Исследовании чувства возвышенного (§ 24)

Удовольствие от возвышенного должно рассматриваться в соответствии с теми же, уже известными нам моментами, что и удовольствие от прекрасного. Удовольствие от возвышенного, как и от прекрасного, должно быть по количеству общезначимым, по качеству - лишенным всякого интереса, по отношению - давать представление о субъективной целесообразности, а по модальности - представлять эту целесообразность как необходимую.

Но, рассуждает Кант, поскольку суждение о прекрасном есть суждение о форме, а суждение о возвышенном - скорее о бесформенном, есть смысл, об этом свидетельствует и вышесказанное, первым моментом рассмотрения суждения о возвышенном сделать не качество, а количество.

Для анализа возвышенного Кант, разделяет его на математически возвышенное и динамически возвышенное. Основанием для этого является то обстоятельство, что прекрасное сохраняет душу его воспринимающего в спокойном созерцании, а возвышенное предполагает связанное с суждением о предмете движение души, которое соотносится либо с познавательной способностью, либо со способностью желания. В первом случае мы имеет математическое расположение воображения, во втором - динамическое. Соответствующим образом нам будет представляться и объект.

О математически возвышенном

Номинальная дефиниция возвышенного (§ 25)

«Возвышенным, - пишет Кант, - мы называем то, что безусловно велико. Но быть большим (magnitude) и быть величиной (quantitas) - это два совершенно разных понятия. Точно так же просто (simpliciter) сказать, что нечто велико, - это нечто совершенно другое, чем сказать, что оно безусловно велико. Последнее есть то, что велико помимо всякого сравнения (absolute non comparative magnum)»^{600 *}.

Кант, таким образом, старается разъяснить, что не рассматривает великое, или возвышенное, как нечто, или как некоторую величину, которая может быть измерена какой-либо мерой, иными словами он не рассматривает великое как нечто, имеющее размер, поскольку в этом случае оно (великое) было бы относительно, так как всегда могло бы оказаться меньше или больше чего-нибудь.

Когда мы говорим о предмете, что он велик, то это не математическое, а чисто рефлективное суждение о представлении, которое субъективно целесообразно для определенного применения наших познавательных способностей. «Мы связываем.., - говорит Кант, - с этим представлением что-то вроде уважения, так же как с тем, что мы просто на- зываем малым, связываем презрение» . Дефиниция возвышенного как безусловно великого, считает Кант, может быть выражена и так - «возвышенно то, в сравнении с чем все другое мало»^{[1] [2] [3] [4]}. Мерило возвышенного (великого) надо искать не вне его, а в нем самом. «Отсюда следует, что возвышенное надо искать не в вещах природы, а исключительно

603

в наших идеях» .

Все это становится понятным, если вспомнить, что, согласно Канту, ни прекрасное, ни возвышенное не относятся к внешним предметам, они относятся лишь к состоянию нашей души. Так, мы называем возвышенным представление, которое привело во взаимодействие наши познавательные способности, в данном случае это воображение и разум, (а не воображение и рассудок, как в случае с прекрасным). Взаимодействие их уже не игра, а нечто «более серьезное», и удовольствие от возвышенного, описанное выше, существенно отличается от удовольствия от прекрасного. Пробужденное возвышенным воображение вызывает в сознании идею разума - идею бесконечности.

Ничто из того, что может быть предметом внешних чувств, подчеркивает Кант, нельзя назвать возвышенным. Мы можем найти его исключительно в нашем сознании. В нашем воображении «заложено стремление к продвижению в бесконечность», а в нашем разуме - «притязание на абсолютную совокупность как на реальную идею»^[3]. Несоответствие между нашей способностью определять величину предметов чувственно воспринимаемого мира и этой «реальной идеей» совершенно очевидно. Но именно это несоответствие «пробуждает в нас чувство некоторой сверхчувственной способности в нас»^{[2] [7] [2]}. А « безотносительно велик» не сам предмет внешних чувств, а естественное применение способности суждения к некоторым предметам ради этого чувства - чувства некоторой сверхчувственной способности в нас.

