Философия языка Хайдеггера
Уже в «Бытии и времени» Хайдеггер ставил под вопрос, насколько оправдан тот категориальный «набросок», который Dasein «набрасывает» из себя и навязывает вещам как свой «проект» мира. Мы уже говорили о том, что Dasein, по Хайдеггеру, не всегда «почерпает» понятийность из сущего, но иногда навязывает ей такую понятийность, которой она
«противится по мере своего способа бытия». Под «наброском» здесь понимается проецирование наших понятий, категорий нашего мышления вовне. Но впоследствии Хайдеггер, по-видимому, много размышлял над этим, примерно в течение десяти лет (1926-1936), и постепенно он пришёл к выводу, что набросок всегда насильственен, что всегда, когда мы проецируем уже имеющиеся у нас понятия на действительность, это насильственная операция, поскольку эти понятия, как он часто повторяет, «не укоренены в бытии». Бессмысленно говорить «в бытии вещей», или «в бытии человека», потому что в бытии нет этого разделения на «субъект» и «объект». Что же нужно и можно сделать, чтобы избежать этого насилия? Нужно, во-первых, привести сами понятия в движение. В традиционной метафизике они неподвижны, они отливаются раз и навсегда по заданному образцу, и уже в силу этой неподвижности они безжизненны, потому что жизнь — это движение. Но впервые эту задачу «привести понятия в движение» ещё до Хайдеггера ставил Гегель (см. Введение к «Феноменологии духа»). И в «Феноменологии» ему это во многом удаётся. Так что Хайдеггер в этом смысле продолжает здесь работу, начатую Гегелем, но идёт гораздо дальше. У Гегеля это движение понятий есть «самодвижение», то есть они движутся только путём саморазвёртывания, саморазвития. Единственная «жизнь», которую признаёт Гегель (как философ) — жизнь абсолютного Понятия в его саморазвёртывании. Хайдеггер, конечно, уже не мог здесь следовать за Гегелем, поэтому он переосмысляет это движение как «прорастание бытия» — так и хочется сказать «набухание бытия», чтобы зазвучал индоарийский корень слова «быть» — bhu, означающий как раз «набухать», «расти». В этом корне, по-видимому, запечатлён некий первичный опыт бытия как роста, как некоего органического процесса расширения, «набухания».
Хайдеггер ставит задачу вернуть словам их утраченную «укоренённость» в бытии. Они должны «прорастать» из бытия, иметь корни в бытии. Но кроме того, он, конечно, ещё больше развивает и подчёркивает момент движения, который был уже у Гегеля. Иногда складывается впечатление, что Хайдеггер был бы рад, если бы в языке вообще не было имён существительных, потому что он из всех имён существительных, по крайней мере, опорных для его размышлений, производит глаголы. «Мир» — «миро- вать» (Welt — welten), «время» — «временствовать» (Zeit — zeitigen), «сущность» — «сутьствовать» (Wesen — wesen). Все эти языковые изыски — выражение того же стремления к неметафизическому стилю языка и мышления. В немецком языке «глагол» обозначается словом Zeitwort, где Zeit — «время»: «временное слово». А имена существительные для Хайдеггера слишком отягощены памятью об их метафизическом употреблении, так как метафизика именно их в первую очередь использовала для своих построений.
