Сдвиги в геополитэкономическом положении России в XVIII—XIX веках

Необходимость в создании производительных сил индустриального характера и присоединения посредством этого к культурным и техническим благам цивилизации индустриального общества была обусловлена не только самоценностью этих благ, но также потребностью сохранения государственного суверенитета России на просторах Северной Евразии. Однако реализация этой необходимости, в свою очередь, требовала с одной стороны, коренных перемен в геополитическом положении страны, а с другой — дефеодализации её социально-экономического строя на пути капитализации. Этими двумя главными направлениями и определялись метаморфозы геополитэкономического состояния Российской империи, да и само её возникновение и утверждение.

Коренные изменения в геополитических условиях России

А. Тойнби в рамках своей парадигмы “вызовов и ответов” даёт сжатое описание стратегически весомых обстоятельств военно-политических взаимоотношений сначала Московской Руси, а затем Российской Империи с западными соседями. Так, почему-то причисляя (без должных оснований) послепетровскую Россию к Западному миру, он замечает: “...давление на Россию со стороны Польши и Швеции в XVII в. было столь яростным, что оно неминуемо должно было вызвать ответную реакцию. Временное присутствие польского гарнизона в Москве и постоянное присутствие шведской армии на берегах Нарвы и Невы глубоко травмировало русских, и этот внутренний шок подтолкнул их к практическим действиям, что выразилось в процессе “вестернизации”, которую возглавил Пётр Великий. Эта небывалая революция раздвинула границы западного мира от восточных границ Польши и Швеции до границ Маньчжурской империи. Таким образом, форпосты западного мира утратили своё значение в результате контрудара, искусно нанесённого западному миру Петром Великим, всколыхнувшим нечеловеческим усилием всю Россию. Поляки и шведы вдруг обнаружили, что почва выскальзывает из-под ног. Их роль в истории западного общества была сыграна; и после того, как стимул, обусловливавший рост их витальности, исчез, начался быстрый процесс разложения. Понадобилось чуть больше столетия, считая с подвигов Петра, чтобы Швеция лишилась всех своих владений на восточных берегах Балтийского моря, включая свои исконные земли в Финляндии. Что же касается Польши, то она была стёрта с политической карты” [см. 75, с. 147].

Н. Розенберг и Л. Бирдцелл [см. 109, п. “Рост торговли до 1750 года”], описывая геополитэкономическую ситуацию начальной эпохи индустриализма, констатируют: Запад уже активно двигался по дороге, ведущей к технологическому, политическому и экономическому господству, задолго до возникновения системы фабричного производства, и достиг экономических преимуществ такого масштаба, что уже тогда мир был разделён на “имущие” и “неимущие” народы. Лучшей иллюстрацией (на их взгляд) являются поездки царя России Петра Великого в Голландию в XVII в. для изучения кораблестроения и других промышленных профессий — ради успехов политики модернизации России. К этим оценкам указанных авторов можно добавить, что деятельность Петра I обозначила фундаментальные начала тем переменам, какие в XVIII—XIX вв. совершились в геополитэкономическом состоянии России. Однако, А.А. Бушков [см. 89, п. “Распалась связь времён...”] пишет, что факты — вещь упрямая; а факты таковы: во-первых, Пётр I не придумал сам решительно ничего нового; все его “новшества” — уродливо искажённые, гипертрофированные, весьма даже бездарные продолжения тех реформ, изменений и новшеств, что родились до Петра; во-вторых, Пётр не “ввёл” реформы, а принялся с яростью идиота пришпоривать и ускорять реформы уже начавшиеся.

Правда, большинство отечественных историков не разделяет столь грубо радикального неприятия Петра I. Характеризуя петровские преобразования и самого царя-реформатора менее резко и более многосторонне (значит, объективнее), С.М. Соловьёв подчёркивал: “...наука указывает нам, что народы живут, развиваются по известным законам, проходят известные возрасты, как отдельные люди, как всё живое, всё органическое; что в известные времена они требуют известных движений, перемен, более или менее сильных, иногда отзывающихся болезненно на организме, смотря по ходу развития, по причинам, коренящимся во всей предшествовавшей истории народа. При таких движениях и переменах, при таком переходе народа от одного порядка жизни своей к другому, из одного возраста в другой люди, одарённые наибольшими способностями, оказывают народу наибольшую помощь, наибольшую услугу: они яснее других сознают потребность времени, необходимость известных перемен, движения, перехода и силою своей воли, своей неутомимой деятельности, побуждают и влекут меньшую братию, тяжёлое на подъём большинство, робкое перед новым и трудным делом. Как люди, они должны и ошибаться в своей деятельности, и ошибки эти тем виднее, чем виднее эта деятельность; иногда по силе природы своей и силе движения, в котором они участвуют на первом плане, они ведут движение за пределы, назначенные народною потребностью и народными средствами. Это производит известную неправильность, остановку в движении, часто заставляет делать шаг назад, что мы называем реакцией, но эта неправильность временная, а заслуга вечная, и признательные народы величают таких людей великими и благодетелями своими” [см. 69, с. 415—416].

Л.Н. Гумилёв [см. 67, ч. VI, п. “Градации пассионарности”] утверждает: Пётр I— гармоничная личность, выполняющая свой долг перед Россией. Так — в трактовке Пушкина, и это близко к действительности, ибо, за исключением личных черт: возбудимости, детской жестокости ит.п., Пётр был подобен своему отцу, т. е. был человеком своего времени и продолжал одну из линий русской культурной традиции — сближение с Европой, возникшую в начале XVII в. при Михаиле Фёдоровиче. Но при этом Петра (по мнению Л.Н. Гумилёва) окружали пассионарии, например Меньшиков, Ромодановский, Кикин, но они ни вождями, ни героями не были. Ни по Пушкину, ни на самом деле. “И всё же, оставаясь безусловным сторонником западных достижений, Пётр I руководствовался российской спецификой: его реформы опирались не на творческую инициативу общества, уровень демократического устройства которого был не высок, а на государственный механизм (государственные институты), т. е. по-восточному, по-азиатски. В результате и произошли усиление центральной государственной власти и значительное огосударствление торговохозяйственной деятельности. Реформаторская деятельность вряд ли знает много аналогов: действительно около 3000 законодательных актов петровской эпохи поистине всколыхнули жизнь огромной страны. Они были направлены на реорганизацию и государственного устройства, и хозяйства, и культуры, и образа жизни. Среди них создание мощной регулярной армии, военного и торгового флота, многочисленных мануфактур, новой денежной системы, формы землевладения и др.” [см. 74, с. 370].

С.Ф. Платонов [см. 104, п. “Внутренняя деятельность Петра с 1700 года”] напоминает, что московское правительство XVII в. располагало сотнями тысяч вооружённого люда и вместе с тем ясно сознавало отсутствие правильной организации и боевой готовности своих войск: о недостатках дворянского ополчения, малоподвижного” и лишённого правильной военной подготовки, мы уже говорили, как и о том, что уже в XVII в. в Москве старались устроить правильные войска, увеличивая число стрелецких полков и образуя полки “иноземного строя” (солдатские, рейтарские, драгунские) из людей разных общественных состояний. С помощью иностранных офицеров достигнуты были большие результаты (конкретизирует он): солдатские полки ко времени Петра выросли уже до размеров внушительной военной силы; однако и у стрелецких, и у регулярных полков был один крупный, с военной точки зрения, недостаток — и стрельцы (в большей степени), и солдаты (в меньшей степени) были не только военными людьми, занимались не одной службой; поселённые на казённых землях, имея право жениться и заниматься промыслами, солдаты, и особенно стрельцы, стали полувоенным, полупромышленным сословием. При таких условиях их боевая готовность и военные качества не могли быть высокими (по его констатации).

Пётр видоизменил организацию войск (продолжает там же С.Ф. Платонов): воспользовавшись старым военным материалом, он сделал регулярные полки господствующим, даже исключительным типом военной организации (только малороссийские и донские казаки сохранили старое устройство). Кроме того (утверждает он), изменив быт солдат, он иначе, чем прежде, стал пополнять войска: только в этом отношении он и может считаться творцом новой русской армии; давая ему такое название, мы должны помнить, что регулярная армия (совершенная или нет, другой вопрос) создалась уже в XVII в. Пётр привязал солдата исключительно к службе, оторвав его от дома и промысла (по его словам): воинская повинность при нём перестала быть повинностью одних дворян, стрелецких и солдатских детей, да “гулящих” охотников; повинность эта легла теперь на все классы общества, кроме духовенства и граждан, принадлежащих к гильдиям.

