ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ
Фридрих Ницше (1844-1900)
Философская биография Ницше
В случае Ницше биография имеет особенно большое значение для понимания его философии, поскольку Ницше воплощает, в общем, восточный идеал философа-мудреца, который не просто теоретизирует, как это стало нормой на Западе, начиная с Аристотеля, а проживает свою философию, воплощает собой те идеалы, которые проповедует. До Аристотеля философия понималась и в Греции именно таким образом, а на Востоке она понимается так всегда, до настоящего времени. Ницше именно проживает свою философию, превращая всю свою жизнь в «эксперимент». В набросках к IV части «Так говорил Заратустра» Ницше пишет (1886): «Мы проводим эксперимент над истиной! Возможно, человечество от этого погибнет! В добрый час!»[1] Но «человечество» здесь означает, прежде всего, самого Ницше. Подобно естествоиспытателям второй половины XIX века, которые, открывая новые излучения, смело подвергали себя их неизученному воздействию, Ницше ставит эксперимент над собой: насколько человек способен выжить, проживая философскую истину во всей её глубине. Поэтому биография Ницше — это своего рода журнал экспериментатора.
Ницше, правда, приходится отделять от тех часто предвзятых поверхностных интерпретаций, которые были наслоены на его философию в результате десятилетий неправильного понимания, особенно после выхода злосчастного сборника «Воля к власти», подготовленного его сестрой Гертрудой, и тем более после того, как имя Ницше было использовано и скомпрометировано нацистскими идеологами, а его философия извращена и подтасована для целей нацизма. Религиозные люди Ницше нередко демонизируют, считают чуть ли не одержимым бесами, более просвещённые умы склонны рассматривать всю философию Ницше через призму его болезни, как гротескное творение больного и умирающего рассудка или просто как проявление соматической и психической патологии. Болезнь, конечно, наложила свой отпечаток на всё творчество Ницше, но это не означает, что его творчество болезненно, что его философия — это болезнь или порок. Если его философия и выражает какую-то болезненность, то это прежде всего болезненная чувствительность ко всему неэстетическому, безобразному и дисгармоничному. Те люди, которые лично общались с Ницше, описывали его как беззащитного, порой беспомощного в своей душевной ранимости, так что он порой вызывал чувство жалости у тех, кто с ним общался, хотя сам он, конечно, меньше всего хотел бы быть объектом жалости. И, может быть, аспектом этой эстетической чувствительности была у Ницше чувствительность моральная. Он так же болезненно брезгливо относился ко всему низкому, подлому, неблагородному. Можно привести фрагмент из его жизнеописания, который это иллюстрирует. Ещё в детстве, по воспоминаниям его знакомых, при Ницше произошёл такой характерный разговор: «Нет, этого нельзя говорить при Ницше. — Что же он тебе сделает? — Ах, он так смотрит на тебя, что слово застревает в горле». Если бы можно было лишить понятие «святость» его церковно-религиозного значения, я бы, пожалуй, назвал Ницше «святым» — лишь в том смысле, что его душа, по-видимому, была лишена той примеси скверны, которая всем нам помогает выживать в этом мире.
Вторая черта, которая действительно определяла всю его биографию, — это его болезнь. Насколько я знаю, эта болезнь до сих пор так и не диагностирована достоверно. Хотя, например, Ясперс глубоко занимался этой проблемой — он был врачом по первому образованию, психиатром, а также написал большое исследование о его философии — «Ницше. Введение в его философию» (на которое я также буду опираться, говоря о Ницше). Болезнь Ницше не вписывается в рамки традиционной врачебной классификации. У этой болезни два начала: одно — психическое, другое — физическое. Физическим началом болезни стала травма, которую Ницше получил во время военной службы. В 1867-1868 годах он служил в армии и однажды, после неудачной попытки сесть на коня, упал и сильно ушиб основание позвоночника. От этого ушиба у него началось воспаление нервов, вскоре после этого его списали с военной службы. Как следствие этой травмы, он часто испытывал боли — сначала ног, затем головы, эти боли постепенно усиливались и уже никогда не покидали Ницше до самой его смерти. Уже в 1880-е годы боли были настолько сильными и частыми, что каждый перерыв, просвет воспринимался им как дар свыше, как неописуемое блаженство. В эти моменты он мог творить с огненным устремлением.