Возвышенным, делает вывод Кант, надо называть не объект, а «расположение духа под влиянием некоторого представления, занимающего рефлектирующую способность суждения»^{606 *}.

Итак, «возвышенно то, одна возможность мысли о чем уже доказывает способность души, превышающую всякий масштаб [внешних чувств»⁶⁰¹.

Определение величины природных вещей и идея возвышенного

(§ 26).

Существует математическое и эстетическое определение величин.

«Определение величин посредством числовых понятий (или их знаков в алгебре) есть их математическое определение. Определение величин только в созерцании (по глазомеру) - эстетическое»^[2].

Определенное понятие о том, как велик предмет, можно получить только посредством чисел, «единица которых есть мера»^[10]. В этом отношении всякое логическое определение величин, отмечает Кант, есть математическое определение. Но величину меры необходимо считать известной и она в свою очередь должна быть определена. Но если и далее мы будем определять ее только математически через числа, мерой которых должна быть уже другая единица, мы никогда не придем к первой, или основной, мере, поскольку ряд чисел бесконечен, а, следовательно, не будем иметь и определенного понятия о данной величине.

Стало быть, пишет Кант, «определение величины основной меры должно состоять лишь в возможности непосредственно схватывать ее в созерцании и через воображение применять для изображения числовых понятий» т.е., делает он вывод, «всякое определение величины предметов в природе есть в конечном итоге эстетическое определение (т.е. субъективно, а не объективно установленное)»^[2]. Таким образом, и мера возвышенного не может быть определена через число, она может быть определена только эстетически.

Для математического определения величин нет ничего наибольшего, поскольку числовой ряд уходит в бесконечность. Для эстетического наибольшее, несомненно, имеется. Если это наибольшее рассматривать как абсолютную меру, больше которой для субъекта, его рассматривающего, ничто невозможно, то «оно приводит к идее возвышенного и порождает то волнение, которого не может вызвать математическое определение величин числами»^[12], поскольку математическое определение показывает только относительную величину. Таким образом, эстетическое определение «показывает величину безотносительную, насколько душа может воспринять ее в созерцании»^[2].

Для того чтобы наглядно вообразить какое-нибудь количество (какую-либо величину), которым можно пользоваться как мерой, нужны два акта этой способности воображения: схватывание (apprehensio) и соединение (comprehension aesthetica). Схватываются и соединяются частичные представления чувственного созерцания, соединяться же они должны в некоторое целое. Это целое и есть та максимально возможная для субъективного восприятия мера, которая оценивается как возвышенное.

Схватывание отдельных созерцаний может продолжаться бесконечно, но соединение их происходит с отставанием, и по мере того как развивается, достигая все большей полноты и приближаясь к максимуму, который воспринимается как возвышенное, некоторые впечатления успевают угаснуть. Чтобы этого не произошло, при рассматривании произведений искусства надо следовать определенным правилам; в основном это касается архитектуры. Так, чтобы испытать чувство возвышенного от созерцания пирамид, нельзя держаться ни слишком близко к ним, ни слишком далеко от них. В первом случае «схватывание» камней пирамиды от её основания до вершины будет продолжаться достаточно долго, так что часть впечатлений угаснет еще до достижения восприятия пирамиды как целого, во втором - камни пирамиды будут видны слишком смутно для того, чтобы восприятие их в целом было эстетическим.

Еще один пример - растерянность человека, который впервые входит в собор Святого Петра в Риме. Причина этой растерянности - очевидное несоответствие его воображения с идеей целого, которую надо вообразить, т.е. изобразить. В результате, воображение достигает своего максимума, но стремится расшириться, в итоге сосредотачивается на самом себе и удовольствие становится умилением.

Подытоживая свои размышления по поводу вышесказанного, Кант обращает внимание читателя еще на одно важное обстоятельство.