Дворяне все обязаны были служить бессрочно солдатами и офицерами, кроме немощных и командированных в гражданскую службу (конкретизирует там же С.Ф. Платонов): с крестьян же и горожан производились правильные рекрутские наборы, которые в начале шведской войны были очень часты и давали Петру громадные контингенты рекрутов; в 1715 г. Сенат постановил, как норму для наборов, брать одного рекрута с 75 дворов владельческих крестьян и холопов; вероятно, такая же приблизительно норма была и для казённых крестьян и горожан. Рекруты из податных классов в войсках становились на одинаковом положении с солдатами-дворянами, усваивали одинаковую военную технику, и вся масса служащего люда составляла однородное войско, не уступавшее своими боевыми качествами лучшим европейским войскам (пишет он). Результаты, достигнутые в этом отношении крайне энергичною деятельностью Петра, были блестящи (по его данным): в конце царствования Петра русская регулярная армия состояла из 210 000 человек; кроме того, было около 100 000 казачьих войск; во флоте числилось 48 линейных кораблей, 787 галер и мелких судов и 28 000 человек.

Л.Н. Гумилёв [см. 70, ч. III, п. “Петровская легенда”] замечает, что основной трудностью Петра во внутренней политике, как и у его отца и единокровной сестры, оставались пассионарные окраины: восстала Украина — украинский гетман Мазепа, обманув Петра, предался Карлу XII; восстал Дон, возмущённый самоуправством петровских чиновников, которые захотели брать оттуда беглых крестьян; “С Дона выдачи нет”, — заявил атаман Кондратий Булавин и два года сопротивлялся, пока в осаждённом Черкасске не был вынужден пустить себе пулю в лоб; восстали башкиры, и понадобилось четыре года, чтобы справиться с ними; в общем, буйное население юго-востока страны доставляло Москве массу хлопот, как это было и в Смуту. В этой ситуации снова оказался эффективным союз русских со степняками (обращает он внимание): Пётр договорился о взаимодействии с калмыцким ханом Аюкой, который стоял в тылу у башкир и донских казаков, и с его помощью восстания были подавлены; кроме того, к началу XVIII в. калмыки практически остановили ногайские набеги на Русь; будучи мастерами степной войны, они быстро стеснили ногаев и заставили их перейти от нападения к обороне. При этом, по данным И.Н. Ковалёва, в начале XVIII в. территория России составляла около 15 млн кв. км, увеличившись со времён Московского государства середины XV в. почти в 15 раз [см. 64, с. 221], что безусловно затрудняло управление и, тем более, реформирование такой обширной страны.

Долго рассуждать о громадной важности, какую имеет для судьбы государства та геополитическая обстановка, в контексте которой живёт и развивается его народ, вряд ли нужно. Ограничимся лишь ёмким высказыванием С.М. Соловьёва: “Органическое тело, народ, растёт, растёт внутри себя, обнаруживая скрытые в нём изначала условия здоровья или болезни, силы или слабости и в то же время подчиняясь благоприятным или неблагоприятным внешним условиям, из которых главное как для отдельного человека, так и для целого народа — это условие живого окружения, общества, ибо могущественные побуждения к развитию и формы этого развития даются обществом для отдельного человека, для народа — другими народами, с которыми он находится в постоянной связи, в постоянном общении” [см. 69, с. 421]. Если конкретно говорить о России XVIII—XIX вв., то в условиях её контактов с другими народами можно выделить ряд существенных сдвигов, которые тут целесообразно рассмотреть детальнее.

• 1. Попытавшись сначала в борьбе с Турцией (без решающего успеха) пробиться к торговым путям Чёрного моря, Пётр I переориентировал направление главного удара на Швецию, препятствовавшую выходу России к берегам Балтийского моря. Одержав победу в тяжёлой Северной войне, создав флот и основав новую столицу на торговых коммуникациях Балтийского моря, Пётр I (достигнув того, чего не сумел добиться Иван Грозный) кардинально улучшил предпосылки использования страной культурных, промышленных, транспортных и военных свершений европейской цивилизации мануфактурного периода. Как писал С.М. Соловьёв, “Будучи полным представителем своего народа, будучи совершенно чужд воинственности, вовсе не гоняясь за славой полководца-завоевателя, занятый одной мыслью о внутреннем преобразовании, Пётр начинает войну со шведами за Балтийское море, смотря на неё только как на средство этого преобразования, исполняя завещание предков, соединяя древнюю и новую Россию правильным историческим движением, ибо правильность исторического развития народа, правильность в преемстве деятельности различных эпох народной жизни состоит в том, когда то, что в известную эпоху вырабатывается народом как мысль, как стремление, осуществляется в последующую эпоху” [см. 69, с. 500].
• 2. Если Пётр I, выведя границу России в начале XVIII в. на берега Балтийского моря, сумел добиться того, чего не удалось сделать Ивану IV в XVI в., то Екатерина II достигла в конце XVIII в. того, к чему в начале своего царствования стремился Пётр I, т. е. в ходе двух трудных войн с Турцией утвердилась на Чёрном море. Более того, она, с одной стороны, смогла ликвидировать Крымское ханство, которое в течение многих веков постоянно угрожало Руси, а с другой — приняла участие в разделах Польши, что устранило опасность, какая столетиями исходила от неё для целостности и самой независимости России. Между прочим, А. Тойнби заметил: “На Западе бытует понятие, что Россия — агрессор, и если смотреть на неё нашими глазами, то все внешние признаки этого налицо. Мы видим, как в XVIII веке при разделе Польши Россия поглотила львиную долю территории; в XIX веке она угнетатель Польши и Финляндии и архиагрессор в послевоенном сегодняшнем мире. На взгляд русских, всё обстоит ровно наоборот. Русские считают себя жертвой непрекраща- ющейся агрессии Запада, и, пожалуй, в длительной исторической перспективе для такого взгляда есть больше оснований, чем нам бы хотелось. Сторонний наблюдатель, если бы таковой существовал, сказал бы, что победы русских над шведами и поляками в XVIII веке — это лишь контрнаступление и что захват территории в ходе этих контрнаступлений менее характерен для отношений России с Западом, нежели потери с её стороны до и после этих побед” [см. 96, с. 205].

Н.Я. Данилевский [см. 78, гл. II] подчёркивает: раздел Польши, насколько в нём принимала участие Россия, был делом совершенно законным и справедливым, был исполнением священного долга перед её собственными сынами, в котором её не должны были смущать порывы сантиментальности и ложного великодушия, как после Екатерины они, к сожалению и к общему несчастью России и Польши, смущали её и смущают многих ещё до сих пор. Если при разделе Польши (поясняет он) была несправедливость со стороны России, то она заключалась единственно в том, что Галич не был воссоединён с Россией. Несмотря на всё это (по его возмущению), негодование Европы обрушилось, однако же, всею своей тяжестью не на действительно виновных — Пруссию и Австрию, — а на Россию. В глазах Европы всё преступление раздела Польши заключается именно в том, что Россия усилилась, возвратив своё достояние (заключает он).

С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Историческое значение деятельности Екатерины II”] подчёркивает, что в политике внешней Екатерина, как мы видели, была прямою последовательницею Петра Великого, а не мелких политиков XVIII в.; она сумела, как Пётр Великий, понять коренные задачи русской внешней политики и умела завершить то, к чему стремились веками московские государи; и здесь, как в политике внутренней, она довела своё дело до конца, и после неё русская дипломатия должна была ставить себе новые задачи, потому что старые были исчерпаны и упразднены; эта способность Екатерины доводить до конца, до полного разрешения те вопросы, какие ей ставила история, заставляет всех признать в ней первостепенного исторического деятеля независимо от её личных ошибок и слабостей. По сведениям В.О. Ключевского, “...Екатерина отвоевала у Польши и Турции земли с населением до 7 млн душ обоего пола, так что число жителей её империи с 19 млн в 1762 г. возросло к 1796 г. до 36 млн” [см. 98, с. 288].

С.Ф. Платонов в другой своей книге [см. 104, п. “Внешняя политика Екатерины II”] указывал: ко времени Екатерины задачи России состояли в том, чтобы взять у Турции Крым и северные берега Чёрного моря, иначе говоря, достигнуть на юге естественных географических границ империи; по отношению к Польше задачи России состояли в том, чтобы освободить православно-русское население Польши от католическо-польского владычества, т. е. взять у Польши старорусские земли и достигнуть с этой стороны этнографических границ русской народности. Екатерина счастливо исполнила всё это (по его утверждению): Россия при ней завоевала Крым и берега Чёрного моря и присоединила от Польши все русские области, кроме Галиции: в этом заключались важнейшие результаты внешней политики Екатерины, увеличившей народонаселение империи на 12 млн душ. Военное могущество России было доказано и давало русской дипломатии весьма уверенный тон, высокое чувство собственного достоинства и сознание силы представляемого ею государства (заключает он): у Екатерины и её помощников (особенно у Г. А. Потёмкина) росли грандиозные планы завоеваний, зрел так называемый “греческий проект”; он состоял в том, чтобы завоевать Турцию, которая казалась уже очень слабым государством, и на её месте восстановить Греческую империю с русским правительством; история этого проекта, быть может, находится в связи с древнерусскими мечтами о взятии Царьграда; взятый же отдельно, греческий проект представляется блестящей мечтой, но невыполнимым делом.

