Консервация крепостничества

Ранее уже отмечалось, что сущность феодализма заключается в поземельно-личной зависимости земледельцев от землевладельцев и что её высшей степенью является крепостное право (см. парагр. 4.2 настоящей монографии). М.Я. Лойберг [см. 77, п. 2.5.1] замечает: управление феодальным хозяйством носило, как правило, децентрализованный характер: феодальное поместье имело функции не только экономического, но и государственного управления; феодал (сеньор — глава поместья) сам творил суд над подвластным населением, санкционировал брачные отношения и т. д. Производственная сфера поместья состояла, как правило (по его констатации), из двух запашек: господской (домен) и крестьянской; когда прибавочный продукт производился в крестьянской сфере, применялась в основном рента продуктами (оброк); если он со временем коммутировался, феодальная зависимость крестьян обычно слабела или вовсе ликвидировалась (за выкуп); в хозяйствах с производством прибавочного продукта преимущественно в господской сфере (домене) обычно превалировала отработочная рента (не только полевая барщина, но и обслуживание барских мельниц и других предприятий — вплоть до вотчинных мануфактур или даже машинных фабрик, как это было в России в XIX в.), и феодальная зависимость доходила до крепостничества. Для этого нужны были (указывает он) соответствующие экономические и политические условия, в первую очередь, выгодная для феодалов поставка местной сельхозпродукции (чаще всего хлеба) на более или менее отдалённый рынок, а также мощное централизованное государство, способное прикрепить крестьянство к земле. Хозяйства подобного типа преобладали в странах Восточной Европы, где эти условия были налицо (по его заключению).

С.Ф. Платонов [см. 104, п. “Внутренняя деятельность Петра с 1700 года”] подчёркивал, что Пётр задался мыслью дать лучшую организацию службе дворян и достиг этого таким образом: он со страшной строгостью привлекал дворян к отбыванию государственной службы и, как прежде, требовал бессрочной службы, пока хватало сил; дворяне должны были служить в армии и флоте; не более одной трети от каждой “фамилии” допускалось к гражданской службе, которая при Петре обособилась от военной. Подраставших дворян требовали на смотры, которые производил часто сам государь в Москве или Петербурге (повествует он): на смотрах или определяли в тот или другой род службы, или посылали учиться в русские и заграничные школы; первоначальное же образование сделано было обязательным для всех молодых дворян (по указам 1714 и 1723 гг.); они должны были до 15 лет обучиться грамоте, цифири и геометрии в нарочно для того устроенных школах при монастырях и архиерейских домах; уклонявшийся от обязательного обучения терял право жениться.

Поступая на службу, дворянин делался солдатом гвардии или даже армии (продолжает там же С.Ф. Платонов): он служил вместе с людьми из низших классов общества, которые поступали по рекрутским наборам. От его личных способностей и усердия зависело выбиться в офицеры (обращает он внимание): личная заслуга выдвигала в офицеры и простого крестьянина-солдата; ни один дворянин не мог стать офицером, если не был солдатом; но всякий офицер, кто бы он ни был по происхождению, становился дворянином. Так вполне сознательно Пётр поставил основанием службы личную выслугу вместо старого основания — родовитости; но это не было новостью, личная выслуга признавалась уже и в XVII в.; Пётр дал ей только окончательный перевес, и это пополнило ряды дворянства новыми дворянскими родами. Вся масса служилых дворян была поставлена в прямое подчинение Сенату вместо прежнего Разрядного приказа, и Сенат ведал дворянство через особого чиновника “герольдмейстера” (по его замечанию): прежние дворянские “чины” были уничтожены (прежде они были сословными группами: дворяне московские, городовые, дети боярские); вместо них появилась лестница служебных чинов (собственно, должностей), определённая известной “Табелью о рангах” 1722 г.; все дворяне слились в одну сплошную массу и получили общее название шляхетства (кажется, с 1712 г.). Таким образом (обобщает он), служба дворян стала правильнее и тяжелее: поступая в полки, они отрывались от местности, были регулярным войском, служили без перерывов, с редкими отпусками домой, и не могли укрываться легко от службы; изменилась, словом, организация государственной повинности дворян, но существо повинности (военной и административной) осталось прежним.

Зато прочнее стало вознаграждение за службу (рассказывает там же С.Ф. Платонов): при Петре уже не видим раздачи поместий служилым людям; если кому-нибудь даётся земля, то в вотчину, т. е. в наследственную собственность. Мало того, законодательство Петра превратило и старые поместья в вотчины, расширив право распоряжения ими (поясняет он): при Петре закон уже не знает различия между поместным и вотчинным владением; оно различается только по происхождению; кто может доказать право собственности на землю, тот вотчинник; кто помнит, что его наследственная земля принадлежит государству и отдана его предкам во владение, тот помещик. Но, превратив законом поместья в вотчины, Пётр на вотчины смотрел как на поместья, считая их владениями, существующими в интересах государства (на его взгляд): прежде для государственной пользы не дозволялось дробить поместья при передаче их в потомство; теперь Пётр в тех же видах распространил это правило и на вотчины. Указом 1714 г. (марта 23-го — уточняет он) Пётр запретил дворянам дробить земельные владения при завещании сыновьям; “кто имеет несколько сыновей, может отдать недвижимое одному из них, кому хочет”, — говорил указ; лишь тогда, когда не было завещания, наследовал старший сын; поэтому некоторые исследователи несколько неправильно называют закон Петра о единонаследии законом о майорате. Этот закон, соблюдавшийся дворянством относительно поместий, вызвал сильное противодействие, когда был перенесён на вотчины (по его словам): начались злоупотребления, обход закона, “ненависти и ссоры” в дворянских семьях, — ив 1731 г. императрица Анна отменила закон Петра и вместе с тем уничтожила всякое различие вотчин и поместий; но этим последним распоряжением она докончила лишь то, что признал Пётр, за трудности службы давший дворянству больше прав на поместья.