Чтобы эстетическое суждение было чистым, т.е. не смешанным ни с каким телеологическим суждением как суждением разума, созерцающему субъекту должен быть дан пример, вполне соответствующий критике эстетической способности суждения. В этом случае не следует показывать возвышенное, замечает Кант, на искусственных продуктах (например, на зданиях, колоннах и т.д.), где человеческая цель определяет и форму и величину. «Не следует показывать его и на таких природных вещах, понятие которых уже предполагает определенную цель (как например, на животных, естественное назначение которых известно)»^[14]. Лучший пример, с его точки зрения, - грубая природа в той степени, в какой она представляет собой величину и не связана ни с каким возбуждением. В ней созерцаемая величина может возрастать до какой угодно степени, «если только она может быть воображением соединена в одно целое»^[2]. Предмет будет чрезвычайно велик, если он своей величиной уничтожает цель, которая составляет его понятие. Колоссальным же называется изображение понятия, которое чуть ли не слишком велико для любого изображения, «так как здесь цель изображения понятия затрудняется тем, что созерцание предмета для нашей способности схватывания чуть ли не слишком велико»^{[16] [2]}.

Чистое же суждение о возвышенном, повторяет Кант, «вообще не должно иметь определяющим основанием никакой цели объекта, если оно должно быть эстетическим, а не смешанным с каким-либо суждени-

С1 с

ем рассудка или разума» . Здесь возникает проблема.

Все, что должно нравиться нашей чисто рефлектирующей способности суждения без интереса, «должно включать в свое представление субъективную и, как таковую, общезначимую целесообразность»^[18]. Но когда мы судим о возвышенном, в основе оценки не должна лежать целесообразность формы предмета, как это бывает в суждении о прекрасном. Какова же «субъективная целесообразность», служащая основанием общезначимого удовольствия в случае возвышенного?

В логическом суждении о величинах, где взаимодействуют воображение и рассудок, мы не найдем этой субъективной целесообразности, логическое определение величин, как и математическое, уходит в бесконечность.

В суждении же о возвышенном, считает Кант, душа «внимает голосу разума, который для всех данных величин, даже тех, которые никогда, правда, не могут быть схвачены целиком, но о которых можно тем не менее (в чувственном представлении) судить как о целиком данных, требует целокупности, стало быть соединения в одно созерцание, и для всех этих членов возрастающего в прогрессии числового ряда требует изображения и из этого требования не исключает даже бесконечного (пространства и истекшего времени), скорее же делает неизбежной (в суждении обыденного разума) мысль об этой бесконечности как целиком (в своей целокупности) данной»^[19].

Бесконечное, безусловно, велико, по сравнению с ним все мало, но сама способность души «хотя бы только мыслить» без противоречия бесконечное как одно целое указывает на существование такой способности нашей души, которая превосходит возможности [внешних] чувств и сама является сверхчувственной. Только через эту сверхчувственную способность мыслить бесконечное как одно целое и «через ее идею ноумена, который сам не допускает созерцания, но все же полагается как субстрат в основу созерцания мира как явления, бесконечное чувственно воспринимаемого мира целиком охватывается при чистом интеллектуальном определении величин под одним понятием, хотя его никак нельзя мыслить целиком при математическом определении величин посредством числовых понятий»^[20].

Эта сверхчувственная способность - «мыслить бесконечное сверхчувственного созерцания как данное (в его умопостигаемом субстрате)»^[2] - превосходит всякий масштаб чувственности. Она велика помимо всякого сравнения даже со способностью математического определения величин, хотя и не в плане теоретического познания, но в плане «расширения души, которая чувствует себя в силах перейти рамки чувственности в другом (практическом) отношении»^[2], т.е. в нравственной практике.

Таким образом, делает вывод Кант, природа возвышенна в тех своих явлениях, «созерцание которых вносит в душу идею ее бесконечности»^[2]. Возможно же это только по причине несоответствия даже величайших усилий нашего воображения при определении величины какого- нибудь предмета. При математическом определении величин воображение может справиться с любым предметом и дать для этого определения меру. Но именно «в эстетическом определении величин может чувствоваться стремление к складыванию, которое превосходит способность воображения развить последовательное складывание в целое созерцания, и при этом одновременно воспринимается несоответствие этой неограниченной в своем продвижении способности схватывать с наименьшими усилиями рассудка основную меру, пригодную для определения величин, и применять ее для такого определения»^{623 624}.