3. Ещё Пётр I закрепил позиции России на территории Северной Азии, создав предпосылки овладения ею Аляской. “Наступление нашего левого фланга, — по словам А.Е. Вандама, — началось в XVI столетии походом Ермака на Сибирское царство. Одолев это единственное в политическом смысле препятствие, смелая вольница наша потянулась одновременно и к северу, — куда манили её слухи о больших богатствах — “рыбьяго зуба” (моржовых клыков), и к востоку, где девственная тайга была населена драгоценным пушным зверем, в особенности великолепным сибирским соболем. В погоне за этой добычей казаки добрались сначала до безграничных пустынь Северного Ледовитого океана, а затем, в начале XVIII столетия, появились и на Камчатке. Полные необычайного интереса вести этих разведчиков, дойдя до слуха уже лежавшего на смертном одре Петра Великого, вызвали приказ о посылке капитана Беринга для исследования северной части Тихого океана и открытия показывавшегося во всех тогдашних атласах мифического материка “Гамаланда”. С невероятными трудностями, перевезя на вьюках через пустынную и бездорожную Сибирь все грузы для снаряжения экспедиции, Беринг прибыл на Камчатку, построил в Авачинской губе двухпалубное судно ив 1728 г. совершил на нём своё первое плавание из Тихого в Северный Ледовитый океан через названный его именем пролив, но за туманом не видел американского берега. Посланный затем вторично, он в мае 1741 г. на двух небольших судах, “Петре” и “Павле”, пустился в полную неизвестности ширь страшно негостеприимного в северных широтах Тихого океана. В июне месяце, в бурю и туман, суда потеряли друг друга из вида и вынуждены были продолжать путь каждое само по себе. В июле оба они, на значительном друг от друга расстоянии, подошли к неизвестной земле. Таким образом, северная часть Тихого океана была пройдена, и таинственный “Гамаланд”, оказавшийся северо-западным берегом Америки, открыт был русскими мореплавателями. На обратном пути претерпевавший страшные лишения от недостатка продовольствия и пресной воды “Пётр” был выброшен бурей на лишённые всякой древесной растительности скалы, получившие в честь скончавшегося и похороненного на них Беринга название Командорских островов. “Павел” же под командой лейтенанта Чирикова благополучно прибыл в Петропавловск” [см. 93, с. 31—33].

Вообще, в XVIII — начале XX вв. Россия окончательно укрепилась в Сибири и на Дальнем Востоке. До продажи в 1867 г. Аляски она участвовала в разработке её ресурсов, заводя там с 80-х гг. XVIII в. свои поселения. “Результаты этой замечательной экспедиции, — подмечает А.Е. Вандам последствия открытия Беринга, — были огромны. Вернувшиеся из плавания люди рассказали, что “дальше за Камчаткою море усеяно островами, за ними лежит твёрдая земля; вдоль берегов тянутся плавучие луга солянки, а на них кишмя кишит всякий зверь, среди которого есть один — ни бобёр, ни выдра, больше и того и другого, мех богаче собольего и одна шкурка стоит до 400 рублей”. Эта весть точно кнутом хлестнула по воображению сибирских зверопромышленников. Открытие Алеутских островов и северо-западной Америки явилось для них тем же, чем для искателей золота могло бы явиться нахождение новых приисков, состоящих из одних самородков. И вот вся промысловая Сибирь устремилась своими помыслами к Тихому океану. Спустя всего лишь четыре года на Алеутских островах работало уже семьдесят семь компаний, собиравших с моря ежегодно миллионную дань” [см. 93, с. 33—34]. В конце XVIII в. там создали Российско-американскую компанию, которая обладала монополией на эксплуатацию данных богатств.

4. С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Внешняя политика императора Павла I”] отмечал: в момент смерти Екатерины II Россия находилась в формальном союзе с Австрией, Англией и Пруссией против Франции; Суворов получил приказание сформировать армию в шестьдесят тысяч человек для совместного действия с австрийцами; императрица Екатерина считала необходимым противодействовать французской революции и восстановить французскую монархию. Император Павел сначала не признавал этой необходимости (по его мнению): вступая на престол, он заявил, что остаётся в твёрдой связи с своими союзниками, но отказывается от прямой войны с Францией, ибо Россия, будучи в непрерывной войне с 1756 г., ныне нуждается в отдохновении. Итак (обобщает он), вопреки своей матери, Павел желал держаться политики невмешательства; но это желание он не мог исполнить и почти всё своё царствование провёл или в войне с Францией, или в приготовлениях к войне с Англией, довольно случайно меняя свой политический фронт.

Сперва ряд произвольных действий французского правительства на Западе обнаружил перед императором Павлом полное неуважение директории к международному праву и приличию (продолжает там же С.Ф. Платонов): загадочные приготовления Франции к какой-то войне (это была египетская экспедиция), арест русского консула на Ионических островах, покровительство польским эмигрантам, слухи о намерении французов напасть на северный берег Чёрного моря — всё это заставило императора Павла примкнуть к коалиции, образовавшейся в 1799 г. против Франции из Англии, Австрии, Турции и

Неаполя. Русский флот действовал против французов в Средиземном море и посылал десанты в Италию на помощь неаполитанскому королю Фердинанду VI; русская армия в соединении с австрийскими войсками под началом Суворова действовала против французов в Северной Италии (констатирует он): Суворов, не только опытный и отважный боевой генерал, но и самостоятельный тактик, одарённый замечательным талантом военного творчества, быстро, всего в полтора месяца, очистил всю Северную Италию от французских войск, разбив французов на реке Адде; когда же французские армии Моро и Макдональда устремились на Суворова с целью лишить его завоеваний и вытеснить из Италии, Суворов заставил Моро отступить без боя, а Макдональда разбил в трёхдневной битве на берегах Требии; с падением крепости Мантуи Северная Италия окончательно перешла во власть Суворова, но в это время Суворов был оттуда отозван для действий в Швейцарии; с громадными усилиями Суворову, одержав несколько блестящих побед, удалось пробиться к Гларису, а оттуда уйти в Южную Германию. Другой же русский корпус — Римского- Корсакова, — действовавший в Швейцарии, был разбит французами при Цюрихе (по его словам): с полным основанием Суворов приписывал неудачи кампании плохим распоряжениям австрийского военного совета.

Император Павел разделял мнение Суворова и, обвиняя австрийцев в поражении отряда Римского-Корсакова, вернул свои войска в Россию и разорвал союз с Австрией, отозвав своего посла из Вены в 1800 г. (там же повествует С.Ф. Платонов): в том же году отозван был русский посол из Лондона по совершенно аналогичным причинам; император Павел был недоволен отношением англичан к вспомогательному русскому корпусу, действовавшему против французов в Голландии. Так совершился разрыв Павла с антифранцузскими союзниками (по его рассказу): в 1800 г. вследствие этого разрыва Россия заключает мир с Францией и готовится к войне с прежними союзниками; император Павел заключает союз с Пруссией против Австрии и союз с Пруссией же, Швецией и Данией против Англии; особенно деятельно идут приготовления к военным действиям против Англии; донское казачье войско уже выступило в поход к Оренбургу с целью нападения на Индию; но смерть Павла (11 марта 1801 г.) прекратила эти приготовления. А.А. Бушков [см. 89, п. “Последний рыцарь”], говоря о стремлении Павла I установить союзнические отношения с Францией, не может понять, чем же Наполеон в качестве союзника и компаньона по переделу мира был бы для России хуже англичан. К этим словам А.А. Бушкова можно добавить высказывание А.Е. Вандама: “Рыцарски прямой император Павел I был до такой степени возмущён предательским отношением Австрии и Англии к русским войскам, что, не довольствуясь выходом из коалиции, выразил желание тесно сблизиться с Францией” [см. 93, с. 126].