Но помимо расширения землевладельческих прав, сделавших более прочным обладание поместьями, дворянство при Петре крепче завладело и крестьянами (акцентирует там же С.Ф. Платонов): этот вопрос об отношении дворян к крестьянам приводит нас к общему вопросу о положении последних при Петре. Мы уже видели (напоминает он), что созданное в XVII в. прикрепление крестьян к земле на практике в конце века перешло в личную зависимость крестьян от землевладельцев: крестьяне, как холопы, продавались без земли; в то же время лично зависимые люди — холопы — по воле господ садились на пашню и своей жизнью и хозяйством ничем не отличались от крестьян. Правительство ещё до Петра заметило таких холопов (“задворных людей”) и облагало их наравне с крестьянами государственными податями (по его сведениям): выходило так, что землевладельцы стремились сравнять крестьян с холопами, а правительство — холопов с крестьянами; результатом этого было то обстоятельство, что и крестьяне, и холопы чрезвычайно сблизились между собой на деле, хотя строго различались по закону; Пётр застал это положение и смешал крестьянство с холопством в один податной и зависимый от землевладельцев класс. На этом основании многие думают (указывает он), что Пётр вместо бывшего прикрепления к земле создал крепостное право на крестьян: но предыдущее изложение показывает, что это неверно; на деле крестьянин становился в личную крепость от землевладельца ещё до Петра. С другой стороны (по его мнению), в законодательстве Петра нет ни одного указа, отменяющего прикрепление к земле и устанавливающего крепостную зависимость личную: крестьянин и при Петре оставался гражданином.

Н.Я. Данилевский [см. 78, гл. XVII] подметил: напряжённая государственная деятельность времён Московского государства ещё усилилась Петровскою реформою, существенный характер которой был чисто политическо-государ- ственный, а вовсе не культурный. В сущности (по его определению), всё было принесено в жертву государству, как оно и необходимо было по потребностям времени. Как по этой причине, так и по совершенно напрасной и вредной переделке русской жизни на иностранный лад должно признать (соглашается он), что реформа сама по себе была скорее препятствием, чем содействием истинному культурному развитию, условия для которого были бы благоприятнее, если бы самобытные русские культурные силы только возбуждались постепенным знакомством с европейскою наукою и европейским искусством. Но это выкупается тем (по его убеждению), что преобразование, утвердив политическое могущество России, спасло главное условие народной жизни — политическую самостоятельность государства. Со времени Петра, по весьма справедливо принятому у нас выражению (признаёт он), весь народ был запряжён в государственное тягло: дворянство непосредственно, а прочие сословия посредственно: купечество по фискальному характеру, приданному промышленности, крестьянство же закрепощением его государству или дворянству. Необходимость такого закрепощения всех сил народных исключительно политическим целям обусловливалась тем (поясняет он), что европейские государства, с которыми Россия должна была volens nolens вступить в тесные политические отношения в течение жизни своей, успели уже густо заселиться, прийти к стройному порядку и накопить много научных и промышленных результатов; армии, не превосходившие в течение средних веков немногих десятков тысяч, со времени Людовика XIV стали уже считаться сотнями тысяч воинов, весьма разнообразно вооружённых, с дорогостоящим оружием, приготовление которого требовало уже значительного технического развития страны; ещё в большей мере относится сказанное к флоту.

Реформы Петра I, с одной стороны, способствовали развитию частной инициативы и предприимчивости, а с другой — расширяли сферу крепостничества. “Так, стимулированием геологических изысканий становилась значительная награда. Указ “горная свобода” декретировал право первооткрывателя эксплуатировать недра, гарантируя владельцу земли лишь незначительную компенсацию. Государство также передавало казённые предприятия наиболее умелым, честным и богатым предпринимателям. В их распоряжение поступали ссуды на довольно льготных условиях, богатые полезными ископаемыми и лесами земли, подневольная рабочая сила. Указом 1721 г. разрешалось покупать к заводам деревни и продавать заводы также с людьми. Эта категория работников получила название посессионных” [см. 74, с. 374].

А.А. Бушков [см. 89, п. “Экономика”] констатирует: при Петре на многочисленных, выраставших, как грибы, заводах в основном работали рабы — бесправные люди, трудившиеся за харчи, загнанные за высокие стены на всю жизнь. В документах того времени (ссылается он) сплошь и рядом встречаются слова “отдать в работу навечно”: не только на оружейные заводы, но и в прядильные мастерские, если речь идёт о женщинах. Указ 1721 г. гласил по его словам, что все промышленники, даже не дворянского происхождения, имеют право покупать деревни с крепостными крестьянами, которых вправе заставлять пожизненно трудиться на заводах и рудниках. Дошло до того (замечает он), что с заводов запрещалось изымать беглых от помещиков крестьян, — но легко догадаться, что эти “облагодетельствованные” беглецы становились рабами уже не помещика, а фабриканта. Это был поворот (повторяет А.А. Бушков) даже не к феодализму — к рабству. Причём (убеждён он) грустный парадокс в том, что не только были обращены в рабов мастеровые, но и фабриканты порой становились таковыми не по своей воле: Берг-и-Мануфактур Коллегия (тогдашнее министерство горного дела и промышленности) строило за казённый счёт фабрики, а потом сдавало их частным лицам или компаниям иногда не спрашивая желания. Когда было решено начать собственное производство сукна, в 1712 г. высочайше повелено (цитирует он): “завести за казённый счёт фабрики и отдать их торговым людям, а буде волею не похотят, хотя бы и неволею”. Наверное (по его допущению), это единственный в мировой практике пример, когда фабрикантом делали в принудительном порядке. Легко представить (иронизирует А.А. Бушков), с какой “производительностью” трудились фабричные рабы, сколь “инициативно” управляли навязанными им фабриками нежданные владельцы. Логически продолжая “прогрессивный” курс петровских реформ (заключает он), в 1736 г. Анна Иоанновна издала указ, по которому все вольные мастеровые, в данный момент работающие на заводах, объявлялись “навечно и с потомством” закреплёнными за фабрикантами.