Настоящая неизменная мера природы - это ее абсолютное целое, которое в ней как явлении есть охватываемая бесконечность. Но так как эта основная мера есть само по себе противоречивое понятие, то «эта величина объекта природы, на которую воображение напрасно тратит свою способность к соединению, должна привести понятие природы к сверхчувственному субстрату (лежащему в основе ее, а также в основе нашей способности мыслить), который превосходит своей величиной

СУ) л

всякий масштаб внешних чувств» , и это заставляет нас при определении предмета как возвышенного судить не столько о самом предмете, сколько о расположении души.

Итак, эстетическое суждение, в котором оценивается прекрасное, соотносит с рассудком воображение в его свободной игре и должно находиться в соответствии с понятиями рассудка вообще (не определяя их). Когда же оценивается возвышенное, воображение соотносится с разумом и должно субъективно соответствовать идеям разума и, кроме того, вызывать расположение души, подобное тому, которое вызывало бы влияние практических, идей на чувство.

Истинное возвышенное находится не в объекте природы, а в душе, которая его воспринимает. Так, когда душа созерцает бесформенные горы «в диком беспорядке нагроможденные друг на друга», или ледники, или мрачно бушующее море безотносительно к их форме и «предается воображению и разуму, приведенному с ним в связь без определенной цели и лишь расширяющему воображение», тогда она чувствует себя в своем собственном суждении приподнятой и находит, что «вся сила воображения все же несоразмерна идеям разума»^{[2] [25] [2]}.

С математически возвышенным в природе мы сталкиваемся тогда, когда в качестве меры берется не просто большое числовое понятие, а некая большая единица - как мера для воображения. Так, дерево дает масштаб для горы, гора - для диаметра земного шара, а земной шар - для известной нам планетной системы, и т.д. и т.д. При эстетической оценке неизмеримого целого природы возвышенное не определяется конкретной величиной. Дело в том, что в своем продвижении к определению мы приходим ко все большим и большим числам, так что все поначалу большое потом представляется нам малым и, в конечном итоге, воображение дает соразмерное идеям разума изображение природы как чего-то исчезающего при сопоставлении с этими идеями^[27].

О качестве удовольствия в суждении о возвышенном (§ 27)

«Чувство несоответствия нашей способности достижению идеи, которая для нас закон, есть уважение. Идея же включения каждого явления, которое может быть нам дано, в созерцание целого есть такая идея, которую возлагает на нас некий закон разума, признающего лишь одну определенную, значимую для каждого и неизменную меру - абсолютно целое. Но наше воображение, даже при своем величайшем напряжении, обнаруживает в отношении требуемого от него включения данного предмета в одно целое созерцания (стало быть, для изображения идеи разума) свою ограниченность и свое несоответствие, но вместе с тем и свое назначение достигнуть этого соответствия с указанной идеей как законом. Следовательно, чувство возвышенного в природе есть уважение к нашему собственному назначению, оказываемое нами объекту природы посредством некоторой подстановки (смешением уважения к объекту с уважением к идее человечества в нашем субъекте); этот объект делает для нас как бы наглядным превосходство основанного на разуме назначения наших познавательных способностей над максимальной способностью чувственности»^[28].

Другими словами, чувство возвышенного соединяет в себе удовольствие и неудовольствие. Неудовольствие мы испытываем оттого, что возможности нашего воображения не соответствуют поставленной задаче. При всем его напряжении при восприятии возвышенного, воображение не может охватить этот предмет единым созерцанием, поскольку возвышенным мы называем предмет, представление о котором вызывает идею разума. Включить идею разума в созерцание - значит изобразить ее, что невозможно.

Чувство возвышенного, таким образом, есть чувство неудовольствия, возникающее из-за несоответствия нашей способности чувственного созерцания определению через разум. Но само осознание этого вызывает у нас удовольствие, поскольку наше стремление к целостности и идеям разума - для нас закон и пробуждает в нас понимание нашего сверхчувственного предназначения. Считать все, что природа как предмет [внешних] чувств имеет для нас великого, малым в сравнении с идеями разума - это тоже для нас закон (разума) и относится к нашему назначению; «и то, что возбуждает в нас чувство этого сверхчувственного назначения, согласуется с этим законом»^[29].