С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Первое время царствования”] констатирует: во внешней политике императора Александра происходил переход России от нейтралитета, которого в начале царствования хотел держаться царь, к борьбе с Наполеоном: последовало поражение под Аустерлицем, а затем неудачная кампания в Пруссии. Потом (продолжает он), Александр в 1805 г. увлёкся мыслью о союзе с Пруссией и лично подружился с королём Фридрихом-Вильгельмом III: дальнейшие события и необходимость спасти своего нового друга от Наполеона привели Александра к миру и союзу с Наполеоном; тильзитское свидание и заключило собою первый период царствования Александра. Годы 1807—1812-й, составляющие второй период царствования императора Александра, характеризуются внутри государства влиянием Сперанского, а вне — союзом с Наполеоном (по его обобщению): Тильзитский мир 1807 г. сделал Александра союзником и другом Наполеона, приобщил Россию к известной континентальной системе Наполеона и разделил Европу на две сферы влияния, отдав её запад Наполеону, а восток Александру: последствием были войны со Швецией и с Турцией; первая дала России Финляндию, вторая — Бессарабию; кроме того, в 1809 г. Александр участвовал в войне Наполеона с Австрией и получил от Австрии часть Восточной Галиции. Переход от вражды к сближению с Францией, разрыв со старыми союзниками, тяжести континентальной системы и непрерывных войн, французское влияние на внутренние дела, проводником которого считали именно Сперанского, — всё это очень влияло на общественное настроение и вызывало ропот; когда добрые отношения Александра и Наполеона стали портиться, вражда русского общества к Наполеону и Франции достигла большого напряжения, а Сперанский в общественном мнении стал почитаться уже прямо изменником.

В то же время, в геостратегическом аспекте продворянско-контрреволюци- онная вражда с Наполеоном явилась крупным просчётом внешнеполитического курса. Так, А.Е. Вандам подчёркивал: “...на полях Италии, на высях Швейцарских гор, под Шенграбеном, Аустерлицем, Прейсиш Эйлау, Фридландом и по всему кровавому пути от Москвы до Парижа доблестнейшая из всех армий собирала камни для пьедестала английскому величию” [см. 93, с. 77]. Характеризуя участие России в начатой Наполеоном войне, цитированный выше автор констатирует: “Невольно сделавшись громоотводом Англии и приняв на себя удары ополчившейся против неё Западной Европы, Россия обнаружила всё присущее её народу и армии мужество, но при этом, по мнению Кутузова, она должна была ограничиться изгнанием врагов и “сохранить Наполеона для Англии”. К несчастью, окружавшая государя свита из англичанина Роберта Уилтона, шведа Армфельда, пруссаков Вольцогена и Винценгероде, эльзасца Амштедта, пьемонтца Мишо и корсиканца Поццо ди-Борго, не обращая внимания на разорение страны и усталость войск, напрягала все усилия к тому, чтобы перенести войну за границу для освобождения от ига Наполеона и Западной Европы” [см. 93, с. 135].

С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Первое время царствования”] указывает: победа над Наполеоном привела Европу к Священному союзу: исправив карту Европы, приведённую в беспорядок революцией и Наполеоном, и распределив вознаграждение держав на Венском конгрессе, главенствующие монархи связали себя актом Священного союза, который был попыткою приложить к политике принципы христианства. Почин в этом деле принадлежал Александру и вышел из его мистического настроения (по его выражению): цель союза — поддержать только что установленный законный порядок в Европе путём братского единения правительств и патриархально-благонамеренного управления подданными; направленный к охранению существовавших политических и общественных форм, союз по идее был консервативным; на практике же он скоро стал реакционным, ибо был обращён на борьбу с национальным движением эпохи путём непрестанного вмешательства во внутренние дела государств для удержания в них отживающих порядков. Стоявший во главе союза Александр, казалось (полагает он), стал и во главе европейской реакции, тем более, что вновь устроенный либеральный порядок в Польше и Финляндии не был пущен полным ходом.

5. Описывая геополитические последствия поражения Наполеона, А.Е. Вандам прежде всего указывает на то, что в войне с Францией Англия колоссально обогатилась, снабжая своих союзников всем необходимым. Далее, он обобщает: “Короче говоря, в то время как вся континентальная Европа выжимала из себя все соки в ожесточённых, но представлявших для неё самой одно сплошное недоразумение войнах, Англия закладывала прочный фундамент своего материального благосостояния и своей нынешней грандиозной Империи. Затем, после победы над Францией, оставшись единственной морской державой, она окружила европейский материк своим могущественным флотом и точно насыщенной электричеством изгородью размежевала им земной шар следующим образом: всё, что находилось снаружи этой изгороди, т. е. весь безграничный простор морей с разбросанными на них островами, все самые обильные теплом, светом и природными богатствами страны, словом весь Божий мир, она предоставила в пользование англосаксов, а для всех остальных народов белой расы устроила на материке концентрационный лагерь” [см. 93, с. 139].

Тем не менее, после решающего участия русской армии в победе над Наполеоном, Россия заняла и удерживала вплоть до Крымской войны доминирующее место в политической жизни Европы. Но, по замечанию Н.А. Бердяева, “...более всего боится Европа огромной таинственной России, всегда казавшейся ей столь чуждой и неприемлимой. Европейская политика XVIII— XIX веков в значительной степени была направлена на то, чтобы не допустить Россию к Константинополю, проливам, морям и океанам. Европа заинтересована была в том, чтобы насильственно оставить Россию в замкнутом кругу, не допускать её в мировую жизнь, препятствовать мировой роли России” [114, с. 115].

Н.Я. Данилевский [см. 78, гл. II] рассказывал в связи с этим: “Взгляните на карту, — говорил мне один иностранец, — разве мы можем не чувствовать, что Россия давит на нас своею массой, как нависшая туча, как какой-то грозный кошмар?” Да, ландкартное давление действительно существует, но (вопрошает Н.Я. Данилевский) где же оно на деле, чем и когда выражалось? Франция при Людовике XIV и Наполеоне, Испания при Карле V и Филиппе II, Австрия при Фердинанде II (проводит он параллель) действительно тяготели над Европой, грозили уничтожить самостоятельное, свободное развитие различных её национальностей, и большого труда стоило ей освободиться от такого давления; но есть ли что-нибудь подобное в прошедшей истории России? Правда (соглашается Н.Я. Данилевский), не раз вмешивалась она в судьбы Европы, но каков был повод к этим вмешательствам? В 1799, 1805, 1807 гг. (повествует он) сражалась русская армия, с разным успехом, не за русские, а за европейские интересы; из-за этих же интересов, для неё, собственно, чуждых, навлекла она на себя грозу двенадцатого года; когда же смела с лица земли полумиллионную армию и этим одним, казалось бы, уже довольно послужила свободе Европы, она не остановилась на этом, а, вопреки своим выгодам, — таково было в 1813 г. мнение Кутузова и вообще всей так называемой русской партии, — два года боролась за Германию и Европу и, окончив борьбу низвержением Наполеона, точно так же спасла Францию от мщения Европы, как спасла Европу от угнетения Франции; спустя тридцать пять лет она опять, едва ли не вопреки своим интересам, спасла от конечного распада Австрию, считаемую, справедливо или нет, краеугольным камнем политической системы европейских государств. Какую благодарность за всё это получала она как у правительств, так и у народов Европы — всем хорошо известно (заключает Н.Я. Данилевский).

После разгрома Франции, по мнению А.Е. Вандама, англичане начали переносить своё внимание на Россию, ибо, со вступлением на престол Императора Николая I, последняя снова обратилась к своим собственным делам и, начав наступление правым флангом к Средиземному морю и Персидскому заливу, могла прорвать здесь английскую блокаду и сделаться морской державой, т. е. дать выход наружу своим глохнущим взаперти силам и средствам. “Ввиду этого, сейчас же став за спиной Турции и Персии для удержания первых наших натисков, англичане вместе с тем начали, — полагает он, — сосредоточивать к нашему правому флангу силы всей континентальной Европы” [см. 93, с. 141].

С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Внешняя политика императора Николая I”] указывает, что внешняя политика императора Николая I имела своим исходным пунктом принцип легитимизма, лежавший в основе Священного союза: сталкиваясь с обстоятельствами, волновавшими тогда юго-восток Европы, принцип легитимизма подвергался серьёзному испытанию; приходилось, наблюдая брожение балканских христиан (славян и греков), поддерживать “законную” власть фанатических мусульман над гонимыми “подданными” — христианами и притом православными, единоверными России. Император Александр так и поступал (по его напоминанию): он “покинул дело Греции, потому что усмотрел в войне греков революционный признак времени”. Император Николай не мог сохранить такую прямолинейность и, жертвуя своим руководящим принципом, стал за христиан против турок (констатирует он): результатом была Турецкая война 1828—1829 годов, в которой русские войска перешли Дунай и Балканы; в Адрианополе был заключён (в сентябре 1829 г.) мир, по которому Россия получила некоторые устья Дуная и добилась освобождения Греции и льгот для Сербии, Молдавии и Валахии.