Так, из первых трёх книг «Так говорил Заратустра» каждая была написана философом в течение примерно десяти дней — непостижимая скорость, если принять в расчёт объём и качество этих книг. Такие творческие порывы совпадали с моментами, когда боль утихала. Но эту боль Ницше не проклинал, наоборот, он считал её своим учителем, говорил, что боль очищает, помогает очиститься от всего второстепенного, неблагородного. То есть, с этой болью он жил всю жизнь как с лучшим врагом — таким врагом, который необходим сильному духу, чтобы оттачивать на нём своё оружие.
Это первый, физический аспект, но был ещё и второй, психологический или духовный, и трудно сказать, какой из них был важнее. Начало этого второго уровня болезни можно отнести к 1872 году, то есть примерно 4 года спустя военной службы Ницше. В этом году вышла первая крупная самостоятельная работа Ницше «Рождение трагедии из духа музыки», в которой уже стали намечаться основные тона его будущей философии. Ницше в это время был профессором филологии в Базеле и возлагал на эту работу очень большие надежды. Здесь впервые появляется, наряду с образом Аполлона, образ Диониса, который будет сопровождать его как идеал мироощущения на протяжении всей жизни. Но эта работа не была принята профессорами, а также — самое болезненное для Ницше — она не была принята студентами. Студенты отвернулись от Ницше, они перестали записываться на его лекции.
В Германии в университетах в XIX, да и в XX веке не было обязательных лекций, студенты сами выбирали преподавателей, курсы которых хотели посещать. И если такие философы, как Кант, Гегель, Коген или Хайдеггер, сумели добиться популярности в студенческой аудитории, которой очень дорожили, то такие великие умы, как Шеллинг, Фихте, Шопенгауэр, не всегда могли привлечь студентов на свои лекции, и в их биографиях сохранились свидетельства, что они очень переживали по этому поводу. Ницше тоже очень тяжело переживал то, что студенты отвернулись от него — и, мне кажется, это стало даже более важной причиной его болезненного состояния, чем физическая травма. В «Так говорил Заратустра» в главе «О тарантулах» Ницше в символической форме описал переживания утончённого духа, раненого непониманием и пошлостью большинства. Молодой лев удаляется в пустыню, и его жалит ядовитый тарантул. Совершенно очевидно, что этот паук символизирует яд, испускаемый «духовной чернью» на всё, превышающее её мелкие стремления и понимание. И Ницше, по-видимому, действительно не смог выработать «иммунитет» к этому яду, не смог пройти через толпу незатронутым её непониманием и презрением. Начавшись в 1872 году, это непонимание, перерастающее в осуждение и насмехательство, сопровождало Ницше, как и его боль, до конца его жизни. И чем дальше, тем больше. Четвёртая книга «Так говорил Заратустра», самого важного для Ницше произведения, была опубликована — если это можно назвать публикацией — всего в 40 экземплярах, из которых только 7 были раздарены друзьям, а остальные так и остались без читателей. То есть, проблема понимания всегда была для Ницше острой и болезненной.
Теперь об основных этапах духовного пути Ницше. Не знаю, к чему это больше относится — к его философии или к его биографии: здесь они настолько тесно сплелись, что между ними практически нет чёткой границы. Первая книга «Так говорил Заратустра» начинается с описания того, что Ницше назвал «тремя превращениями духа». Первое превращение — это верблюд, второе — пустынный лев, и третье — младенец. До этих трёх стадий возрастания духа, на нулевую, так сказать, ступень, можно поместить образ осла, который появляется в книге Ницше позже, — он символизирует человека, который всем доволен и избегает труда самосовершенствования, приводящего на путь превращений духа. Эти ступени носят одновременно и общефилософский, и автобиографический характер: с одной стороны, так Ницше представляет себе основные ступени духовного роста человека как такового, с другой — это конкретные периоды его собственной биографии. Эту связь периодов жизни Ницше с тремя превращениями духа в «Так говорил Заратустра» впервые установил, насколько я знаю, Карл Ясперс.