В эстетическом суждении о прекрасном душа находится в спокойном созерцании. При представлении о возвышенном в природе душа чувствует себя взволнованной. Это волнение можно сравнить с потрясением. Чрезмерное для воображения представляется бездной, в которой она боится затеряться. Но для идеи разума о сверхчувственном не чрезмерно, а закономерно вызывать такое стремление воображения. Стало быть, такое стремление в свою очередь в той же мере привлекательно для разума, в какой оно было отталкивающим для одной лишь чувственности. Само же суждение о возвышенном является только эстетическим и представляет собой свободную игру воображения и разума, гармоническую через их контраст.

«Так же, как воображение и рассудок в оценке прекрасного, - пишет Кант, - порождают своим единодушием субъективную целесообразность душевных сил, так и воображение и разум через столкновение между собой порождают ту же целесообразность, а именно чувство того, что мы имеем чистый, самостоятельный разум или способность определять величины, превосходство которой можно сделать наглядным, только [показывая] недостаточность той способности, которая в изображении величин (чувственно воспринимаемых предметов) сама безгранична»^{[30] [2]}

Измерение пространства (как схватывание), поясняет Кант, есть и описание его, т.е. объективное движение в воображении и прогресс. Напротив, приведение множества к единству (не мысли, а созерцания), т.е. последовательно схватываемого в одно мгновение, - регресс, «который снова устраняет условие времени в прогрессе воображения и делает наглядным сосуществование»™.

Приведение множества к единству есть, таким образом, субъективное движение воображения, которым оно совершает насилие над внутренним чувством, поскольку, согласно Канту, последовательность во времени есть условие внутреннего чувства и созерцания. Это насилие тем заметнее, чем больше количество, которое воображение включает в созерцание.

Следовательно, рассуждает Кант, стремление сделать мерой для величин одно созерцание, что требует значительного время для схватывания, как субъективный способ представления нецелесообразен. Но он объективно необходим для определения величин, следовательно - целесообразен. Причем, отмечает Кант, то насилие, которое воображение совершает над субъектом, «для всего назначения души рассматривается как целесообразное»^[32].

Итак, «качество чувства возвышенного состоит в том, что оно есть чувство неудовольствия эстетической способностью рассмотрения предмета, которое в то же время представляется в нем как целесообразное; а это возможно потому, что [наша] собственная неспособность обнаруживает сознание неограниченной способности того же самого субъекта и что душа может эстетически судить о ней только благодаря этому сознанию»^[2].

В логическом определении величин невозможность достигнуть абсолютной целокупности познавалась как объективная, т.е. как невозможность мыслить бесконечное целиком данным, а не как субъективная, т.е. как невозможность выразить это бесконечное как целиком данное. Дело в том, что в случае логического определения величин не обращается внимания на степень включения в одно созерцание как меру, а все зависит от числового понятия. Для эстетического определения величин, напротив, целесообразно лишь сосредоточение (Comprehension) воображения на единице меры. Если же величина «достигает почти крайней степени нашей способности к соединению в одно созерцание», а от воображения требуется эстетическое соединение в большую единицу, мы чувствуем себя «эстетически ограниченными»^[2].

Но неудовольствие в отношении необходимого расширения воображения до соответствия с идеей абсолютного целого, т.е. нецелесообразность способности воображения для идей разума все же представляется целесообразной. «Именно поэтому эстетическое суждение само становится субъективно целесообразным для разума как источника идей, т.е. такого интеллектуального соединения, для которого всякое эстетическое [соединение] мало; и предмет как возвышенный воспринимается с чувством удовольствия, которое возможно лишь посредством неудовольствия»^[35].

О динамически возвышенном в природе

Природа как сила (§ 28)

«Сила (Macht), - пишет Кант, - это способность преодолевать большие препятствия. Та же сила называется властью (Gewalt), если она может преодолеть сопротивление того, что само обладает силой. Природа, в эстетическом суждении, рассматриваемая как сила, которая не имеет над нами власти, динамически возвышенна»^[2].