Но (продолжает там же С.Ф. Платонов) когда в 1830 г. произошла революция во Франции и Бельгии и разразилось Польское восстание, принявшее вид упорной войны с Россией, император Николай возвратился к старому принципу и сделал борьбу с революционным духом времени своею главною задачею: в 1833 г. между Россией, Австрией и Пруссией состоялось в этом смысле соглашение, повлёкшее за собою непрестанное вмешательство России в дела Европы с целью “поддерживать власть везде, где она существует, подкреплять её там, где она слабеет, и защищать её там, где открыто на неё нападают”. Право вмешательства, которое император Николай чувствовал за собою по отношению ко всем государствам и нациям, привело его к тому, что он считал нужным даже открытою силою подавить в 1849 г. венгерское восстание против законного правительства (по его повествованию): русская армия сделала очень серьёзную венгерскую кампанию в интересах чуждой и даже враждебной нам австрийской власти; неуклонность русского вмешательства во внутреннюю жизнь разных стран и в деятельность разных правительств стала, разумеется, тяготить тех, кого император Николай думал благодетельствовать, и потому при возникших между Россией и Турцией недоразумениях против России очень легко составилась коалиция, имевшая целью уничтожить тяготившее Европу преобладание России.

Так (излагает ход событий С.Ф. Платонов) произошла знаменитая Восточная война, в которой император Николай увидал против себя, можно сказать, всю Европу — не только тех, кто поднял против него оружие, но и тех, кто якобы соблюдал нейтралитет (Австрия и Пруссия). Начавшись на Дунае и Кавказе, война была перенесена в Крым, где союзники (Франция, Англия, Турция, Сардиния — уточняет он) желали захватить Севастополь, служивший базою для русского флота: геройская защита Севастополя (триста пятьдесят дней) затянула войну и позволила русским достичь успеха; 27 августа 1855 г. был покинут Севастополь после взятия Малахова кургана французами, а 16 ноября 1855 г. сдался русским Карс. В начале 1856 г. были начаты в Париже переговоры о мире, законченные Парижским трактатом 18 марта 1856 г. (подытоживает он): по этому трактату Россия потеряла владения на устьях Дуная (возвращены в 1878 г.), а Чёрное море было объявлено нейтральным (право иметь флот на Чёрном море Россия возвратила себе в 1871 г.); международная роль России совершенно изменилась, и принцип легитимизма заменился чисто национальным направлением политики.

По сведениям А.Е. Вандама, несколько иначе описавшего предпосылки и ход Восточной войны, Наполеон III в 1854 г. оформил свои тайные соглашения с английским кабинетом союзом против России, к которому примкнул и зародыш будущего итальянского королевства — Пьемонт. “Вслед за этим англофранцузские эскадры, — напоминает он, — двинулись к Петропавловску-на- Камчатке, в Белое и Балтийское моря, а главные силы союзного флота и десантная армия направились в Чёрное море и на Крымский полуостров. С безошибочностью хорошего хронометра подготовив, таким образом, удар и направив его одновременно на все наши побережья, Англия утопила наш Черноморский флот, начинавший уже выдвигать из себя Нахимовых и Корниловых, дотла разорила его базу, сделала Чёрное море нейтральным и запретила нам строить на нём новые военные суда” [см. 93, с. 144]. Вот, собственно говоря (резюмирует в широком историческом и геостратегическом аспектах А.Е. Вандам), когда и в каком виде сказались результаты нашего участия в коалициях, наших войн за освобождение Европы и ошибочного понимания нами “равновесия сил”. “Деятельно помогая Англии валить Францию, — утверждает он, — мы упустили время, когда с половиной войск, дравшихся на западе, смело могли пробить себе путь к южным морям. А свалив Францию, мы тем самым ослабили полезный нам противовес и дали возможность Англии придвинуть к нашей границе всю континентальную Европу, которая в свою очередь давлением на наш правый фланг помогла Англии парализовать наши действия на всём нашем фронте от устьев Дуная до Жёлтого моря” [см. 93, с. 149—150].

6. Как видим, Крымская (Восточная, Севастопольская) война имела отнюдь не локальный характер. На это указывает тот же А.Е. Вандам: “...что касается Англии, то открытие Невельским нового выхода к Тихому океану заставило эту державу ускорить объявление нам Севастопольской войны, имевшей целью совершенное уничтожение нашего флота и разрушение опорных пунктов на всех морях, омывающих Россию. Неизбежность же этой войны, ставшая очевидной ещё в 1852 г., побудила нас в свою очередь к более энергичным действиям на Амур” [см. 93, с. 46].

С.Ф. Платонов [см. 104, п. “Азия и Кавказ”] повествует, что на Дальнем Востоке путём дипломатических переговоров с Китаем была приобретена уступленная Китаю при царевне Софье обширная Амурская область (по Айгунскому договору 1858 г., заключённому графом Н.Н. Муравьёвым- Амурским), а затем присоединён был Уссурийский край (по договору графа Н.П. Игнатьева в Пекине в 1860 г.). Таким образом (обобщает он), для русской колонизации открыты были оба берега Амура и было приобретено устье этой важной реки. Далее (по его констатации), в обмен на Курильские острова от японцев была получена южная половина острова Сахалина; пустынная северо- западная оконечность Американского материка (Аляска), принадлежавшая России по праву первой заимки, была тогда же уступлена Северо-Американским Соединённым Штатам за 7 млн долларов. Некоторые подробности дальневосточной экспансии России излагает А.Е. Вандам: “В конце 1856 г. учреждена была Приморская область, и центр управления всею прилегающей к Тихому океану Сибирью перенесён из Петропавловска в Николаевск-на-Амуре. В начале 1857 г. утверждено было заселение левого берега Амура, для чего с открытием навигации двинуты были вниз по реке переселенцы Амурского конного полка и под личным распоряжением генерал-губернатора заняли левый берег Амура. При устье Зеи стал лагерем 13-й линейный батальон и дивизион легкой артиллерии. Кроме того, Муравьёв формировал в Забайкальской области из крестьян горнозаводского ведомства пеший казачий полк с артиллерией, а в распоряжении адмирала Путятина шли уже из Кронштадта семь военных судов. Столь решительные меры к упрочению нашего положения на Амуре произвели сильное впечатление на Китай. Не желавшее вначале разговаривать с нашими дипломатами, пекинское правительство прислало теперь сказать, что “из-за возникших недоразумений не приходится ему разрывать с нами двухсотлетнюю дружбу”. Начавшиеся вследствие такого заявления переговоры между иркутским генерал-губернатором и пограничными китайскими властями привели к заключению так называемого Айгуньского договора, признававшего за Россией право на те земли, которые фактически были заняты нами исключительно благодаря смелой инициативе и неутомимой энергии Г.И. Невельского и Н.Н. Муравьёва” [см. 93, с. 49]. Только к началу XX в. Россия столкнулась на Дальнем Востоке с Японией, что ограничило владычество Российской империи в прилегающем регионе, и то лишь в отношении Курильских островов, Сахалина и борьбы за Маньчжурию.

7. С.Ф. Платонов [см. 104, п. “Азия и Кавказ”] сообщает, как в Средней Азии (Туркестане, Туране) была твёрдо укреплена русская власть. В среднеазиатской низменности существовали тогда три мусульманские ханства (перечисляет он): Кокан — на правом берегу реки Сырдарьи, Бухара — между реками Сырдарьёй и Амударьёй, Хива — на левом берегу реки Амударьи; в зависимости от них находились частью оседлые, частью кочующие (тюркомонгольские) народы — киргизы, туркмены, узбеки и т. д. Окружённые песками и степями, среднеазиатские ханства были трудноуязвимы (на его взгляд): пользуясь выгодами своего положения, коканцы, бухарцы и хивинцы издавна не только торговали с Русью дорогими азиатскими товарами, но и грабили пограничные русские места, уводя пленников; при Петре Великом начались попытки русского правительства взять под своё главенство Среднюю Азию; хотя хивинские ханы и изъявили Петру Великому на словах покорность и просили его помощи в своих междуусобицах, однако при случае истребляли русские отряды, отправляемые к ним; приходилось медленно приближаться к враждебным ханствам, строя в степях и песках укрепления для защиты колонизуемых русскими окраин. Наступление велось с двух сторон (конкретизирует он): с Севера — от Сибири и реки Урала, и с запада — от Каспийского моря; главными опорными пунктами для этого наступления в XVIII в. были города Оренбург, Орск, Семипалатинск — с севера, Красноводск при Каспии — с запада. В середине XIX в. киргизы северного Туркестана были уже покорены, и русские отряды стали прочно на реке Сырдарье (крепость Перовск — по его уточнению) и на левом берегу реки Или (город Верный).