В работе «На пути к языку» Хайдеггер ставит задачу «рефлексивного использования языка». «Рефлексивно использовать» язык — значит, вслушиваться в звучание корней слов, вслушиваться в те богатства, которые язык хранит для нас. Позвольте мне привести здесь историко-философские параллели этой позиции Хайдеггера. Я вообще пришёл к выводу, что все философы, которые прошли достаточно далеко по линии критики опыта и при этом размышляли о языке, все приходят к схожему пониманию языка, к тому, что слово каким-то внутренним образом обладает творящей силой. Вспомним Евангелие от Иоанна: «В начале было Слово», и начало книги «Бытие»: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Бог творил мир посредством Слова. Ещё более глубоко и мудро эта же мысль выражена в индийских Ведах, где первозвук ОМ своим звучанием проявляет всю Вселенную. Вся Вселенная — это, собственно, музыкальные вариации на тему вселенского первозвука. Само пространство, Акаша, в котором всё существует, своим единственным признаком имеет звук. Именно звук, а не цвет, форма и проч., считается в Индии единственным и характерным свойством пространства. На Западе у Платона в диалоге «Кратил» как будто не очень серьёзно, в форме мифа, излагается подобное учение. Некоторые исследователи, и я в том числе, считают, что Платон в форме символических мифов в своих диалогах излагает самые важные части своего учения. Потому что самое важное в его учении как раз не поддавалось логическому обоснованию, поэтому форма мифа оставалась единственно возможным способом «намекнуть» о некоторых истинах. Диалог «Кратил» содержит важный миф о так называемом «законодателе имён», который установил соответствие между звуками с одной стороны и качествами вещей с другой. Звук «р» означает течение, «о» — открытость, и т.д. Кстати, в русском языке все эти указания тоже работают. И Веды, и диалоги Платона — это примеры очень глубокой критики опыта, которая при этом осмысляла и язык. Хайдеггер, как кажется, самостоятельно пришёл к аналогичным выводам в отношении языка. Ни на Веды, ни на Платона он явным образом не опирается, разве что поэты с их прозрениями помогали ему.
Ещё одна формула, в которой выражено подобное неметафизическое понимание языка: «Язык есть дом бытия». Самого Хайдеггера неоднократно спрашивали о значении этого выражения, но ни одно его «объяснение» не дало в готовом виде ответ на этот вопрос, поскольку Хайдеггер последовательно придерживался того метода, о котором я говорил в начале: философия не должна «отдаваться» первому встречному и тем более навязывать свои истины. Философия, как женщина, должна заставить себя завоёвывать, добиваться себя. Но я в данном случае несколько отклонюсь от метода самого Хайдеггера и попробую это выражение объяснить. Уже в «Бытии и времени» и даже в «Герменевтике фактичности» «бытие» — один из смыслов, а смысл существует в пространстве языка. Язык, правда, нужно понимать при этом шире, чем просто человеческое говорение, потому что здесь к «языку» может быть отнесён и шум водопада, и пение птиц, шум ветра. Всё это будут формы языка, потому что здесь везде «говорит бытие», и здесь тоже можно видеть и искать смысл. Поэтому, так широко понимая язык, мы можем сказать, что смысл «сбывается» (ereignet) в языке, а поскольку «бытие» — один из смыслов, то и бытие сбывается, или осуществляется, в языке и, образно говоря, имеет в нём «свой дом». Получается, что это и не самое сложное место у Хайдеггера для объяснения. Странная на первый взгляд формула — «бытие осуществляется в языке», не так ли? Хайдеггер возвращается к ней снова в работе «Слово», помещённой в сборник «На пути к языку». Стихотворение с таким названием было написано Стефаном Георге, известным немецким поэтом. Хайдеггер даёт философское истолкование этого стихотворения. Оно очень важно для Хайдеггера и его философии после поворота, поэтому я приведу его целиком.
Wunder von feme oder traum51 Bracht ich an meines landes saum Und harrte bis die graue norn Den namenfand in ihrem born —
Draufkonnt ichs greifen dicht und stark Nun bluht und glanzt es durch die mark Einst langt ich an nach guterfahrt Mit einem kleinod reich und zart Sie suchte lang und gab mir kund:
“So schlaft hier nichts auf tiefem grund”
Worauf es meiner hand entrann Und nie mein land den schatzgewann...
So lernt ich traurich den verzicht:
Kein dingsei wo das wort gebricht52.
- 51 Георге, пользуясь поэтической «вольностью», писал имена существительные в немецком языке с маленькой буквы.