Кант поясняет свою мысль о том, что природа в эстетическом суждении динамически возвышенна, если она рассматривается как сила, не имеющая над нами власти. Если, рассуждает он, мы судим о природе как о динамически возвышенном, чему мы не находим сил сопротивляться, она должна внушать нам страх. «Для эстетической способности суждения природа может считаться силой, стало быть, динамически возвышенным, - пишет он, - лишь поскольку она рассматривается как предмет страха»^[2]. Но Кант считает, что можно и не испытывать страха перед страшным предметом. Так бывает, когда мы осознаем, что любое сопротивление тщетно и даже не помышляем о нем. Так, «человек добродетельный боится Бога, но боится, не испытывая перед ним страха, так как его не беспокоит мысль о том, что когда-нибудь он захочет воспротивиться ему и его заповедям»^[38]. (Иначе говоря, человек как сила не испытывает страха перед Богом как властью, поскольку смиряется с ней и даже не собирается ей сопротивляться.)

То, перед чем мы испытываем страх, не может быть предметом удовольствия. Испытывать страх - значит бояться. Но тот, «кто боится, тот вообще не может судить о возвышенном в природе, как не может судить о прекрасном тот, кто во власти склонности и влечения»^[2]. Чтобы испытывать удовольствие от возвышенного природе, мы должны быть отдалены от предмета и чувствовать себя в безопасности. Тогда, чем страшнее вид - будь то грозные скалы, черные тучи, бушующий океан и т.п., - тем приятнее смотреть на них, и все эти предметы «мы охотно называем возвышенными, потому что они увеличивают душевную силу сверх обычного и позволяют обнаружить в себе совершенно другого рода способность сопротивления, которая дает нам мужество померяться [силами] с кажущимся всемогуществом природы»^[40].

Итак, убедившись в ограниченности эстетической способности оценить величину природы, мы обнаружили и свою собственную ограниченность; но вместе с тем мы открыли в нашей способности разума и сверхчувственную способность оценивать природу с позиций нечувственного масштаба, а именно с позиции бесконечности, а кроме того - доставляющую удовольствие целесообразность осознания несоизмеримости масштаба чувственности с идеями разума.

Осознание неодолимости сил природы дает нам, ее существам, не только ощущение физического бессилия, но и вызывает в нас чувство независимости и превосходства над ней - чувство, на котором основан наш инстинкт самосохранения, - это «самосохранение совершенно другого рода, чем то, какое природа вне нас может нарушить и подвергнуть опасности, причем человечество в нашем лице остается не униженным, хотя человек и должен был бы оказаться покоренным этой власти» .

Следовательно, пишет Кант, природа рассматривается в эстетическом суждении «как возвышенная не потому, что она вызывает нас страх, а потому, что будит в нас нашу силу (которая не есть природа), чтобы все, за что мы опасаемся (имущество, здоровье и жизнь), считать чем-то незначительным и потому силу природы (которой мы, что касается этих предметов, конечно, подчинены), несмотря на это, не признавать для себя и своей личности такой властью, перед которой мы должны были бы смириться, если бы дело было в наших высших принципах и в утверждении их или отказе от них. Следовательно, природа называется здесь возвышенной только потому, что она возвышает воображение до изображения тех случаев, в которых душа может ощущать возвышенность своего назначения по сравнению с природой (курсив наш. - Я.Я.)»^{641 * *}.

Эта высокая самооценка, считает Кант, нисколько не умаляется от

того, что «мы должны чувствовать себя в безопасности, чтобы ощутить

642

такое вдохновляющее удовольствие» , поскольку она основана на осознании нашего высокого духовного назначения в этом мире. Данное духовное назначение коренится уже в нашей природе, но развитие и упражнение ее возлагается на самого человека. «И в этом заключается истина,- пишет Кант, - как бы ни осознавал человек, если только его рефлексия доходит до этого [предела], свое действительное бессилие в на-

643

стоящем» .