С.М. Соловьёв не усматривал ничего странного в том, что Пётр I не только не ликвидировал крепостную зависимость, но, напротив, расширил её сферу, распространив на мануфактурную промышленность. Он, например, писал: “Всякий, кто внимательно вглядится в состояние России при Петре, посмеётся более чем детской мысли, что Пётр мог освободить крестьян” [см. 69, с. 576].

С.Ф. Платонов [см. 104, п. “Управление и политика с 1725 по 1741 год”], характеризуя усиление сословных привилегий дворянства в послепетровское время, отмечал, что, получив самодержавие из рук простого шляхетства, императрица Анна скоро его отблагодарила: она уничтожила закон Петра о единонаследии и дала свободу дворянам завещать как вотчины, так и поместья, причём законом уничтожила всякое различие между поместьями и вотчинами (указ 17 марта 1731 г.); так дворянство получило в наследственную собственность массу земель, которые закон считал до тех пор государственными; Анна же начала раздачу государственных земель дворянству, прекращённую Петром, причём земля уже давалась прямо в полную собственность; в июле 1731 г. императрица учредила так называемый “Сухопутный шляхетский корпус”, военную школу для дворян в Петербурге; одним из прав, какими пользовались воспитанники корпуса, было право производства в офицеры, “не быв в солдатах, матросах и других нижних чинах”; манифест 31 декабря 1736 г. указывал, что дворянин повинен служить государству 25 лет (сами дворяне просили 20-летний срок); один из братьев в семье освобождался от службы для управления семейным хозяйством. Едва был обнародован этот желанный для дворянства манифест, как половина офицеров подала в отставки (по его словам): этим оправдывались опасения правительства, что дворянство перестанет служить, и действие манифеста тотчас поспешили приостановить, не давая отставок. Всеми мерами дворяне уходят из службы (констатирует он): или просто не являются служить, надеясь на безнаказанность, или бегут от службы в отпуск, добывая его законными и незаконными путями.

Нельзя не заметить, что само правительство после Петра Великого поощряло и возбуждало своими мерами такие стремления в дворянстве (продолжает там же С.Ф. Платонов): в 1727 г. оно поставило взыскать недоимки не с крестьян, а с их помещиков или с помещичьих приказчиков; а в 1731 г. эта временная мера обращена в постоянное правило; в регламенте Камер-коллегии постановлялось, что подушные деньги должны платить сами помещики, недоимки должно взыскивать с них же. В царствование Анны помещиков за недоимки их крестьян сажали в тюрьмы и разоряли (по его замечанию): таким образом на помещиков была возложена с большой строгостью ответственность за казённые платежи их крестьян; понятно, что при таком условии помещик стремился жить и хозяйничать в деревне, чтобы следить за податной к всякой исправностью не только своего, но и крестьянского хозяйства; ясно, что и само правительство смотрело на помещика как на свой административно-хозяйственный орган в областной жизни. При таких взглядах и условиях развивалось, с одной стороны, стремление дворян в деревню, а с другой стороны, большее подчинение крестьян помещикам, ответственным за них перед казной (обобщает он).

Описывая факты усиления зависимости крестьян от дворян в постпетровские десятилетия, С.Ф. Платонов пишет там же: в 1726 г. крестьяне были лишены права без разрешения помещика отправляться на промысел, в 1730 г. крестьянам было запрещено покупать недвижимые имения, в 1731 г. им запретили вступать в откупа и подряды; при малолетнем Петре II частновладельческих крестьян лишили права свободного вступления в военную службу, а прежде это было дозволенным выходом из крепостной зависимости; в 1734 г. крестьянам было запрещено заводить суконные фабрики. Помещики получили право переселять своих крестьян из уезда в уезд, т. е., иначе говоря, отрывать их от определённого места, к которому они были прикреплены по ревизии (по его сведениям). Наконец, в податном отношении крестьяне были с 1731 г. совершенно подчинены помещикам, и помещики имели право в случае неповиновения крестьян требовать содействия властей (подчёркивает он). Все эти постановления ещё не установляли полного бесправия крестьян, но были шагом к потере крестьянами гражданской личности (на его взгляд): они ограничивали и личные, и имущественные права крестьян, но в них ещё не видно отрицания гражданской личности крестьянина вообще. Такое отрицание впервые мелькнуло в манифесте о вступлении на престол Елизаветы (полагает он): в нём крестьяне были исключены из присяги на верноподданство; действительно, при Елизавете крепостное право развивалось очень быстро, но и при ней закон ещё не считал крестьян рабами.

С.Ф. Платонов [см. 104, п. “Внутренняя деятельность”] повествует: в 1746 г. последовал замечательный указ Елизаветы, запрещавший кому бы то ни было, кроме дворян, покупать “людей и крестьян без земель и с землями”; межевой инструкцией 1754 г. и указом 1758 г. было подтверждено это запрещение и предписано, чтобы лица, не имеющие права владеть населёнными землями, продали их в определённый срок. Таким образом (резюмирует он), одно дворянство могло иметь крестьян и “недвижимые имения” (термин, сменивший в законодательстве старые слова — вотчина и поместье): это старое право, будучи присвоено одному сословию, превращалось теперь в сословную привилегию, резкой чертой отделяло привилегированного дворянина от людей низших классов. Даровав эту привилегию дворянству, правительство Елизаветы, естественно (по его мнению), стало заботиться, чтобы привилегированным положением пользовались лица только по праву и заслуженно: отсюда ряд правительственных забот о том, чтобы определить яснее и замкнуть дворянский класс.