Первую стадию, верблюда, Ницше характеризует следующим образом: «Чтить лучше кого бы то ни было. Собрать в себе всё, что заслуживает уважения, и заставить его в себе бороться». К этому периоду в жизни Ницше относятся работы «Рождение трагедии из духа музыки» и «Несвоевременные размышления». Это период восхищения Вагнером и дружбы с ним. Конец этого периода можно условно отнести к 1876 году. Ницше называет этот период периодом «эстетического фанатизма», когда он действительно с фанатизмом стремился ко всему высокому, благородному, прекрасному, что мог найти в своём окружении. Приходит на ум аналогичное свидетельство из «Жизни Пифагора» Ямвлиха о молодом Пифагоре, который заботился лишь о том, чтобы не упустить ничего достойного из учений о богах. То есть, это такой этап, когда душа юноши или девушки запасается духовной пищей, которую впоследствии будет осмыслять и перерабатывать. Также я вижу прямую параллель между тремя превращениями духа у Ницше и тремя «остановками» (стха- на) из четырёх на жизненном пути представителя любой из трёх высших варн в Индии (брахманы, кшатрии, вайшьи). Уже в древних священных писаниях Индии заповедано, что каждый арий должен пройти четыре стханы — брахмачарья, грихастха, ванапрастха, санньяси. Брахмачарья — ученик — довольно точно соответствует стадии верблюда, потому что его задача — «нагрузить» на себя все ценности, которые выработала предыдущая традиция — и цивилизация, и культура.
Следующий период — с лета 1876 примерно до 1880 года. Он соответствует ступени пустынного льва. Что интересно, на Востоке, в буддизме, тоже есть такой символ — лев пустыни. Будду традиционно называют «рыкающим львом». Вот формула этой стадии по Ницше: «Разбить почитающее сердце, когда бываешь привязан крепче всего. Свободный дух. Независимость. Время пустыни. Критика всего уважаемого». В этот период Ницше порывает с Вагнером, с которым он дружил около десяти лет, с 1868 до 1878 года. Вагнер служил для Ницше как раз воплощением всего того эстетически ценного, что на стадии верблюда он усваивал от предыдущей традиции. Разрыв с Вагнером Ницше переживал очень тяжело, потому что Вагнер после этого разрыва направил на него острие болезненной критики — несправедливой и неприязненной, что его очень ранило. Если на стадии верблюда осуществлялось накопление духовных ценностей, всего того, что человек обнаружил достойного почитания в прошлом и в настоящем, то на стадии пустынного льва это всё должно быть разрушено, все ценности должны быть ниспровергнуты — это стадия ниспровержения ценностей. К этому периоду относится работа «Человеческое, слишком человеческое». Среди индийских стхана этой ступени соответствует ванапрастха, «пребывание в лесу», период отшельничества в лесу, горах или пустыне, когда человек должен в одиночестве переосмыслить все известные ему ценности и найти опору и источник духовной пищи в самом себе.
И третье, последнее превращение духа — младенец. Вероятно, Ницше не знал об этом, но младенец — это символ, который уже в раннехристианские времена использовался для обозначения посвящённых — например, в сектах назореев, терапевтов, в которые входили первые христиане. Так, когда в Евангелии упоминается об «избиении младенцев», имеется в виду не буквально убийство новорождённых, которое не могло пройти незамеченным для истории, но, тем не менее, никаких свидетельств о таком ужасном событии в Палестине на рубеже эр не имеется. Зато есть много свидетельств о преследовании всевозможных сект и убийстве их посвящённых. Также слова Христа: «Лучше будет человеку, если ему оденут жернов на шею и бросят в море, чем если он соблазнит одного из малых сих», относятся не к новорождённым младенцам, а к людям, только что получившим посвящение. Если это и новорождённый, то только в духовном смысле. Также и в Индии человек, получивший «второе рождение», рождение по духу, назывался «дважды рождённым», то есть посвящённым. Из четырёх индийских стхан ступени «младенца» Ницше соответствует стадия саннъя- си — когда человек, уже обретший истину в себе, возвращается к людям, чтобы поделиться этой истиной. Подобное движение духа описывается и у Ницше в «Так говорил Заратустра»: Заратустра сначала уходил в горы и пустыни, но потом возвратился к людям, чтобы поделиться той истиной, которую он открыл в себе и которая переполняет его душу.