В 60-х годах генералы Верёвкин и Черняев начали наступление на Коканд и взяли важнейшие города этого ханства, Туркестан и Ташкент (рассказывает там же С.Ф. Платонов): лишённый части своих владений, кокандский хан был приведён в полную зависимость от России; когда же в 70-х годах в Коканде началось на почве религиозного фанатизма мятежное движение против русских, то русские войска под начальством генерала Скобелева подавили восстание и завладели всем ханством (1876); оно было обращено в Ферганскую область. С Бухарой началась война вскоре после первых столкновений с Коканом (по его сведениям): часть бухарских земель с городом Самаркандом была присоединена к России (1868); в остальной же части хан сохранил свою власть под русским протекторатом при условии уничтожения рабства и открытия бухарских рынков для русских купцов. В 1873 г. настала очередь и Хивы (замечает он): после труднейшего похода через безводные пески русские отряды, направленные с трёх сторон (от Каспийского моря, от Самарканда и с Сырдарьи), подошли к Хиве и взяли этот город; хивинский хан сдался генералу Кауфману; хану была доставлена часть его владений в полной зависимости от России.

Таким образом, был положен конец многовековому безначалию, какое господствовало в Средней Азии (продолжает там же С.Ф. Платонов): оставалось только умиротворить полукочевые разбойничьи племена туркмен, что и было достигнуто в короткий срок; продвигаясь к персидским, афганским и китайским границам, русские отряды постепенно усмиряли беспокойное туземное население. Когда русские войска продвинулись до Афганистана и приблизились к пределам британской Индии, английская дипломатия проявила большое беспокойство (отмечает он): соседство русских с Индостаном казалось угрозой для английской власти над индийскими племенами и Афганистаном; поэтому англичане стремились всеми средствами сдержать движение русских в Средней Азии и ставили России ряд дипломатических требований; переговоры принимали по временам тревожный характер, но до войны дело не дошло. Движение России не могло быть остановлено до тех пор, пока ею не были достигнуты твёрдые границы и пока не был водворён прочный порядок среди беспокойных и некультурных среднеазиатских племён (по его заключению): культурная работа русских в Средней Азии составляет одну из славнейших страниц царствования императора Александра II.

Итак, господство России в Северной Азии позволило ей в 60—80-х годах XIX в. расширить свою территорию за счёт присоединения Казахстана и Средней Азии, где она столкнулась с колонизаторскими устремлениями Великобритании. Эти приобретения увеличили и диверсифицировали трудовые ресурсы и сырьевую базу страны, поставив точку в многовековой борьбе “леса” и “степи”. “В XIX в. выросла территория России, а ещё более существенно увеличилась численность населения с 33 млн до 130,5 млн человек. Однако собственно территория страны была заселена слабо. Даже в 1897 г. в среднем по стране на 1 кв. км приходилось около 9 человек (в Англии — 208) и очень неравномерно: от 310 человек на 1 кв. км в Европейской России до 0,2 человек на 1 кв. км в Сибири” [см. 74, с. 393].

8. Тот же результат, как и укрепление связей с Южной Азией, обеспечило трудное и долгое продвижение России на Кавказ и в Закавказье. Его энергично начал в последние годы жизни ещё Пётр I; но увенчалось оно заметным успехом в неоднократных и длительных войнах не столько с народами, населявшими этот регион, сколько с Турцией, которой оказывали часто поддержку европейские государства. Н.Я. Данилевский [см. 78, гл. II], говоря о присоединении Закавказья, отмечал: только император Александр I в начале своего царствования после долгих колебаний согласился наконец исполнить это желание, убедившись предварительно, что грузинские царства, донельзя истомлённые вековой борьбой с турками, персиянами и кавказскими горцами, не могли вести далее самостоятельного существования и должны были или погибнуть, или присоединиться к единоверной России. Делая этот шаг, Россия знала (по его словам), что принимает на себя тяжёлую обузу, хотя, может быть, не предугадывала, что она будет так тяжела, что она будет стоить ей непрерывной шестидесятилетней борьбы. Как бы то ни было (утверждает он), ни по сущности дела, ни по его форме тут не было завоевания, а было подание помощи изнемогавшему и погибавшему. Прежде всего, это вовлекло Россию в двукратную борьбу с Персией, причём (подчёркивает он) не Россия была зачинщицей. В течение этой борьбы ей удалось освободить некоторые христианские населения от двойного ига мелких владетельных ханов и персидского верховенства (по его убеждению); с этим вместе были покорены магометанские ханства: Кубанское, Бакинское, Ширванское, Шекинское, Ганджинское и Талышенское, составляющие теперь столько же уездов, и Эриванская область. Назовём, пожалуй (соглашается он), это завоеваниями, хотя завоёванные через это только выиграли.

Не столь довольны, правда (подмечает там же Н.Я. Данилевский), русским завоеванием кавказские горцы. Здесь точно много погибло, если не независимых государств, то независимых племён (полагает он). После раздела Польши едва ли какое другое действие России возбуждало в Европе (по его словам) такое всеобщее негодование и сожаление, как война с кавказскими горцами и особенно совершившееся покорение Кавказа. Сколько ни стараются наши публицисты (указывает он) выставить это дело как великую победу, одержанную общечеловеческой цивилизацией, — ничто не помогает. Не любит Европа, чтобы Россия бралась за это дело. Ну, на Сырдарье, в Коканде, Самарканде, у дико-каменных киргизов ещё, куда ни шло, можно с грехом пополам допустить такое цивилизаторство, — все же вроде шпанской мушки оттягивает, хотя, к сожалению, и в недостаточном количестве силы России; а то у нас под боком, на Кавказе; мы бы и сами тут поцивилизировали (по его иронии). И по этому кавказскому (как и по польскому, как и по восточному, как и по всякому — замечает он) вопросу можно судить о доброжелательстве Европы к России.

С.Ф. Платонов [см. 104, п. “Азия и Кавказ”] констатирует, что на Кавказе в царствование Александра II было достигнуто окончательное замирение: мюридизм (воинствующая секта) получил там на время силу в деятельности имама Шамиля, но стал затем быстро падать по мере того, как остывал религиозный порыв, его вызвавший; власть Шамиля на время объединила горские народы восточного Кавказа, но не в силах была образовать из них прочного союза. Когда наместник Кавказа, князь А.И. Барятинский, начал (1857 — уточняет он) систематическое наступление против Шамиля в горы Дагестана, многие приверженцы стали покидать Шамиля и население некоторых аулов легко подчинилось русским: за три года князю Барятинскому удалось покорить весь восточный Кавказ (от Военно-Грузинской дороги до Каспийского моря); геройское сопротивление Шамиля было сломлено; сам Шамиль, осаждённый в ауле Гуниб, сдался в плен и был увезён в Россию (1859). Оставалось ещё примирить западный Кавказ, прилегающий к Чёрному морю (по его словам): русские войска кольцом охватили области “немирных” черкесов и вытеснили жителей мятежных аулов из гор на равнину и морской берег; черкесам предоставляли или селиться на указанных русскими местах, или же уезжать в Турцию; до 200 000 горцев выехало с Кавказа, переселяясь в Турцию, остальные покорились русской власти. Кавказ, таким образом (обобщает он), был окончательно замирён (1864).

9. С.Ф. Платонов [см. 104, п. “Турецкая война и Берлинский конгресс”] сообщает, что после Парижского мира 1856 г. “восточный вопрос” для России не потерял своей остроты: русское правительство не могло отказаться от старого права покровительства и защиты православных подданных султана, тем более что другие державы приобрели право протектората над балканскими славянами, мало заботились об устройстве их быта и об охране их безопасности; нежелание турок смягчить своё управление в славянских областях, заселённых сербами и болгарами, вело за собой вмешательство русской дипломатии; это вмешательство озлобляло турок и вызывало беспокойство и ревность со стороны Англии, так как Англия боялась соперничества России в Турции, как боялась его и в Средней Азии; таким образом мало-помалу создалась постоянная неприязнь между Россией и Англией по поводу балканских дел и тайная поддержка турок англичанами; вступаясь в турецкие дела, Россия всегда имела против себя Англию. Положение на Востоке обострилось в 1875 г., когда вспыхнуло против турок восстание в населённых сербами турецких областях Боснии и Герцеговине, а затем и в Болгарии (по его оценке): восстание возникло вследствие притеснений при сборе податей; турки подавляли его с неимоверными жестокостями, но безуспешно; турецкие зверства вызывали негодование против турок и сочувствие восставшим со стороны княжеств Черногории и Сербии. Несмотря на попытки держав погасить возбуждение, Черногория и Сербия открыто (1876 — уточняет он) начали войну с Турцией: во главе сербских войск действовал отставной русский генерал Черняев (покоритель Ташкента); вторгнувшись в пределы Турции, он, однако, не мог одолеть турок и должен был отойти обратно к границам Сербии; там на крепких позициях (у г. Алексинца) Черняев геройски удерживал наступление турецкой армии в течение целых трёх месяцев и только осенью 1876 г. был отброшен назад.