Однако, почему всё-таки крепостное право не просто сохранилось, но даже усилилось в Российской империи и практически продержалось до 1861 г., несмотря на создание на базе подушной подати постоянного войска, т. е. не взирая на отказ от дворянского войска, которое в Московской Руси, будучи ядром её вооружённых сил, снаряжалось каждым помещиком за счёт труда его крестьян (см. п. 4.3.1—4.3.2 настоящей монографии) и, следовательно, было одной из важнейших причин их прежнего прикрепления к земле служилых людей? Иначе говоря, почему же, несмотря на установление прямого финансирования национальной обороны из госбюджета, крепостное право ещё долго оставалось незыблемым? Тут нужно назвать ряд обстоятельств, позволяющих ответить на такой сложный вопрос.

Во-первых, в XVIII в. не только сохранилась, но ещё более обострилась нехватка рабочей силы, а, следовательно, и проблема обеспечения хозяйств трудовыми ресурсами. Это не позволяло отказаться от внеэкономических методов удержания рабочей силы посредством её закрепления. Более того, такое закрепление было перенесено в нарождавшуюся мануфактурную промышленность России. Объясняя это, Л.Н. Гумилёв [см. 70, ч. III, п. “Петровская легенда”] пишет: когда для армии потребовались пушки, технологию их изготовления русские освоили быстро, тем более что залежи необходимой для литья пушек железной руды имелись и около Тулы, и на Урале, где строительство заводов вёл купец Демидов. Демидовские заводы производили пушки не хуже шведских, а шведское железо и оружие считались тогда лучшими в мире. Но сказалась нехватка рабочих рук. Поэтому к демидовским заводам были приписаны целые деревни. Их обитателям предписывалось отдавать трудом свой взнос на общее дело — войну. Решение вышло неудачным: крестьяне не столько работали, сколько шли к месту работы и обратно, ибо деревни располагались далеко от заводов, а время пути учитывалось в общем сроке повинности.

Сам же дефицит трудовых ресурсов, который всегда был характерен для Северной Евразии, усилился в XVIII ст. вследствие: нарастающей колонизации громадных и всё более расширяющихся пространств, поглощавших массы людей; рекрутских наборов в возросшую по численности постоянную армию; привлечения рабочей силы к мануфактурному производству, ускоренно создававшемуся тогда в интересах поддержания обороноспособности. Так, уже в 1709 г. в России было 40 новых заводов, в т. ч. 13 металлургических [115, с. 11]. Касаясь последнего из названных факторов обострения недостатка трудовых ресурсов, С.М. Соловьёв указывал: “...в конце царствования Петра число фабрик и заводов в России простиралось до 233. Неуменье техническое и неуменье соединять свои капиталы, разумеется, полагали главное препятствие в самом начале, почему Пётр должен был начать дело, учреждать казённые фабрики и заводы. Но при этом с самого же начала он стал хлопотать о том, как бы поскорее передать эти фабрики и заводы в частные руки, с двоякой целью: освободить казну от издержек и побудить русских людей к мануфактурной деятельности, причём давались начинателям производства значительные денежные ссуды, льготы и работники через приписку населённых имений к фабрике или заводу” [см. 69, с. 574—575].

А.Г. Фонотов [см. 91, парагр. 4.3] высказывается в том же духе на сей счёт: Пётр не мог находиться в экономической зависимости от государств, с которыми он вёл войны; а пушки, порох, ядра, флот и военное снаряжение требовали создания мануфактурного производства. Попытка пойти по западноевропейскому пути, т. е. использовать вольнонаёмных рабочих, провалилась с самого начала (конкретизирует он): беглые крепостные, бродяги, нищие, даже преступники составляли первый промышленный контингент, которого всё равно не хватало; не спасало положение и привлечение малолетних детей, матросских и солдатских жён; наряду с нехваткой рабочих рук положение усугублялось низкой квалификацией работников, не прошедших выучки, аналогичной школе западноевропейского цехового ремесла; наконец, тяжёлые условия труда приводили к тому, что и эти работники разбегались с новых петровских фабрик и заводов.

В этих условиях (обобщает А.Г. Фонотов) достигнуть поставленных целей можно было только распространением на мануфактурное производство принудительного крепостного труда. В связи с этим А.Г. Фонотов цитирует М.И. Ту- ган-Барановского: “Благодаря указу 18 января 1721 года вопрос о снабжении фабрик рабочими руками был решён в направлении, определявшимся общими социальными условиями петровской России. Вместо капиталистического производства с вольнонаёмными рабочими у нас водворилось крупное производство с принудительным трудом”. Сразу же после указа (по напоминанию А.Г. Фонотова) к фабрикам начали приписывать целые сёла: и для вновь создаваемых мануфактур проблема трудовых ресурсов была в определённой мере решена. Однако (оговаривается он) первые Петровские фабрики, лишённые выгод принудительного труда, оказались в бедственном положении: поэтому в 1736 г. был подготовлен Высочайший указ, по которому все работники, находившиеся в момент его издания на фабриках и обученные соответствующему мастерству, должны были “вечно” оставаться со всеми своими семействами на фабриках у настоящих владельцев, т. е. поступали в полное пожизненное распоряжение фабрикантов. Только при Елизавете Петровне (по его данным) право фабрикантов на крепостной труд было сильно ограничено; а Пётр III указом от 29 марта 1762 г. совсем запретил покупку к фабрикам и заводам крестьян как с землёй, так и без земли.

Во-вторых, как отмечает Л.Н. Гумилёв [см. 70, ч. III, п. “Петровская легенда”], казалось бы, уж с кого, а с помещичьих крестьян брать подушную подать не стоило, поскольку они обслуживали дворян, которые в эпоху Петра служили в армии ни много ни мало — 40 лет (правда, при преемниках Петра этот срок был уменьшен). Но дворянских крестьян тем не менее обложили этой податью; причём, помещиков объявили ответственными за поступление её с их крестьян. В ответ на многочисленные жалобы помещиков о невозможности собирать налоги одновременно с несением службы “передовое” петровское правительство посоветовало им привлечь к делу родственников и не особенно стесняться в выборе средств при выколачивании денег из несчастных мужиков. Из указа о подушной подати (по его мнению) и родилась та гнусная, омерзительная форма крепостного права, которая была упразднена только в 1861 г.