Отличие младенца от пустынного льва заключается в том, что он уже не только разрушает — он создаёт. Если лев ниспровергает старые ценности, то младенец как творец устанавливает новые. Вот как сам Ницше об этом говорит: «Нет больше Бога, нет больше человека надо мной. Инстинкт созидающего. Великая ответственность и невинность». К этому периоду в жизни Ницше, а именно с 1880 до 1888 года, относятся все главные произведения Ницше, от «Весёлой науки» (1882) до «Генеалогии морали» (1887).
Следующий период в жизни Ницше уже не находит прямого выражения в философских символах. Это уже так называемый «период катастрофы», начавшийся с конца 1888 года. Вот применительно к этому периоду уже, по-видимому, можно сказать, что недуг Ницше начинает проявляться в болезненности его творений, самой его философии. Это работы «Ессе Homo», «Антихрист», «Странник и его тень» и четвёртая книга «Так говорил Заратустра».
Сама биография Ницше может быть предметом философского осмысления и анализа. Академик В.С. Стёпин ввёл понятие «трёх типов рациональности» — классический, неклассический и постнеклассический. Об этой классификации много спорят, многие не понимают различия между вторым и третьим типами, однако, мне эта классификация представляется имеющей большое, по крайней мере, эвристическое значение. В частности, я вижу аналогию, а может быть, и не только аналогию, а прямое соответствие между тремя «превращениями духа» у Ницше и тремя типами рациональности. Я предлагаю вам взять эту классификацию на вооружение: для структурирования того огромного материала, который вы получаете в ходе обучения, дополнительное основание классификации не помешает.
Первый тип рациональности — классический, ему соответствует так называемая классическая концепция истины, то есть коррес- пондентная: истина есть соответствие мыслей вещам. Это определение восходит к Аристотелю. Здесь не подвергается сомнению и критике познавательная способность человека — это главное отличие первого типа. Вопрос о границах возможностей человеческого познания не ставится. Собственно, это то, что Кант назвал «догматической установкой» в философии. Можно, хотя и с некоторыми оговорками, соотнести этот тип рациональности со стадией верблюда у Ницше. В познании на этой стадии признаётся объективный, независимый характер предметности, а задачей познания и действия становится как можно более полное соответствие этой предметности, принимаемой за объективную реальность. Подобным образом на стадии верблюда признаётся объективный, независимый характер ценностей, а задача человека — править себя, чтобы как можно более полно соответствовать этим ценностям, которые он уже преднаходит как данные.
Второй тип рациональности — неклассический, ему соответствует когерентная теория истины: истина как внутреннее соответствие представлений. Это понимание истины в Европе Нового времени впервые было сформулировано Дж. Локком, затем его развивали Беркли, Юм и, с некоторыми оговорками, Кант. Главным мировоззренческим выводом этого типа рациональности является принципиальная предпосылочностъ, или «партийность», познания. Здесь не признаётся существования «чистого», то есть совершенно объективного и непредвзятого познания, потому что не существует чистого субъекта, или чистого духа. Познающий субъект всегда уже изначально включён в мир, переплетён с ним, и следовательно он не может себя отделить от мира, от многочисленных интересов, движущих мотивов и т.д. Поэтому истина всегда относительна и определяется природой познающего. Некоторые — хотя и не все — представители этого второго типа рациональности сделали вывод, что, если истина относительна и зависит от субъекта, то нужно создать абсолютного субъекта, такого субъекта, который снял бы ограниченность и слабость человеческой природы и таким образом всё же получил бы доступ к некой безусловной истине. Среди таких мыслителей наиболее важное место занимают Маркс, Ницше и Фрейд. Маркс создаёт идеал коммуниста, пролетария, который преодолевает все формы отчуждения человеческой природы. Ницше выдвигает идеал сверхчеловека, а Фрейд — идеал человека, полностью свободного от комплексов. У Ницше этот тип познания соответствует стадии пустынного льва, потому что именно на этой стадии утверждается относительность, или, как её называет Ницше, перспективность истины, то есть зависимость познания от точки зрения познающего, той перспективы, в которой он видит мир. «Перспективизм» у Ницше соответствует тому, что мы только что назвали «партийностью». Это представление о том, что любая истина есть результат «перспективы» некоторого видения, производная от точки зрения, поэтому никакой абсолютной истины не существует. В проекции на ценности это означает, что не существует никаких «вечных», объективно значимых ценностей. Применительно к ценностям признать их относительность — уже значит подорвать и ниспровергнуть эти ценности, лишить их значения общезначимости. Это и совершает пустынный лев.