В эту минуту Россия потребовала от турок прекращения военных действий и тем спасла Сербию от окончательного разгрома (повествует там же С.Ф. Платонов): страдания балканских славян под игом турок и самоотверженная борьба черногорцев и сербов за своих угнетённых братьев вызвали в русском обществе необыкновенное возбуждение; громко и решительно высказывалось сочувствие борцам за национальное освобождение; особые “славянские комитеты” собирали пожертвования в пользу восставших; в разных городах формировались отряды “добровольцев” и спешили на помощь сербам, в армию Черняева; желание помочь “братьям славянам” охватило всё русское общество. Общественное движение увлекло правительство к более решительным действиям против Турции, не желавшей дать самоуправления и амнистии восставшим (рассказывает он): Россия повела дело к тому, чтобы созвать европейскую конференцию и общими силами держав повлиять на турок; конференция европейских дипломатов состоялась в Константинополе в начале 1877 г. и потребовала от султана прекращения зверств и немедленных реформ для славянских провинций. Султан после долгих переговоров и объяснений отказался следовать указаниям конференции (по его разъяснениям): тогда император Александр II объявил Турции войну (12 апреля 1877 г.); Княжество Румыния (образованное в 1858 г. из Молдавии и Валахии) не только согласилось пропустить через свои земли русские войска к Дунаю, но и само объявило войну Турции.

К лету русская армия под начальством великого князя Николая Николаевича была уже на берегах Дуная и совершила (15 июня) переправу через него

(продолжает там же С.Ф. Платонов): передовой русский отряд под начальством генерала Гурко быстро дошёл до Балканских гор и овладел горными проходами на юг (Шипкинским перевалом и др.); но здесь пока прекратились русские успехи; турки успели собраться с силами и остановили генерала Гурко, а турецкий генерал Осман-паша засел на правом фланге русской армии, в укреплённом лагере при городе Плевне, и производил оттуда вылазки. Русским предстояло прежде всего справиться с Плевной (по его пояснению): без этого нельзя было идти за Балканы; генералу Гурко было поэтому приказано отойти назад; на Шипкинском перевале оставлен был генерал Радецкий, геройски отражавший все попытки турок овладеть Шипкой; с востока защищал русские позиции отряд наследника цесаревича Александра Александровича. Главные же русские силы приступили к осаде Плевны, в которой сосредоточилась значительная турецкая армия (указывает он): дело затянулось надолго, до прибытия сильных подкреплений из России.

Такая же задержка произошла и на азиатском театре войны (замечает там же С.Ф. Платонов): русские отряды, бывшие под общим начальством великого князя Михаила Николаевича, начали было весной 1877 г. наступление к Бату- му и Карсу, но были остановлены неожиданно энергичным сопротивлением турок: пришлось приостановить военные операции до прихода подкреплений и кое-где отступить перед напором турок. Только осенью удалось русским разбить турок, осадив Карс и взять его (16 ноября — по его уточнению), после чего русские войска быстро дошли до Эрзерума и зимовали в виду этого города. Почти одновременно со взятием Карса был достигнут решительный успех и под Плевной (констатирует он): с прибытием на театр войны гвардии удалось окружить Плевну железным кольцом русских войск; попытка Османа-паши пробиться сквозь русские ряды была отбита, и 28 ноября Плевна сдалась; одушевлённые этой победой наши войска не прекратили на зиму военных действий; решено было немедленно перейти через Балканы в Румелию, где мягче климат и много продовольствия; начался геройский зимний поход на южную сторону Балкан; трудности его были чрезвычайны, но и успех необыкновенно велик; сопротивление турок было сломлено; отряды Гурко, Радецкого и Скобелева заняли города Филиппополь и Андрианополь и приблизились к самому Константинополю; султан просил мира.

Но мирные переговоры очень осложнились вследствие вмешательства Англии (сообщает там же С.Ф. Платонов): приближение русской армии к Босфору вызвало посылку английского флота в Мраморное море; появление русских в виду Константинополя послужило для англичан поводом поставить свой флот у Принцевых островов, также в виду Константинополя. На вызывающий образ действий Англии император Александр II ответил тем, что приказал перенести главную квартиру русской армии в местечко Сан-Стефано, на берегу Мраморного моря, верстах в 10—15 от стен Константинополя (отмечает он): там 19 февраля 1878 г. были подписаны условия прелиминарного (предварительного) мирного договора: по этому договору Турция признавала независимость Черногории, Сербии и Румынии; уступала Черногории и Сербии некоторые области; соглашалась на образование из своих болгарских и македонских областей особого княжества Болгарии; обязывалась ввести в Боснии и Герцеговине необходимые реформы. России Турция уступала обратно устья Дуная, отошедшие от России в 1856 г., а сверх того — города Батум и Карс с окружающей территорией (по его словам).

Условия Сан-Стефанского мира были опротестованы Англией и Австрией, которые не соглашались на столь чувствительное ослабление Турции и желали извлечь из обстоятельств свою пользу (обращает внимание С.Ф. Платонов там же): отношения этих держав к России обострились настолько, что Россия стала усиленно готовиться к новой войне. Посредничество Германии привело к тому, что война была предупреждена европейским конгрессом в Берлине (утверждает он): но предложенный германским канцлером Бисмарком конгресс был ведён им не в пользу России; под давлением всей европейской дипломатии представители России (с князем Горчаковым во главе) должны были сделать значительные уступки и изменить условия мира, выработанные в Сан- Стефано; приобретения Сербии и Черногории были сокращены; вместо единой Болгарии были созданы две болгарские области, а именно княжество Болгария (между Дунаем и Балканами) и автономная провинция Восточная Румелия (на юг от Балкан); Сербия и Румыния были признаны независимыми королевствами, а Болгария и Восточная Румелия оставались под главенством Турции; наконец, Босния и Герцеговина поступили во временное распоряжение Австро- Венгрии. Берлинский трактат 1878 г. вызвал глубокое недовольство всего русского общества и повёл к охлаждению отношений России не только с Англией и Австрией, но и с Германией (по его мнению): никто в России не мог примириться с тем, что европейские державы умалили плоды русских побед и испортили результаты освободительной войны; Бисмарка, называвшего себя на конгрессе “честным маклером”, русские люди считали злым врагом и предателем России; настроение общественного мнения и недовольство правительства в России были для Бисмарка столь явны, что он счёл нужным составить — на случай войны с Россией — тайный союз Германии с Австрией, а затем и с Италией (“Тройственный союз”). С другой стороны, освобождённые войной 1877— 1878 гг. балканские государства и народности не получили от России и Европы всего того, на что они надеялись (завершает он): называя императора Александра своим “освободителем”, они, однако, не скрывали своего недовольства и разочарований; между Россией и балканскими государствами (Румынией, Сербией и Болгарией) началось охлаждение и неудовольствия; Болгария, устроенная на первых порах своей независимой жизни русскими людьми и средствами, вскоре вышла из-под русского влияния.

