Изменение геополитэкономического состояния Северной Евразии и начало её индустриального развития
Слабость русского стиля дипломатии в том, что они переигрывают. Делая ставку, как это вообще присуще русским, на достижение полной победы, причём не только в существенном, но и в мелочах, они часто упускают возможность достижения важной цели, которой они, пожалуй, могли бы добиться, если бы не провоцировали в другой стороне желания проявить упрямство, не уступающее упрямству русских.
Арнольд Тойнби
Самый бесспорный показатель процветания любой страны — увеличение числа её жителей.
Адам Смит
Выше отмечалось, что уже в XVI—XVII вв. Русь испытывала всё более осознаваемую её лучшими людьми насущную потребность в создании условий для присоединения к европейской цивилизации посредством, во-первых, прорыва к берегам тех атлантических морей, которые обеспечивали выход на торговые пути, во-вторых, приобщения к производительным силам мануфактурной промышленности и, в-третьих, восприятия достижений западной науки, искусства и культуры. Но лишь реформы Петра I дали мощнейший толчок развитию России в указанных направлениях. Говоря об этом, Л.Н. Гумилёв [см. 70, ч. III, п. “Петровская легенда”] замечает: все петровские реформы были, по существу, логическим продолжением реформаторской деятельности его предшественников: Алексея Михайловича и Ордин-Нащокина, Софьи и Василия Голицына, — да и проблемы он решал те же самые. Кстати, Л.Н. Гумилёв относил XVIII—XX вв. истории Северной Евразии к фазе надлома в российском этногенезе, который (по его мнению) прямо не сопряжён с социально- экономическими процессами, но мощно воздействует на них.
А. Тойнби даёт сжатую и достаточно полную характеристику исторически весомых процессов и сил Российской империи в её взаимоотношениях с Западом. “В затянувшемся акте этого воздействия, продолжавшемся более 250 лет, самым драматическим моментом было непрекращающееся балансирование между стремительным развитием технологии на Западе и упорным желанием России сохранить свою независимость и, более того, расширить свою империю в Центральной и Восточной Азии. Вызов Запада породил две противоположные реакции. Немногочисленное и не имеющее политического веса “зилот- ское” меньшинство оказывало сопротивление западному вторжению, отстаивая исключительность и неповторимость Святой Руси, которая, по их убеждению, была Третьим Римом, последним оплотом истинного Православия. Это были фанатически настроенные староверы, порвавшие с московской официальной Церковью и государством из-за своего упорного нежелания признать реформированный московский православный ритуал, приведённый к норме греческой Церкви в XVII в. Они ни на йоту не желали отступить от устоявшегося местного московского обычая в церковной практике. Непримиримость староверов из этой, казалось бы, “семейной ссоры” переросла в политику абсолютного неприятия ими всего, что исходило от Западного мира. Они полностью отрицали западные технологии и западное оружие. Их не могли сломить даже доводы о возможной потере Россией независимости перед лицом более сильного врага... И хотя старообрядчество было подавлено, оно, несомненно, оказало некоторое внутреннее влияние. Например, славянофильское движение — один из культурных феноменов послепетровского режима — режима “иродианского” толка — обладало определённой двойственностью. Его можно объяснять и как движение, схожее с современными романтическими движениями на Западе, и как своеобразное выражение местной русской “зилотской” враждебности к западной культуре, — враждебности, весьма широко распространённой в эпоху вестернизации и направленной главным образом против индустриализма” [см. 96, с. 24].