Каким бы изысканным, надуманным и «запредельным для эстетического суждения» ни казался этот принцип, в пользу его свидетельствует наблюдение за людьми, а также то, что он «может лежать в основе самых обыденных суждений, хотя его и не всегда осознают»^{[41] [2] [2] [2] [45]}. Он присутствует даже у дикаря, «который не пугается, ничего не боится, следовательно, не отступает перед опасностью, но в то же время с полной рассудительностью бодро берется за дело»^[2]. В пример Кант приводит также воинскую доблесть, подчеркивая, что в цивилизованном обществе уважается воин, который помимо военных доблестей обладает и всеми другими добродетелями. Даже сама война, если она ведется по всем правилам, «содержит в себе нечто возвышенное»^[2] и делает возвышенным образ мысли народа, который мужественно ведет войну, подвергаясь большим опасностям. «Продолжительный же мир обычно делает господствующим один лишь дух торговли, а вместе с ним низменное своекорыстие, трусость и изнеженность и снижает образ мыслей народа»^{[2] [49] [2]}.

Против такого понимания возвышенного, признаёт Кант, существуют возражения религиозного характера. Такие явления природы, как бури, грозы и им подобные события, часто связывают с Богом, и считается святотатством воображать превосходство души над этой силой; здесь уместнее проявление полной покорности и бессилия. Именно это демонстрируют принятые в церкви коленопреклонение, молитва и жесты полные страха. Но, Кант считает, что человек боится, только тогда, когда считает себя виновным в грехах. Если же душа человека находится в согласии с Богом, проявления Его могущества пробуждают в человеке идею возвышенности Бога и сам он возвышается над страхом. Именно это отличает религию от суеверия, которому не ведомо возвышенное благоговение перед Богом, а ведом только страх.

«Следовательно, возвышенность содержится не в какой-либо вещи природы, а только в нашей душе, поскольку мы можем сознавать свое превосходство над природой в нас, а тем самым и над природой вне нас (насколько она на нас влияет). Все, что вызывает в нас это чувство, - а сюда надо отнести и могущество природы, которое возбуждает наши силы, - называется поэтому (хотя и в переносном смысле) возвышенным; и только при наличии этой идеи в нас и только в отношении к ней мы способны дойти до идеи возвышенности существа, возбуждающего в нас искреннее уважение не только свои могуществом, которое оно обнаруживает в природе, но гораздо больше - заложенной в нас способностью судить о природе без страха и мыслить наше назначение как возвышающееся над ней»⁶⁴ .

Модальность суждения о возвышенном в природе (§ 29)

Существует множество предметов прекрасной природы, в суждении о которых легко добиться общего согласия. Но не в случае возвышенного. Здесь, считает Кант, нужна «гораздо большая степень культуры не только эстетической способности суждения, но и лежащей в ее основе

познавательной способности, чтобы иметь возможность судить об этом

649

превосходстве предметов природы» .

Дело в том, что восприимчивость к возвышенному требует восприимчивости души к идеям, как это следует из предыдущего. То, что мы называем возвышенным, необразованному человеку, у которого недостаточно развиты нравственные идеи, т.е. отсутствует определенная культура, покажется только отпугивающим, тягостным и опасным. Но, если суждение о возвышенном требует от человека большей культуры, чем суждение о прекрасном, то это еще не означает, подчеркивает Кант, что суждение о возвышенном порождается только культурой. Нет, свое основание оно имеет в человеческой природе. А значит, от каждого человека следует требовать и ожидать не только здравого рассудка, но и морального чувства.

«На этом и основывается необходимость согласия других с нашим суждением о возвышенном» . И на этом основании тех, кто равнодушен к прекрасным предметам, мы упрекаем в отсутствии вкуса, а о тех, кто остается холодным при восприятии возвышенного, мы говорим, что они лишены чувства. Вкуса и чувства «мы требуем от каждого человека и предполагаем их у него, если он имеет некоторую культуру»^{[51] [2]}. В случае прекрасного мы требуем этого безусловно, в случае возвышенного - при наличии у человека морального чувства, «которое, однако считаем вправе предполагать у каждого»^[53].

Модальность эстетических суждений - их необходимость и есть тот априорный принцип, который выводит их из эмпирической психологии в сферу трансцендентальной философии.

