Коренное изменение основных начал в постановке мер репрессии. Опозорение и устранение личности преступника в прошлом и возрождение личности преступника в наше время. Психологическое принуждение

В постановке мер репрессии, как и в преступности, происходит эволюция. Само введение тюремного заключения как наиболее нормального наказания составляло эпоху по сравнению со временем применения смертной казни и членовредительных наказаний за сколько-нибудь важные преступления. Дальнейший переворот совершился тогда, когда по упрочении за тюремным заключением значения нормального наказания этому заключению была поставлена совершенно новая задача — не столько устрашать, сколько исправлять. Как указано в главном тюремном заключении, эта задача оказалась неисполнимой. Когда это было окончательно осознано законодателем и обществом, то начался новый, еще не закончившийся переворот — период поисков новых репрессивных мер взамен тюремного заключения. Сначала появилось условное досрочное освобождение, которое только сокращает срок назначенного по суду тюремного заключения. Потом было создано и со страшной быстротой стало распространяться условное осуждение, уже вовсе устраняющее тюремное заключение. Еще раньше условного осуждения возникла мысль о замене для детей тюремного заключения принудительным воспитанием. Потом «детский» возраст все удлинялся — с 10 дошел до 17 лет, а по новому английскому законопроекту уже и до 26 лет. Наконец, был открыто выставлен принцип принудительного воспитания и для взрослых в реформаториях. Наконец, появилась надобность в восстановлении и оживлении древнего, еще римского, института реабилитации, восстановления утраченных прав, для того чтобы смывать с человеческой личности, подвергшейся наказанию и лишению прав, все последствия судимости.

Только тогда, когда эволюция, так сказать внешняя, мер репрессии достигла этой степени развития, стал выясняться громадный внутренний переворот, происшедший в основных началах постановки мер репрессии, обнаружилось коренное изменение самого принципа, основного начала, одухотворявшего меры репрессии в прошлое и настоящее время.

В самом деле, в прошлое время смотрели на преступника как на парию, на человека, осквернившего себя грехом, как лицо, над которым тяготеет проклятье Божье и человеческое. При таких воззрениях и общество, и законодатель вполне естественно стояли на одном принципе, единственно возможном при таких условиях: преступника, как выродка и заразу, надо удалить из общества, и притом раз и навсегда. Для того чтобы вполне применить этот принцип, надо было или истребить преступника, или изгнать раз и навсегда, а чтобы такое изгнание было прочно и непоколебимо, надо было отметить преступника, заклеймить его физически и нравственно. И его действительно клеймили, выжигая на лбу буквы «вор», отрезали ему уши, брили ему половину головы. Давно ли это отменено у нас!

Одновременно, а отчасти потом взамен, по упразднении наружного клеймения, прибегали, по выражению известного тюрьмоведа Брауне, к внутреннему клеймению, выражавшемуся в целой сети дополнительных наказаний, и прежде всего в лишении всех прав состояния или только некоторых. Французы прекрасно передали основную мысль этого лишения прав, назвав его mort civile — гражданской смертью. Вот конечная цель, к которой стремились и законодатель, и общество, — смерть физическая или гражданская, т.е. извержение преступника из общества навсегда и как средство — полное опозорение, лишение всех прав гражданина, человеческой личности; ведь не надо забывать, что в лишение всех прав состояния входило и входит ныне и у нас не только лишение политических и специальных прав, но и лишение прав на родовое и приобретенное имущество и, наконец, — и, конечно, это самое ужасное — и лишение прав семейных, т.е. разрушение брака; жена свободна и может выйти замуж, дети могут не повиноваться отцу. Только бездушное цивилистически-юридическое или, лучше, уголовно-догматическое мышление могло с такой неумолимой, жестокой логичностью провести отвлеченный принцип гражданской смерти.

Но куда же девались эти лица (я не говорю о казненных и замученных), которые подвергались aquae et ignis interdictioni (идея ведь римская)? Они высылались в «дикие места»; во времена Рима такими «дикими местами» являлись все земли, населенные ныне славянами, и даже сравнительно ближайшая — Румыния. Но времена эти прошли безвозвратно. В самое последнее время по совершенному недоразумению наша Сибирь считалась таким «диким местом», но и это недоразумение устранено в 1900 г.

Но тогда, куда же деваются эти гражданские мертвецы? Они остаются среди того же общества, которое их изгнало из своей среды, опозорило, приговорило к гражданской смерти. Как же эти представители другого мира могут относиться к обществу живых, среди которого им нет места, нет возможности зарабатывать честно хлеб насущный, ибо гражданская смерть лишает даже промысловых прав, ученых званий и т.д.? Повторяю: как же могут они относиться иначе как враждебно, так, как относилось в первобытные времена одно племя к другому? Но ведь это явная опасность; и эта опасность была осознана и обществом, и законодателем и прежде даже, чем наука установила, что истинная причина преступности в заброшенности и обездоленности человеческой личности, соображения не столько гуманистические, сколько практические о собственной безопасности заставили и законодателя, и общество коренным образом изменить взгляд на полезность умерщвления физического и нравственного преступников. Раз — самое позднее — по отбытии наказания преступники должны вернуться в ряды нормального общества, то надо их обезвредить, обеззаразить; надо их не разобщать с этим обществом, а наоборот ослабить то разобщение, которое уже проявилось в самом факте совершения ими преступления как враждебного акта в отношении общества. Но для этого надо упразднить прежде всего все те меры борьбы с преступностью, которые клеймят и позорят личность и в конечном выводе могут только приводить к разобщению; в конце концов надо смывать все, даже малейшие ограничения и последствия судимости, чтобы бывший преступник ничем не отличался от других членов нормального общества. Сам процесс этого сокращения позорящих мер и устранения последствий их изложен ниже, в главе о реабилитации.