- 52 Heidegger М. Gesamtausgabe. 1 Abteilung. Bd. 12. Unterwegs zur Sprache.
Fr.a.M., 1985. S.152-153
Диво издалёка или грёзу Принёс я к родным берегам
И ждал, пока сумрачная норна53 Найдёт имя в своём источнике —
Тогда я сразу смог крепко схватить [его]
И теперь оно цветёт и блистает над моим уделом Однажды в странствии удачном мне досталось Одно сокровище, драгоценное и хрупкое Она [норна] искала долго, и, [наконец] подала весть:
«Такого нет здесь ничего и на глубоком дне»
Тут же оно выскользнуло из моих рук И никогда моя земля не владела им Так с грустью научился я покорности судьбе:
Нет [не быть] ничего [никакой вещи] там, где недостаёт слова54.
Как Хайдеггер интерпретирует это поэтическое прозрение Георге? Слово — это не просто метка, при помощи которой мы обозначаем уже готовые вещи, как обычно считается. Так считают люди (Man), в философии эту точку зрения выразил, например, Томас Гоббс, и сам поэт считал так до своего решающего опыта. Хайдеггер говорит, что «слово» в этом стихотворении нужно понимать как «имя», но «имя», как оно понимается в следующих выражениях: «во имя Бога», «именем короля», «во имя справедливости» и т.д. Во всех этих вышеприведённых выражениях «имя» может быть заменено понятием «слава»: либо действие умножает славу, например, «во имя Бога», либо черпает из «резервуара» славы, чтобы оправдать некоторое действие: «именем короля». В русском языке можно обнаружить не меньше философских смыслов, чем в немецком, а может быть, и больше. Возьмём «слово». В русском оно происходит от глагола «слыть», от которого происходит также и «слава». То есть, слово — это некий сосуд, в котором хранится слава — человека или вещи, или абстрактного принципа, неважно. В русском языке это даже легче показать, чем в немецком. И в этом месте, и в ряде других мест у Хайдеггера я замечал, что мысль Хайдеггера более легко и естественно, и убедительно может быть выражена в русском языке, чем в немецком. В немецком он тоже находит в корнях, в этимологии слов подтверждения своим мыслям, но в русском и, например, в украинском таких подтверждений даже больше.
Итак, слово есть «сосуд славы», и за счёт этой славы слово «учреждает» вещь. В русском языке эту мысль можно выразить также следующей игрой
- 53 Норна — богиня судьбы в древнегерманской мифологии.
- 54 Перевод автора.
слов. Есть слово «вещь» и также есть слова «весть», «вещать», отсюда «вещун» в смысле «пророк», «провидец». Думаю, если спросить современных детей 6-7 лет, что значит слово «вещун», многие скажут, что это человек, у которого много вещей, или который любит вещи. Мне кажется, это созвучие в русском языке слов «весть» и «вещь» не случайно. Можно мысль Хайдеггера выразить в нашем языке «философским каламбуром», почти тавтологией: «вещь есть то, что возвещено», то есть то, что озвучено, для чего в языке нашлось имя — только то и становится «вещью». В противном случае это либо нечто неопределённое, хаос, либо ничто.
Подходя к постижению сущности языка с другой стороны, Хайдеггер определяет её как «сказ» — Sage. В современном немецком языке слово Sage сводится к значению «сага», сказание. Но глагол sagen означает «говорить», «сказать». Хайдеггер интерпретирует немецкое Sage как «показывающее выведение», что, опять же, лучше выразить в русском языке, где «сказ» и «показывать» происходят от одного корня «каз». Поскольку уже до поворота Хайдеггер открыл у Аристотеля понимание сущности истины как «не- сокрытости», то теперь он говорит, что сущность языка есть сказ как «приведение к несокрытости», то есть к истине.