Третий тип рациональности наиболее сложен для понимания, потому что и второй тип ещё не всеми усвоен, а третий вообще пока остаётся в основном уделом немногих философов. Этот тип отличается тем, что человек сознаёт не только свою свободу по отношению к объекту, но и ответственность. Границы своих познавательных возможностей он обнаруживает теперь не в теоретическом анализе, как, например, в критической философии Канта, а на практике. Когда были предприняты попытки принудительно «очистить» субъекта, возвысить и согласовать его с идеалами коммуниста или сверхчеловека, оказалось, что сама природа человека воспротивилась. Действительный, живой человек погибает при попытке насильственно согласовать его с этими идеалами. Не случайно и в Советском Союзе, и в Германии пришлось загонять в концентрационные лагеря массы населения, не удовлетворяющего новым требованиям. Пожалуй, ужас концлагерей стал главным толчком к новому, третьему типу мироотношения. Эту третью установку я бы также назвал синергетической. Понятие энергоинформационного обмена, хотя и не полностью исчерпывает, но помогает понять специфику третьего типа рациональности. Информация, то есть знания, покупаются ценой траты энергии — это один из главных принципов синергетики. Поэтому мы даже теоретически не можем познать всего или даже что-то одно с абсолютной точностью, поскольку для этого пришлось бы потратить всю энергию Вселенной. Следовательно, мы можем познавать только то, что можем себе позволить. Теперь человек начинает сознавать уже не просто границы познавательных способностей, как Кант, а границы того, к познанию чего вообще имеет смысл стремиться. Что стоит познавать, а что не стоит — на этот вопрос уже не может ответить наука, это вопрос о ценностях.
У Ницше есть все три типа рациональности, причём показано, каким образом человек может переходить от одного к другому и третьему — именно в трёх превращениях духа. Второй тип, возможно, наиболее заметен у Ницше — ему соответствуют учение о сверхчеловеке, перспективизм, критика религии и морали. Сам стиль его «философствования молотом» соответствует этому типу. Однако, у него без труда можно найти и элементы третьего типа. Из превращений духа это третье превращение — ребёнок. К этому типу также относится учение о «вечном возвращении», а в вопросе об истине — те высказывания Ницше, где он сравнивает истину с женщиной. Вот это замечательное место из «Весёлой науки»: «Мы теперь знаем кое-что слишком хорошо, мы, знающие; о, как мы теперь учимся хорошо забывать, хорошо не слишком-знать, как художники! И что касается нашего будущего, нас вряд ли найдут снова на стезях тех египетских юношей, которые ночами проникают в храмы, обнимают статуи и во что бы то ни стало хотят разоблачить, раскрыть, выставить напоказ всё, что не без изрядных на то оснований держится сокрытым. Нет, этот дурной вкус, эта воля к истине, к “истине любой ценой”, это юношеское окаянство в любви к истине — опротивели нам вконец: мы слишком опытны, слишком серьёзны, слишком веселы, слишком прожжены, слишком глубоки для этого... Мы больше не верим тому, что истина остаётся истиной, если снимают с неё покрывало; мы достаточно жили, чтобы верить этому. Теперь для нас
это дело приличия — не всё видеть обнажённым, не при всём присутствовать, не всё хотеть понимать и “знать”... Следовало бы больше уважать стыд, с которым природа спряталась за загадками и пёстрыми неизвестностями. Быть может, истина — женщина, имеющая основания не позволять подсматривать своих оснований?»[2] Теперь истина в прежнем смысле, как полное познание предмета, не является более абсолютной самоценностью. «Истина любой ценой» — это о пустынном льве, который своей безудержной волей к истине разрушает всё то, к чему прикасается его познание. Ребёнок вновь обретает стыдливость и осторожность — как стыдливы и осторожны настоящие творцы, выставляющие свои творения на суд публики.