В-третьих, даже если бы в XVIII в. кто-либо из царствовавших особ попытался отменить крепостную зависимость, то тогда столкнулся бы с резким сопротивлением крепостников, слишком сжившихся с подневольным трудом и своими привилегиями его эксплуатации. С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Историческое значение деятельности Екатерины II”] отмечал: равновесие в положении главных сословий, во всей силе существовавшее при Петре Великом, начало разрушаться именно в эпоху временщиков (1725—1741), когда дворянство, облегчая свои государственные повинности, стало достигать некоторых имущественных привилегий и большей власти над крестьянами по закону; наращение дворянских прав наблюдали мы и во время Елизаветы и Петра III. При Екатерине же (утверждает он) дворянство становится не только привилегированным классом, имеющим правильную внутреннюю организацию, но и классом, господствующим в уезде (в качестве землевладельческого класса) и в общем управлении (как бюрократия). Параллельно росту дворянских прав и в зависимости от него (по его обобщению) падают гражданские права владельческих крестьян; расцвет дворянских привилегий в XVIII в. необходимо соединялся с расцветом крепостного права; поэтому время Екатерины II было тем историческим моментом, когда крепостное право достигло полного и наибольшего своего развития; таким образом, деятельность Екатерины II в отношении сословий (не забудем, что и административные меры Екатерины II носили характер сословных мер) была прямым продолжением и завершением тех уклонений от древнерусского строя, какие развивались в XVIII в.; Екатерина в своей внутренней политике действовала по традициям, завещанным ей от ряда ближайших её предшественников, и довела до конца то, что они начали.

Оппозиция дворянства освобождению крепостных особенно наглядно выявилась в неудачной работе комиссии 1767 г., которую созвала Екатерина II для разработки законов, коими предполагалось регулировать социально-экономическую жизнь страны. Характеризуя деятельность данной комиссии и реакцию на неё императрицы, В.О. Ключевский заметил: с одной стороны, “...в одном печальном желании разные классы общества дружно сошлись с дворянством — в желании иметь крепостных” [см. 98, с. 332]; и, с другой стороны, “опыт и ближайшее знакомство со страной, особенно Комиссия 1767 г., показавшая Екатерине, “с кем дело имеем”, убедили её, что и у России есть своё прошлое, по крайней мере, есть свои исторические привычки и предрассудки, с которыми надобно считаться” [см. 98, с. 339].

С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Первое время правления Екатерины II”], характеризуя начальные годы царствования Екатерины II в разрезе проблемы крепостного права, писал, что волновались крестьяне, смущённые слухом освобождения от помещиков, — Екатерина занималась крестьянским вопросом; волнения достигали больших размеров — против крестьян употреблялись пушки; помещики просили защиты от крестьянских насилий — Екатерина, принимая ряд мер для водворения порядка, заявила: “Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать”. Наряду с этим делом (обращает он внимание) шло другое: грамота Петра III о дворянстве вызвала некоторые недоумения недостатками своей редакции и сильное движение дворян из службы — Екатерина, приостановив её действие, в 1763 г. учредила комиссию для её пересмотра; однако эта комиссия не пришла ни к чему, и дело было отложено до 1785 г.

С.Ф. Платонов в иной своей книге [см. 104, п. “Сословия”] детализирует своё понимание данной проблемы, указывая на то, что с 1775 г. вся Россия от высших до низших ступеней управления (кроме разве городовых магистратов) стала управляться дворянством: вверху они действовали в виде бюрократии, внизу — в качестве представителей дворянских самоуправляющихся обществ; такое значение для дворянства имели реформы 1775 г., они дали ему сословную организацию и первенствующее административное значение в стране. Позднее Екатерина те же факты, ею установленные, а равно и прежние права и преимущества дворян изложила в особой Жалованной грамоте дворянству 1785 г. (констатирует он): здесь уже начала сословного самоуправления рассматриваются как сословные привилегии, наряду со всеми теми правами и льготами, какие дворяне имели раньше; Жалованная грамота 1785 г. явилась, таким образом, не новым, по существу, законом о дворянстве, а систематическим изложением ранее существовавших прав и преимуществ дворян с некоторыми, впрочем, добавлениями; эти добавления составляли дальнейшее развитие того, что уже существовало; главной новостью было признание дворянства уже не одного уезда, но и целой губернии отдельным обществом с характером юридического лица. Грамотой 1785 г. завершён был тот процесс сложения и возвышения дворянского сословия, какой мы наблюдали в ходе всего XVIII в. (по его обобщению).

При Петре Великом дворянин определялся обязанностью бессрочной службы и правом личного землевладения, причём это право принадлежало ему не исключительно и не вполне (напоминает там же С.Ф. Платонов); при императрице Анне дворянин облегчил свою государственную службу и увеличил землевладельческие права; при Елизавете он достиг первых сословных привилегий в сфере имущественных прав и положил начало сословной замкнутости; при Петре III снял с себя служебную повинность и получил некоторые исключительные личные права; наконец, при Екатерине II дворянин стал членом губернской дворянской корпорации, привилегированной и державшей в своих руках местное самоуправление. Грамота 1785 г. установила (по его конкретизации), что дворянин не может иначе, как по суду, лишиться своего звания, передаёт его жене и детям; судится только с равными себе, свободен от податей и телесных наказаний, владеет как неотъемлемой собственностью всем, что находится в его имении; свободен от государственной службы, но не может принимать участия в выборах на дворянские должности, если не имеет “офицерского чина”.