И последний момент, важный для хайдеггеровского понимания языка, это его (языка) историческая память. Язык, по Хайдеггеру, несёт в себе память обо всех актах мысли, которые когда-либо были в нём и при его помощи высказаны. Хайдеггер сравнивает язык с полем, на котором борона мысли оставляет борозды — не только мысли философа, но и любого человека. И задача философа нашего времени, задача «рефлексивного использования языка», заключается в том, чтобы под наслоениями метафизического, поверхностного словоупотребления вскрыть этот первоначальный неискажённый опыт бытия и «дать ему слово». Хайдеггер, по-видимому, разделяет общераспространённое мифическое представление о времени: для мифологии, как вы, наверное, знаете, время отнюдь не прогрессивно, наоборот, золотой век для мифологического сознания всегда в прошлом. Так и для Хайдеггера «золотой век» человеческого мышления остался в прошлом, когда люди находились в более «прозрачных» отношениях с бытием. Лишь последние 2300 лет, после Аристотеля, метафизика привела в Европе к забвению бытия. Так вот, память об этом «золотом веке» в постижении бытия хранится по Хайдеггеру, в корнях слов. Это сходно с учением нашего русско-украинского филолога и лингвиста XIX века А. Потебни, который назвал это корневое значение «внутренней формой слова». «Внутренняя форма слова» — это даже не обязательно его корень, это некоторая первичная фонема, как правило, 2-3-4 звука, которая выражает некую простую изначальную идею, простое качество. Модификации корня, приставки и окончания просто видоизменяют это качество, производя от одного корня различные, но родственные смыслы. Хайдеггеровское толкование слова Ereignis, о котором я вам уже рассказывал, есть как раз пример такого «вслушивания в корни слов». Приведу ещё один такой пример, важный для понимания человека у Хайдеггера. В «Цолликонерских семинарах» человек определяется как Wesen vernehmende — «существо внимающее». Глагол Vernehemen в современном немецком языке означает «допрашивать», однако vernehmbar — «внятный». Но опять же в русском языке эту мысль Хайдеггера можно было бы выразить удачнее через русское слово «внимать». Создаётся именно такое впечатление, что Хайдеггер своей интерпретацией слова Vernehmen хочет привести читателя к тому же, что мы в русском языке имеем в виду, когда говорим «внимать». Потому что «внимать» — значит, не просто «обращать внимание» на что-то, но, как, например, в выражениях «внял уговорам», или «Бог внял его молитве» означает, что в слушающем и внимающем пробуждается какой-то отклик, отзвук в сердце (нем. Anklang, «отзвук», Хайдеггер также часто использует это слово применительно к бытию). В результате тот, кто внимает, допускает тому, что он внял, «стать своим», и то, что внято, то «сбывается», ereignet. Так вот, сущность человека Хайдеггер определяет именно через такое «внятие»: человек есть «существо внимающее», он допускает событию мира сбыться в своём присутствии.
Можно привести множество других примеров такой, на первый взгляд, игры словами, но, возможно, задача «дать говорить самому языку» — не просто пустые слова. Как вы помните, это отличительная особенность «существенных поэтов» — «давать слово языку», но и философ, по-своему, также причастен этой задаче. Или, как ещё формулирует эту задачу Хайдеггер, «получить опыт переживания самого языка» — вдумайтесь в эти слова: не переживание того, что сказано в языке, а опыт самого языка. Это можно сравнить с «переплавкой» слов: старая форма слова, со всеми шлаками и ржавчиной, сгорает, отбрасывается, но сохраняется сущностное зерно, материя смысла сохраняется и облекается в новую форму. Возможно, подобная «переплавка языка» — не пустое занятие, хотя его значение вряд ли может быть очевидно для современников. Приходят на ум аналогичные опыты наших футуристов-«будетлян», особенно Велимира Хлебникова. Но работа Хайдеггера в сравнении с ними выглядит гораздо более осторожной и заботливой в отношении сохранения прошлых, накопленных богатств смысла.
