не должно. Пока государственная власть находилась в руках отдельного класса, небольшой кучки людей, эксплуатирующих всех других, весь народ в защиту своекорыстных интересов, допускались всякие средства. Но как это блестяще уже доказал в своем исследовании о смертной казни ( 1896) тот же Кис- тяковский, с переходом государственной власти в руки всего народа, с прекращением эксплуатирования одного класса народа другим, с созданием понятия личности, гражданина наиболее грубые формы репрессии совершенно исчезают.

Я готов допустить, что это явление может быть объясняемо развитием гуманности. Но дальнейшее вымирание репрессии, которое я констатировал выше, должно быть объяснено уже более глубокими причинами, а именно тем же расширением горизонта, большей правильностью взглядов на причины социальных явлений и на средства воздействия на эти явления. С того времени, когда уголовная кара перестала защищать своекорыстные классовые интересы, а судебная власть вместе с другими прерогативами перешла к народу, в этом последнем стало все больше распространяться убеждение, что не только неуместно всякое чувство злобы к преступникам, но что рефлекторные, в особенности не непосредственно, во время совершения преступления, предпринимаемые действия неразумны, нецелесообразны. Мало того, стало все более укореняться убеждение, что в значительной степени вина в том, что совершаются преступления, падает не на отдельные личности, а на весь общественный строй, на все общество. И вот это все более развивающееся сознание вызывает деятельность общества в борьбе с преступностью, понимая под этим уже борьбу не с совершившимися преступлениями, а с теми причинами, которые побуждают отдельных лиц совершать преступления.

И именно общество, а не государство выступает с этой превентивной деятельностью, и это тоже понятно и тоже вполне объясняется историей эволюционного движения в этом направлении. Даже в эпохи самого сильного развития мести, этой основы всей репрессии, рядом с местью как карой существовала превентивная деятельность семьи, рода, потом всевозможных свободных объединений и группировок в средние века.

С зарождением и развитием государства в современном смысле слова месть в виде репрессии перешла в руки государственной власти. Превенция, пока существовали остатки средневековых объединений, осуществлялась обществом в лице этих объединений. Когда все эти группировки были упразднены, превенция перестала действовать вовсе. Репрессия, выполнение коей было в обязанности государства, оказалась совершенно бессильна в борьбе с преступностью и мало-помалу была признана, хотя еще и не окончательно, негодным средством в борьбе с преступностью. Этот момент совпадает, однако, с возрождением и могущественным развитием союзного движения, которое стремится прийти на помощь личности, которой непосильна борьба собственными единичными силами за нормальное существование. Понятно уже по этому одному, не говоря уже о самих приемах новой борьбы, которые определяются характером задач (индивидуализацией и т.д.), совершенно непосильных органам государственной власти, что это новое могущественное союзное движение взяло на себя и превентивную борьбу с преступностью.

• [1] Т. 8. С. 489.
• [2] D?bats du congr?s p?nitentiaire du Bruxelles, sessio-n du 1847. 20—25 Sept. Bruxelles,1847.
• [3] Dr. G?nther L. Die Idee der Wiedervergeltung in der Geschichte und Philosophie desStrafrechfts, 1895.
• [4] Archiv fur Strafrecht und Strafprocess. 48 Jahrgang. S. 75.
• [5] Revue penit. 1893. P. 706.
• [6] Подробнее см. мои работы «О желательности и возможности введения в Россииусловного осуждения» (1807), «Арестантский труд» (1898).
• [7] См.: Ви11. с!е 1а Сот. Репк. Уо1. 3. Ууг. 1, 1905. Р. 9.
• [8] Об институте probation officiers см. ниже, в главе об участии общества в осуществлении новых мер борьбы с преступностью.
• [9] Revue penit. 1886. P. 255; 1902; 1903. P. 1460; Журнал Министерства юстиции. 1902.№ 2. С. 109; И.Г. Щегловитов. Rosenfeld //Welche Strafenmittel k?nnen an die Stelleder Kurzeitigen Freiheitsstrafen gesetzt werden, 1890. S. 80.
• [10] Louis de ta Hougue. Des courtes peines d’emprisonnement, 1901. P. 11.
• [11] Ibid. P. 13.
• [12] Kriminalstatistik f?r das Jahr. 1896.
• [13] Actes du Congr?s penit. de Rome, 1885. T. III. P. 641.
• [14] Revue penit. 1895. P. 69.
• [15] Goldammer. Archiv. В. 48. S. 69.
• [16] Revue penit. 1904. P. 190 (приведено Joly).
• [17] Revue penit. 1904. P. 748.
• [18] Лете репй. 1892. Р. 973.
• [19] Ь’ауепй йе РтВгтйаВоп // Яеуие репй. 1894. Р. 786.
• [20] Ch. Letourneau. L’?volution juridique dans les diverses races himaines, 1891.