Законодательство о крестьянах времени Екатерины II по-прежнему направлялось к дальнейшему ограничению крестьянских прав и усилению власти над ними помещика (повествует там же С.Ф. Платонов): во время крестьянских волнений в 1765—1766 гг. помещики получили право ссылать своих крестьян не только на поселение в Сибирь (это уже было ранее), но и на каторгу, за “дерзости” помещику; помещик в любое время мог отдать крестьянина в солдаты, не дожидаясь времени рекрутского набора; когда же эти меры не привели к подавлению крестьянских волнений и крестьяне продолжали волноваться и жаловаться на помещиков, то указом 1767 г. крестьянам было запрещено подавать какие бы то ни было жалобы на помещиков. В Комиссии 1767— 1768 гг. были собраны представители всех классов общества, но не было ни одного владельческого крестьянина (обращает он внимание); учреждения 1775 г. давали право самоуправления всем классам местного общества, кроме владельческих крестьян; все эти указы и меры свидетельствуют о том, что на крестьян смотрели не как на граждан, а как на помещичью собственность. Грамота дворянству 1785 г. не говоря прямо о помещичьей власти над крестьянами, косвенно признавала крестьян частной собственностью дворянина вместе с прочим его имением (по его утверждению).

Но такой взгляд на крестьянство не привёл к полному уничтожению гражданской личности крестьян (полагает этот историк): они продолжали считаться податным классом общества, имели право искать в судах и быть свидетелями на суде, могли вступать в гражданские обязательства и даже записываться в купцы с согласия помещика; казна даже допускала их к откупам за поручительством помещика. В глазах закона, таким образом, крестьянин одновременно был и частным рабом, и гражданином (по его словам): даже касаясь частных отношений крестьянина и его владельца, закон не признавал полного его рабства и считал возможным и должным ограничивать право распоряжения крестьянином; помещик мог продавать и отпускать на волю крестьян, но закон запрещал ему торг крестьянами во время рекрутских наборов (а равно запрещал и торг отдельными людьми с молотка) и отпуск на волю таких крепостных, которые не могли прокормить себя по болезни или старости.

Вот почему в положении крестьянского вопроса при Екатерине II наблюдаем ряд замечательных противоречий (подмечает там же С.Ф. Платонов). Для примера возьмём некоторые из них (иллюстрирует свою позицию он): рядом указов Екатерина старалась ограничить распространение крепостного права и прямо запрещала свободным людям и вольноотпущенным вновь вступать в крепостную зависимость; учреждая новые города из сёл, населённых крепостными, правительство выкупало крестьян и обращало их в горожан; вся масса, около миллиона крестьян, принадлежащих духовенству, была окончательно изъята из частного владения и превращена в особый разряд государственных крестьян под именем экономических (1763); далее, во всё своё царствование Екатерина II искренне строила проекты освобождения крестьян; уже во вторую половину её царствования видели проект закона о том, чтобы объявить свободными всех детей крепостных крестьян, рождённых после Жалованной грамоты 1785 г. Но вместе с этим (по его сведениям) Екатерина II щедро раздавала приближённым людям имения, и число новых крепостных в этих имениях достигало громадной цифры; она запретила свободный переход малорусских крестьян и тем формально водворила в Малороссии крепостное право, хотя надо сказать, что сама жизнь до неё уже подготовила его.

Развитие крепостного права и сословность самоуправления прямо противоречили тем отвлечённым теориям, каким поклонялась императрица, но зато прямо соответствовали желаниям самого влиятельного сословия — дворянского (резюмирует там же С.Ф. Платонов): коллизия личных взглядов Екатерины II и русской действительности всегда приводила Екатерину к уступкам действительности во всех важных её мероприятиях; на Екатерине оправдалась справедливость исторического положения о бессилии личности изменить общий ход событий. Как исторический деятель, Екатерина II осталась верна тем началам русской жизни, какие были завещаны её времени временами предыдущими (по его выражению): она продолжала свою деятельность в том же направлении, в каком работали её предшественники, хотя иногда и не сочувствовала им и не желала действовать так, как они; сила событий и отношений была сильнее её личной силы и воли.

Впрочем, удельный вес крепостных в общей численности населения начал сокращаться. И сами крепостные далеко небезропотно соглашались со своей судьбой, что наиболее сильно выразилось в восстании Е.И. Пугачёва (кстати, его оригинальную версию даёт А.А. Бушков [см. 89, п. “Некто Емельян”]). Однако, даже не затрагивая этого, В.О. Ключевский отмечал: “Податное население в промежуток двух первых ревизий возросло более чем на 18 %; но этот прирост крайне неравномерно распределялся между податными классами. В то время как городское население увеличилось более чем на 24 %, рост крепостного населения выразился приблизительно лишь в 12 %; главной причиной этого могли быть только усиленные побеги от тягостей крепостного состояния. Другим признаком было усиление крестьянских бунтов. Народная масса очень чутка к общественной несправедливости, жертвой которой она становится. Мелкие вспышки среди крепостных, не разгоравшиеся при общем сравнительном довольстве в царствование Елизаветы, после неё, тотчас по издании манифеста 18 февраля, разрослись в такие размеры, что Екатерине II по вступлении на престол пришлось усмирять до 100 тысяч помещичьих крестьян и до 50 тысяч заводских” [см. 98, с. 232].

С.Ф. Платонов [см. 104, п. “Губернские учреждения Екатерины II и грамоты 1785 г.”] указывал, что слабость администрации сказалась во время известного пугачёвского бунта 1773—1774 гг.: этот бунт возник среди казачества на Урале и был последней попыткой его борьбы с режимом государства. Не страшное, само по себе (на его взгляд), движение казаков стало особенно опасным потому, что сообщилось крестьянству всего Поволжья. По причине турецкой войны у правительства было мало войск, а администрация не могла ни вовремя сдержать крестьянские волнения, ни принять должные меры, чтобы обезопасить не только общество, но и самих себя от всяких случайностей и опасностей (утверждает он): при таких условиях Пугачёв под именем Петра III овладел громадными пространствами от Оренбурга до Казани, и борьба с ним обратилась в упорную войну; только после ряда битв Пугачёв был пойман и казнён в

1774 г.; шайки его рассеялись, но волнение утихало не сразу, и Екатерина II выработала свои учреждения о губерниях под свежим впечатлением необыкновенного погрома.

Крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачёва в 1773—

1775 гг. охватила Урал, Башкирию, Поволжье. В ней впервые, наряду с крестьянами, казаками и городским населением, приняли участие работные люди Урала, башкиры, калмыки и др. Пугачёвские манифесты уже более чётко формулировали требования восставших: освобождение от крепостного гнёта, наделение правами и землёй. Полки и отряды возглавляли способные командиры. Захваченные районы управлялись военными коллегиями, города — комендантами и пр. [см. 74, с. 384].

С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Личность и внутренняя деятельность императора Павла I”] замечает: он ввёл законом 1797 г. высшую норму крестьянского труда в пользу помещиков (три дня барщины в неделю) и таким образом установил первое ограничение помещичьей власти; к этому же ограничению вело и запрещение продавать дворовых людей и крестьян без земли, с молотка; такое направление мер Павла в защиту низшего класса и в ущерб интересам высших классов указывает на начало переворота в правительственной деятельности, который проступил четче в эпоху Александра I и позднее повёл к уничтожению крепостного права и исключительных сословных привилегий. Под влиянием распоряжений Павла крестьянство заговорило о свободе от помещиков, и уже в 1797 г. начались крестьянские волнения во внутренних губерниях (по его констатации). Однако, отмечая противодворянские тенденции Павла, не следует придавать им характер сознательной и планомерной деятельности в пользу простонародья и против крепостничества (полагает он): твёрдо стоя на одном принципе самовластия, в остальном Павел не выдерживал своих настроений и, как во всём, далёк был от строгой последовательности и в сословной политике: при нём в Новороссии был воспрещён существовавший там свободный переход крестьян, а в центральных местах масса казённых населённых земель была пожалована в частное владение, и тем самым крестьяне государственные обращались в частновладельческих, т. е. крепостных; в четыре года царствования Павел раздал более полумиллиона крестьян, тогда как Екатерина за тридцать шесть лет своего царствования раздала их восемьсот тысяч (обоего пола).

Вообще, практически все самодержцы России конца XVIII — начала XIX вв. были достаточно твёрдыми противниками сохранения крепостничества; но они не решались посягать на него ввиду знакомства с приверженностью ему разных сословий. Исключение составляли наиболее передовые люди. Однако их численность долго была слишком незначительной, чтобы, опираясь на них, можно было отменить сверху крепостное право. Критическая масса социального слоя таких людей, видимо, сформировалась лишь к середине XIX в.

С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Первое время царствования”] отмечал, что вопросы сословного устройства обсуждались в комитете, созданном Александром I, и в частности вопрос о крепостном праве на крестьян много его занимал: на поместное дворянство члены комитета смотрели неблагосклонно; “Это сословие самое невежественное, самое ничтожное и в отношении к своему духу наиболее тупое”, — так высказывался Строганов, и Александр, очевидно, разделял его взгляд; оставлять за такою средою право на личность и труд крестьян казалось несправедливым. Но как отменить это право, комитет не додумался, и император Александр ограничился в области положительных мероприятий законом 1803 г. о вольных хлебопашцах (пишет он): мысль, взятая за основание закона, была подана государю не в комитете, но она вполне соответствовала настроению комитета и самого государя; помещикам предоставлялось освобождать своих крепостных на условиях, выработанных по их взаимному соглашению и утверждённых правительством; освобождённые крестьяне составляли особое состояние вольных хлебопашцев. Закон 1803 г. остался почти без применения, но послужил для общества достоверным признаком, по которому можно было сделать вывод о направлении правительства в крестьянском вопросе (по его резюме): если правительство не пошло здесь далее частной меры, то причина этого не в его настроении, а в трудности дела.

С.Ф. Платонов [см. 100, п. “Внутренние дела времени Николая I”] утверждает, что с первых же месяцев царствования император Николай поставил на очередь вопрос о реформах: обсуждение этого вопроса совершалось в закрытых комитетах, в которые призывались люди александровской эпохи по преимуществу; первый такой секретный комитет был учреждён 6 декабря 1826 г. для разбора бумаг, оставшихся в кабинете Александра I, и для улучшения разных отраслей государственного устройства и управления. Председателем его был сотрудник Александра граф В.П. Кочубей, а главным деятелем — знаменитый М.М. Сперанский (конкретизирует он): в занятиях секретного комитета крестьянское дело стало, можно сказать, на первый план; кроме различных проектов, касающихся улучшения управления, комитет к 1830 г. выработал общий Закон о состояниях (т. е. о сословиях), в котором проектировал ряд улучшений для крестьян; вводился “лучший порядок в управлении крестьян казённых”, с которыми надеялись впоследствии слить и крестьян помещичьих. Так (по его словам), в связи с идеями этого комитета находилось учреждённое в 1837 г. министерство государственных имуществ, созданное при участии графа П.Д. Киселёва в видах улучшения быта казённых крестьян.

С 1826 г. шесть раз учреждал император Николай комитеты по крестьянскому делу (продолжает там же С.Ф. Платонов): многие стороны крестьянского быта впервые были освещены для правительства в работах этих комитетов; необходимость законодательной борьбы со злоупотреблениями крепостным правом была вполне осознана; выяснилась желательность и полного освобождения крестьян. Но в сложном деле были такие затруднения для правительства, которых оно в то время преодолеть не умело (одним из них была неизбежность нарушить право собственности дворян при отчуждении от них населённых земель — уточняет он): поэтому правительство решилось открыть путь к переходному состоянию и на этом остановилось. В 1842 г. проведён был закон об обязанных крестьянах (по его повествованию): он давал возможность самим помещикам ликвидировать крепостные отношения; они освобождали крестьян, снабжали их землёю и за неё получали с крестьян определённые повинности или оброк; освобождённые таким порядком крестьяне и назывались обязанными. При обсуждении этого закона в Государственном совете император Николай, определяя своё отношение к крепостному праву, сказал (пишет С.Ф. Платонов), что крепостное право есть зло, но что “прикасаться к оному теперь было бы злом ещё более гибельным” (по его ссылке).