В этой связи В.Ф. Асмус отмечает: «По Канту, удовольствие от прекрасного, так же, как и удовольствие от возвышенного, заметно отличается о всех других эстетических суждений - не только через всеобщую сообщаемость, но также и тем, что в силу всеобщей сообщаемости оно

приобретает интерес для общества (in Beziehung auf Gesellschaft___ein

Interesse bekommt)»^[54].

* * *

В заключение Кант напоминает читателю, что по отношению к чувству удовольствия следует различать приятное, прекрасное, возвышенное, и безусловно доброе (iucundum, pulchrum, subline, honestum)^[55], и приводит еще раз характеристики этих понятий.

Приятное как мотив желаний однородно, как бы ни были различны представления внешнего чувства (отчего бы мы его ни испытывали), поэтому при оценке его влияния на душу все сводится к количеству ощущений. Следовательно, объяснить его можно просто через количество. Кроме того «приятное не содействует культуре, а относится только к наслаждению»⁶⁵ .

Прекрасное требует представления о качестве объекта и может быть понято и сведено к понятиям, хотя в эстетических суждениях и не сводится к ним. Прекрасное содействует культуре, поскольку учит обращать внимание на целесообразное.

Возвышенное предполагает такое отношение к представлению о природе, когда чувственно воспринимаемое рассматривается в отношении к сверхчувственному.

Безусловно доброе, о котором судят по внушаемому им чувству, отличается модальностью, основанной на априорных понятиях необходимости, и требует одобрения. Само по себе доброе относится не к эстетической, а к интеллектуальной способности суждения. Однако субъект, определяемый идеей доброго и чувствующий препятствия со стороны чувственности, ощущает в то же время как модификацию своего состояния превосходство над чувственностью благодаря преодолению этих препятствий, т.е. испытывает моральное чувство. Поэтому сама законо- образность поступка, который совершается из чувства долга, выступает как нечто эстетическое - возвышенное или прекрасное, «ничего не теряя в своей чистоте»^{[2] [57]}.

Резюмируя свое объяснение двух видов эстетического суждения, Кант дает две последние дефиниции.

«Прекрасно то, что нравится просто в суждении (следовательно, не посредством ощущения внешнего чувства согласно понятию рассудка). Отсюда само собой следует, что оно должно нравиться без всякого интереса»^[2].

«Возвышенно то, что непосредственно нравится в силу своего противодействия интересу внешних чувств»^[2].

Оба эти рефлектирующие суждения имеют субъективное основание.

• [1] Там же. С. 254.
• [2] Там же.
• [3] Там же. С. 256.
• [4] б0! Там же. С. 254.
• [5] Там же. С. 256.
• [6] Там же.
• [7] Там же. С. 256-257.
• [8] Там же.
• [9] Там же.
• [10] Там же. С. 257.
• [11] Там же.
• [12] Там же. С. 258.
• [13] Там же.
• [14] Там же. С. 259.
• [15] Там же.
• [16] Там же. С. 260.
• [17] Там же.
• [18] 61 Там же. С. 250.
• [19] Там же. С. 261.
• [20] Там же. С. 262.
• [21] Там же.
• [22] Там же.
• [23] Там же.
• [24] Там же.
• [25] Там же. С. 263.
• [26] Там же.
• [27] См.: Там же. С. 264.
• [28] 62 Там же. С. 264-265.
• [29] Там же. С. 265.
• [30] Там же. С. 266.
• [31] Там же.
• [32] Там же. С. 267.
• [33] Там же.
• [34] Там же.
• [35] Там же. С. 268.
• [36] Там же.
• [37] Там же.
• [38] Там же. 268-269.
• [39] Там же.
• [40] Там же. С. 269.
• [41] Там же. С. 270.
• [42] Там же.
• [43] Там же.
• [44] Там же.
• [45] Там же. С. 271.
• [46] Там же.
• [47] Там же.
• [48] Там же.
• [49] Там же. С. 273.
• [50] Там же.
• [51] Там же. С. 274.
• [52] Там же.
• [53] Там же. С. 275
• [54] Асмус В.Ф. Иммануил Кант. М.: Наука, 1973. С. 481.
• [55] Критика чистого разума. С. 275.
• [56] Там же.
• [57] Там же. С. 276.
• [58] Там же.
• [59] Там же.