А.Е. Вандам (Едрихин) за несколько лет до Первой мировой войны обозначил своё понимание сложностей геополитического положения России и направленности её устремлений. Он указывал, в частности: “Несмотря на большие размеры своей территории, русский народ, по сравнению с другими народами белой расы, находится в наименее благоприятных для жизни условиях. Страшные зимние холода и свойственные только северному климату распутицы накладывают на его деятельность такие оковы, тяжесть которых совершенно незнакома жителям умеренного Запада. Затем, не имея доступа к тёплым наружным морям, служащим продолжением внутренних дорог, он испытывает серьёзные затруднения в вывозе за границу своих изделий, что сильно тормозит развитие его промышленности и внешней торговли и, таким образом, отнимает у него главнейший источник народного богатства. Короче говоря, своим географическим положением Русский народ обречён на замкнутое, бедное, а вследствие этого и неудовлетворённое существование. Неудовлетворённость его выразилась в никогда не ослабевавшем в народных массах инстинктивном стремлении “к солнцу и тёплой воде”, а последнее в свою очередь совершенно ясно определило положение русского государства на театре борьбы за жизнь. Упираясь тылом во льды Северного океана, правым флангом в полузакрытое Балтийское море и во владения Германии и Австрии, а левым в малопригодные для плавания части Тихого океана, Великая Северная Держава имеет не три, как это обыкновенно считается у нас, а всего лишь один фронт, обращённый к югу и простирающийся от устья Дуная до Камчатки. Так как против середины фронта лежат пустыни Монголии и Восточного Туркестана, то наше движение к югу должно было идти не по всей линии фронта, а флангами и преимущественно ближайшим к центру государственного могущества правым флангом, наступая которым через Чёрное море и Кавказ к Средиземному морю и через Среднюю Азию к Персидскому заливу, мы, в случае успеха, сразу же выходили бы на величайший из мировых торговых трактов — так называемый Суэцкий путь. Но подобное решение самого важного из наших государственных вопросов не отвечало расчётам тиранически господствующих на море и необычайно искусных в жизненной борьбе англичан, а поэтому, несмотря на все блестящие победы наши над турками, хивинцами, туркменами и другими противниками на театрах военных действий, — на театре борьбы за жизнь весь правый фланг наш, в конце концов, потерпел неудачу: левая колонна его была остановлена в Мерве, средняя в Карсе и Батуме, а самая сильная — правая, уже достигнув проливов, принуждена была повернуть назад и отойти к северным берегам Чёрного моря” [см. 93, с. 30—31].

Однако, А.Е. Вандам, описывая “инстинктивные стремления” наших народных масс, допускает геополитэкономическую и суперэтническую ошибку (точно такую же, как и апологеты английских империалистов) в том аспекте, что у каждой цивилизации существуют, по нашему убеждению, свои природные границы, выход за которые (как и их искусственное сужение) объективно и неизбежно начинает (рано или поздно) угрожать самому её существованию. Для адекватного понимания рассматриваемой проблемы целесообразно обратить внимание на следующее замечание А. Тойнби: “...тщательный эмпирический анализ показывает, что территориальная экспансия приводит не к росту, а к распаду” [см. 75, с. 217]. Такой свой тезис он аргументировал просто: “Объяснение закономерности расширения территориальной экспансии в связи с углублением социального распада можно найти в природе общественных процессов, благодаря которым эта экспансия и возникает. Ибо, как мы видели, географическая экспансия выражает притязания одного общества на владения другого; успех подобных притязаний приводит к ассимиляции, а социальная ассимиляция является результатом “культурного облучения” [см. 75, с. 222].

С таких позиций, на наш взгляд, естественные границы североевразийской цивилизации, которая в XVIII, XIX и начале XX вв. была государственно представлена Российской империей, определяются, во-первых, территорией, отгороженной (кроме Ледовитого и Тихого океанов) по суше данного региона Земли примерно минусовой изотермой января (в климатически географическом смысле), во-вторых, возможностями неконфликтного православно-исламского синтеза народов различных языковых групп и семей (в религиозном плане реального потенциала их мирного сосуществования и сотрудничества), какие судьбами истории были вовлечены в неё, а, в-третьих, отнюдь не панславянскими идеями, на деле антагонизирующими с предыдущими обстоятельствами её суперэтнического единства. Поэтому, нам представляется (с обозначенной точки зрения), Балканы (не говоря уже о Малой Азии), как и территории, населённые западными славянами (с их католико-протестантскими традициями), оказываются за пределами североевразийской цивилизации не только в климатически географическом разрезе и в суперэтническом аспекте, но также в религиозном ракурсе, несмотря на православное исповедание многих балканских этносов; последнее доказывается исторической практикой (как критерием истины), неоднократно проявлявшейся в неблагодарности, в частности, так называемых “братушек” — южных славян.

К тому же, не трудно заметить, что страны Европы объединёнными силами воспрепятствовали успеху нескольких попыток России в XIX — начале XX в. установить свой контроль на Балканах, в частности, над проливами, соединяющими Чёрное и Средиземное моря. Конечно, тут сыграли свою роль и просчёты российских властей в военно-технической сфере. Однако, Россия смогла помочь южным славянам в их национально-освободительной борьбе с Турцией, выполнив таким образом свою цивилизационную миссию. При этом, фиксируя агрессивность Запада относительно России и проводя параллель с польским захватом Москвы ещё в смутное время в другой своей книге, А. Тойнби объективно на широком историческом фоне констатирует: “В 1812 году Наполеон повторил польский успех XVII века; а на рубеже XIX и XX веков удары с Запада градом посыпались на Россию, один за другим. Германцы, вторгшиеся в её пределы в 1915—1918 годах, захватили Украину и достигли Кавказа. После краха немцев наступила очередь британцев, французов, американцев и японцев, которые в 1918—1920 годах вторглись в Россию с четырёх сторон... Верно, что и русские армии воевали на западных землях, однако они всегда приходили как союзники одной из западных стран в их бесконечных семейных ссорах” [см. 96, с. 205].

Между прочим, А.Е. Вандам указывал на план борьбы, направленный на попытки Запада противоестественно сузить природные территории североевразийской цивилизации и разработанный самыми сильными англосаксонскими умами, а также на доведённые до сведения народа посредством сотен тысяч экземпляров сочинения адмирала Мэхана, сенатора Бевериджа, Джозайи Стронга и других выдающихся своими талантами писателей того времени. “Главным противником англосаксов на пути к мировому господству является, — констатирует А.Е. Вандам, описывая суть упомянутого плана, — русский народ. Полная удалённость его от мировых торговых трактов, т. е. моря, и суровый климат страны обрекают его на бедность и невозможность развить свою деловую энергию. Вследствие чего, повинуясь законам природы и расовому инстинкту, он неудержимо стремится к югу, ведя наступление обеими оконечностями своей длинной фронтальной линии. На путях его наступления лежат Китай, Персия и Малая Азия, население которых истощило уже свою творческую энергию... Уже одна постройка десятков тысяч вёрст железных дорог явилась бы широким полем деятельности для русских инженеров, оживила бы русскую промышленность и дала бы русскому народу обильные средства для дополнительного питания и для развития его высоких от природы физических и духовных качеств, что в свою очередь сделало бы его ещё более сильным соперником англосаксов. При таких условиях необходимо: I. Уничтожив торговый и военный флоты России и ослабив её до пределов возможного, оттеснить от Тихого океана в глубь Сибири. II. Приступить к овладению всею полосой южной Азии между 30 и 40 градусами северной широты и с этой базы постепенно оттеснять русский народ к северу. Так как, по обязательным для всего живущего законами природы, с прекращением роста начинается упадок и медленное умирание, то и наглухо запёртый в своих северных широтах русский народ не избегнет своей участи. Выполнение первой из этих задач требует сотрудничества главных морских держав и тех политических организаций, которые заинтересованы в разложении России. Теперь, что касается второй задачи, то самая середина вышеуказанной полосы, заключающая в себе Тибет и Афганистан, будет занята с главной английской базы — Индии, а в отношении Китая, с одной стороны, и Персии и Турции, с другой, должны быть приняты особые меры” [см. 93, с. 88—90].

Обозначенные выше свершения Российской империи целесообразно оценивать и в ракурсе концепции “вызовов и ответов” А. Тойнби. Он указывал: “Поле действия — и к тому же пересечение некоторого множества полей — не может само быть источником действия. Источником социального действия не может быгь общество, но им может быть отдельный индивид или группа индивидов, поля действий которых и составляют общество... Общество не является и не может быть ничем иным, кроме как посредником, с помощью которого отдельные люди взаимодействуют между собой. Личности, а не общества создают человеческую историю... Нет надобности повторять, что социальный прогресс обусловливается прежде всего духовной средой общества. Скачок совершается тогда, когда общество решается на эксперимент; это означает, что общество или поддалось убеждению, или было потрясено кем-то, но именно кем-то... Широко известно, что большинство великих реформ воспринималось сначала как неосуществимые, что фактически соответствовало действительности; они могли воплотиться в жизнь лишь в обществе, создавшем для этого надлежащие духовные условия. Но здесь возникает порочный круг, из которого нет выхода, если какая-нибудь избранная душа не разобьёт его” [см. 75, с. 253].

Все названные стратегические перемены в геополитических условиях развития России (включая сюда и промахи её элиты, в т. ч. в выборе союзников), будучи важнейшими вехами её истории, сказались на сдвигах в социальноэкономическом укладе жизни народа. При этом влияние каждого из перечисленных прорывов в геополитической обстановке было специфичным как по содержанию, так и по силе воздействия. Особое значение имели те из них, которые способствовали дефеодализации строя.