Этот историк в иной своей книге [см. 104, п. “Внутренние дела времени императора Николая I”] указывал, что в составе класса государственных крестьян были прежние “чёрносошные” крестьяне, населявшие государевы чёрные земли; далее — крестьяне “экономические”, бывшие на церковных землях, секуляризованных государством; затем — однодворцы и прочие “ланд- милицкие” люди, т. е. потомки того мелкого служилого люда, который когдато заселял южную границу Московского государства. Разнородные группы казённого крестьянства были на разной степени благосостояния и имели различное внутреннее устройство (на его взгляд): предоставленные местной администрации (казённым палатам и нижним земским судам), они были нередко угнетаемы и разоряемы. В “Комитете 6-го декабря 1826 г.” М.М. Сперанский заговорил о необходимости “лучшего хозяйственного управления для крестьян казённых” высказал мнение, что такое управление “послужило бы образцом для частных владельцев” (повествует он): мысль М.М. Сперанского встретила одобрение государя, который привлёк к этому делу графа П. Д. Киселёва; последнему было поручено всё дело о казённых крестьянах; под его управлением временно возникло (1836) пятое отделение собственной Его Величества канцелярии для лучшего устройства управления государственными имуществами вообще и для улучшения быта казённых крестьян; это пятое отделение скоро было преобразовано в Министерство государственных имуществ (1837), которому и вверено было попечительство над казёнными крестьянами.

Под влиянием Министерства государственных имуществ в губерниях стали действовать “палаты” (потом “управления”) государственных имуществ (рассказывает там же С.Ф. Платонов): они заведовали казёнными землями, лесами и прочими имуществами; они же наблюдали и над государственными крестьянами. Эти крестьяне были устроены в особые сельские общества (которых оказалось почти 6000 — по его данным): из нескольких таких сельских обществ составлялась волость; как сельские общества, так и волости пользовались самоуправлением, имели свои “сходы”, избирали для управления волостными и сельскими делами “голов” и “старшин”, а для суда (волостной и сельской “расправы”) — особых судей. Так было устроено, по мнению П.Д. Киселёва, самоуправление казённых крестьян (констатирует он): впоследствии оно послужило образцом и для крестьян частновладельческих при освобождении их от крепостной зависимости; но заботами о самоуправлении крестьян П.Д. Киселёв не ограничился; при его долгом управлении министерство государственных имуществ провело ряд мер для улучшения хозяйственного быта подчинённого ему крестьянства; крестьян учили лучшим способам хозяйства, обеспечивали зерном в неурожайные годы; малоземельных наделяли землёй; заводили школы; давали податные льготы и т. д.

В отношении крепостных крестьян сделано было меньше, чем в отношении казённых (проводит параллель там же С.Ф. Платонов): дело не пошло далее отдельных мер, направленных на ограничение помещичьего произвола; была, например, запрещена продажа крестьян без земли и “с раздроблением семейств”; было стеснено право помещиков ссылать крестьян в Сибирь. Крепостной труд вообще был малопроизводителен и невыгоден (по его мнению): помещичьи хозяйства были почти бездоходны и впадали в задолженность, особенно в неурожайные годы, когда помещики должны были кормить своих голодных крестьян. Масса дворянских населённых имений была заложена в казённых ссудных учреждениях (ссылается он): считают, что к концу царствования императора Николая в залоге находилось больше половины крепостных крестьян (около 7 млн человек из 11 млн крепостных мужского пола); естественным выходом из такой задолженности была окончательная уступка заложенной земли и крестьян государству, о чём и думали некоторые помещики. К экономическим затруднениям помещиков присоединялась боязнь крестьянских волнений и беспорядков (по его словам): хотя в царствование императора Николая не было бунтов, вроде пугачёвского, но крестьяне волновались часто и во многих местах; ожидание конца крепостной зависимости проникло в их массу и возбуждало её. Вся жизнь складывалась так, что вела к ликвидации крепостного права (завершает он).

Однако крепостное право расшатывалось не только бунтами крепостных, не только восстанием декабристов, не только всё нарастающей критикой его устоев со стороны расширяющегося слоя интеллегенции, но прежде всего подспудным развитием капитализма в недрах феодальной системы. Капиталистические отношения долго сковывались феодальными. Достаточный простор для становления капиталистического строя обеспечили лишь реформы Александра II. А.Г. Фонотов [см. 91, парагр. 3.2] тем не менее заметил, что В.И. Ленин для характеристики особенностей российского государства неоднократно использовал термин “военный”: мы встречаем у него “военно-феодальный империализм”, “военно-феодальный характер царизма”, “военно-абсолютистский феодальный империализм” {Ленин В.И. Поли. собр. соч. — Т. 26. — с. 318; Т. 27. — с. 67, 81, 90 и т. д.). Комментируя использование этой терминологии, советский историк И.В. Фолюшевский писал (ссылается А.Г. Фонотов): “В.И. Ленин дал не только полное... определение империализма, но и показал его особенности в определённых странах. Он охарактеризовал английский империализм как колониальный, французский — как ростовщический, германский — как юнкерско-буржуазный, российский — как военно-феодальный”.

Между прочим, Р. Коуз [см. 11, ст. “Природа фирмы”, п. II] замечает: важно осознать, что переход от надомного производства к фабричному был не просто исторической случайностью, но обусловлен действием экономических сил. Это показывает тот факт, что возможен возврат от фабричной системы к надомному производству, как было в России, и наоборот. Существо крепостной системы в том, что механизму цен не дают действовать. Это порождает нужду в некоем организаторе. Однако когда крепостная зависимость исчезает, открывается возможность для действия механизма цен. Только когда механизация собрала рабочих в одном месте, стало выгодным вытеснение механизма цен и фирмы родились заново (заключает он). Но, добавим мы, это произошло не в XVIII, а в XIX в.