Но это только первый шаг. Ведь и постановка самих наказаний была проникнута тем же принципом опозорения; не даром же Варга^[1] назвал тюрьмы «бесчестящими казармами», недаром «клеймо тюремного сидельца» не менее чем кандалы служит препятствием к получению честного заработка, к возвращению в ряды нормального общества. И вот движение, вызванное этими соображениями — об ослаблении по возможности позорящего характера, присущего наказанию при современной его постановке, — встретилось с другим движением (см. выше, главу о тюремном заключении), которое исходило из мысли, что современная тюрьма не исправляет преступника. Оба движения слились в одном требовании возможного сокращения применения тюремного заключения. Мало- помалу тюрьма стала распадаться, из нее стали выводить одну категорию преступников задругой, а взамен тюрьмы стали возникать те меры, о которых говорится ниже, — условное досрочное освобождение, условное осуждение, принудительное воспитание.

Но мало было заменить тюрьму, надо было дать удовлетворение течению в пользу устранения позорящего характера наказания. Выбрасывание и опозорение преступника признано было и неосуществимым и нецелесообразным. И тут новый принцип для новых наказаний был подсказан практическими деятелями в области борьбы с преступностью, которые вполне сошлись в своих положениях с выводами уголовной социологии. Преступник — слабейший, а не сильнейший представитель общества, его надо не угнетать и позорить, а наоборот еще надо облегчать жизненное его плавание, с которым он и без того справиться не может. Как показало совершение им преступления, он находится в том положении социального, экономического и нравственного одиночества и заброшенности, когда личность угасает. И вот новый принцип новых наказаний, диаметрально противоположный прежнему, говорит: надо личность преступника возрождать, а для того чтобы это возрождение шло успешнее, надо призвать его самого, его духовные силы на борьбу с тем всяческим упадком, в котором он находится. Вот тот колоссальный переворот, та громадная эволюция, которая произошла в основных началах постановки мер репрессии как мер борьбы с преступностью.

Это требование о возрождении личности преступника, о призвании ее на борьбу с самим собой нашло себе осуществление в применении так называемого «психологического принуждения».

Отличительной чертой новых наказаний и вообще мер борьбы с преступностью — ибо, в сущности, ни условное досрочное освобождение, ни даже условное осуждение и принудительное воспитание, не наказания в обыкновенном, прежнем смысле слова, — то, что здесь непосредственное и немедленное причинение вреда лишением свободы заменяется одной угрозой будущего наказания, будущего лишения свободы. Но, что главное, само наступление этого неблагоприятного будущего ставится всецело в зависимость от усмотрения самого осужденного. Захочет он вести себя хорошо в течение назначенного судом или администрацией срока, не совершать новых преступных деяний, и угроза не будет приведена в исполнение вовсе. Таким образом, вместо угнетения и опозорения, вместо полной безнадежности в будущем преступника ободряют, обнадеживают полным примирением с ним, полным забвением его вины, принятием его обратно в ряды нормального общества, на равных с другими членами правах.

Здесь нет никакого намека на милость, на помилование; милость оказывает себе сам преступник, и это хорошее поведение на свободе — не по принуждению в тюрьме, а по собственной воле — несомненно, должно нравственно восстанавливать его в глазах общества. Таким образом, доверие ведет прямым путем к возрождению личности.

Психологическое принуждение угрозой будущего играет роль, так сказать, вспомогательной гарантии успешности исполнения и подтверждает испытуемому, что отсрочка наказания — не милость и не слабость правосудия, а лишь разумно предуказанная целесообразная мера борьбы с преступностью.

Но общая картина новых мер борьбы с преступностью была бы неполна, было бы в ней слишком много недоговоренного, если бы не было упомянуто о главной пружине, о главном действующем лице, о главной силе, благодаря которой новые, проникнутые духом целесообразности меры, всецело рассчитанные на немедленное осуществление в жизни, только и получают реализацию в действительности, я говорю о роли общества в осуществлении этих мер. Эта роль общества есть новое и самое важное слово в этих мерах и самая важная отличительная их черта от мер репрессии. Если меры репрессии всегда осуществлялись и будут осуществляться органами правительства, то в новых мерах роль правительства, включая сюда и суды, ограничивается главным образом почти исключительно назначением этих мер, а исполнение передается обществу. Да, общество начало их применять и будет применять и без назначения и понятно почему: потому что оно создало, оно — автор основного начала новых мер — психологического принуждения, оно его применяет, как увидим ниже в отделе о превенции, гораздо шире и чаще в своей превентивной деятельности и борьбе с преступностью.

Как неоднократно указывалось выше, отличительной мерой новых мер является преследование целей не угнетения человеческой личности, а ее возрождения: личность не обезнадеживают, а наоборот ободряют, обещают ей полное примирение с обществом. Но кто же может поручиться за исполнение этих обещаний, кто даже может в действительности давать их, хотя бы при посредстве органов правительства, как не само общество?

Личность предоставляют ей самой, призывают ее саму на борьбу со своим положением, но ведь она уже доказала свою слабость, дойдя до преступления. Каким же образом эта личность могла бы справиться с назначенным ей испытанием, если бы общество не приходило ей на помощь? Как это происходит — об этом говорит одна из следующих глав. Здесь же дана лишь общая характеристика новых мер.

• [1] Указанное выше сочинение «01е АЬзсИаДиг^ с1ег БЦаАспесМзсЬай».